Без мести

      Со спины Тоука кажется такой хрупкой в безмерной кофте, небрежно наброшенной на плечи, такой обычной девушкой, как и десятки других, что Акира видела на улицах. А потом она вновь вспоминает перечень убитых ей из досье и больше ничего не понимает: ни кто Тоука — чудовище, убивающее людей по ночам, или простая девушка, — ни кто сама она — следователь с непростительной ошибкой за плечами или человек, который больше не может ненавидеть гулей.       Акира ёжится: соприкосновение с настоящим миром слишком болезненное, слишком неожиданное. Сегодня всего было чрезмерно много — свежий воздух безлюдного Токио после душной комнаты, пропахшей медикаментами, счастливые сироты-дети (гули), которые радуются мелочам, добродушная Хинами (гуль), Тоука (убийца её отца), сопровождающая её в дом. От воспоминаний объятий Хинами изнутри всё сжимается до боли в груди, словно разом исчезает кислород. Хинами же ещё ребенок — едва восемнадцать, — но смогла сделать то, на что не способна была она: переступить через месть, не искать в ней выхода, не жить ради неё одной.       Они идут бок о бок, но Акира не поворачивается, чтобы не видеть лица Тоуки — не знает, как реагировать на её улыбку. Она слишком открытая. Гули не улыбаются так людям — не способны, не должны, по крайней мере, думает Акира. Но почему-то сейчас это выглядит нормально, словно между ними ни границ, ни рамок, будто бы веками разделяющую их черту стёрли одним лёгким движением. Словами, точнее. Всё, оказывается, было так просто, но никому не нужно.       В подземелье холодно: потоки ветра скользят по пустым коридорам с тихим свистом. Тоука открывает дверь комнаты, которую Акира, если бы хотела, могла назвать своей, но во всём Токио она не может найти себе места, где хотела бы быть.       — Можешь оставаться здесь, ско…       — До завтра, — резко прерывает Акира, чтобы не превратить всё это в повседневную болтовню. На сегодня она услышала уже достаточно — больше, чем хотела.       Она не хочет тут оставаться — среди холодных руин и не-людей, которые были к ней так добры и которых она не способна отблагодарить. Слова застревают в горле каждый раз, когда она пытается произнести их вслух. Неправильно благодарить гулей, даже нельзя о таком думать. Наставления отца она помнит наизусть, почти каждое его слово. Помнит назубок и все правила и законы, которыми она так дорожила и которые нарушила неоднократно — раз и навсегда.       Акира смотрит на Тоуку и думает, почему злоба, таившаяся в груди многие годы, затмевающая взгляд на мир чёрной гневной пеленой, сейчас схлынула в никуда, оставив внутри лишь выжженную пустошь, которую нечем заполнить, и что делать, если она жила местью, а её больше нет, и она совершенно не знает, как двигаться дальше.       — До завтра, — моментально соглашается Тоука, — хочешь кофе?       — На ночь? — скептично спрашивает Акира. — А… — и осекается.       — Есть чай, — пожимает плечами Тоука, словно и не заметила даже или, возможно, уже давно привыкла к подобному.       — Не хочу.       Акира на самом деле вообще не знает, чего хочет: чай или кофе, сбежать из логова гулей или спрятаться под одеяло, где можно поплакать. Она садится на постель, разглаживая складки на простыне, а Тоука так и стоит на пороге.       — Дети сказали, что от меня вкусно пахнет… — Акира впервые теряется, чтобы сказать что-то о гулях. Раньше было проще: вкусно — значит, хочет съесть; гуль — значит, убить.       — А, мелкие… нет, они не хотели тебя съесть. — Тоука качается на носочках, словно тоже выбирая подходящие слова. — Считай это комплиментом. Как фразу «ты красивая» или что-то вроде того. Они просто маленькие и воспитывались среди… Это сложно объяснить, — устало выдыхает она.       Акира прекрасно понимает, что будь на её месте кто-то другой, Тоуке было бы намного проще объяснить такие банальные вещи, которые все знают с детства, способные принять за данность что-то пугающе новое, или хотя бы тот, кто частично замечал вокруг себя мир. Опустив взгляд в пол, она кладёт руку на сердце, поднимается выше до шеи, перебирая пальцами оголённую кожу.       — Это действительно так?       — Красивая или вкусно пахнешь? — легко смеётся Тоука.       Акира не видит в этом ничего смешного. Это так… странно? Узнавать что-то настолько новое, непривычное, то, что не входит в рамки. Она ощущает себя выпущенной из клетки птицей, что смотрит в притягательный своей бесконечностью голубой небосвод и не знает, что с ним делать; чувствует себя так, словно прожила двадцать пять лет и не узнала за них жизни вовсе. Все вопросы, что вертятся в голове, кажутся глупыми, похожими на детский лепет — а почему так? зачем? Или — все ли гули ощущают запахи одинаково? Например — Амон, Сейдо? Что они увидят в ней?       — Мой запах… — Акира сглатывает. — Какой он?       — Зачем тебе это? — Тоука смотрит прямо в глаза и, кажется, видит намного больше, чем нужно. Она смотрит с улыбкой, в какой-то мере понимающей. — Тебе это важно?       Акира прикусывает губу, сдерживаясь, чтобы не сказать, что лезть в чужие дела, когда не просят, не стоит, но вспоминает сегодняшний день и выдыхает.       — Да, мне это очень важно.       Короткий вопрос — короткий ответ. Так с ней говорить определённо лучше. Впервые подбирать слова для диалога так сложно. Акира всегда была немногословной. Тоука подходит ближе и лишь так же отрывисто произносит:       — Можно?       — Да.       Наклонившись, Тоука замирает возле шеи, едва касаясь её кончиком носа, и осторожно, словно боясь спугнуть, протягивает руку и убирает мешающую прядь пшеничных волос. Вздох такой шумный, глубокий, а выдох горячий и обжигает нежную кожу, расходясь мурашками по всему телу. Раз, два, три, но она продолжает молчать.       — На что он похож? — Акира начинает первая.       — Ты предлагаешь мне сравнить? — мрачно хмыкает Тоука ей в шею, отчего Акиру бросает в дрожь. — Смешно. Очень смешно.       На языке вертится такое неуместное «прости», что она тяжело сглатывает, пытаясь убрать ком из горла.       — Он сладкий, не приторный, но достаточно, чтобы назвать его вкусным. Люди редко имеют приятный запах, — спокойно говорит Тоука. — Можно сказать, что для гуля ты будешь хорошим ужином. — Смеётся. — Шучу. Просто шучу.       — Ясно.       Холодные пальцы Тоуки спускаются ниже в разрез кофты и ложатся на шрам, выделяющийся белой аккуратной полосой. Склонившись ещё ниже, она рассматривает его вплотную.       — Шрамы, — горячий выдох обжигает кожу огнём. — Их у нас не бывает. Регенерация. — Почему-то кажется, что она оправдывается: не за себя — за другого, что выглядит ещё неправильнее, совсем странным. Выпрямившись, Тоука скидывает с плеч кофту и, подцепив край майки, снимает её, оставшись в одном кружевном бюстгальтере. — Видишь, ни одного. — Она демонстративно оборачивается вокруг своей оси. — Теперь ты ненавидишь или завидуешь мне?       И вправду — ни одного. Совершенно чистая кожа, только родинка на груди. Акира совсем не завидует: незачем, нечему — жить с телом чудовища, может быть, даже и таким идеальным, для существования которого нужно пожирать человеческую плоть от рождения до смерти день за днём, год за годом, когда каждая душа убитого будет ложиться на тебя нестираемым пятном, камнем. Ей становится страшно — насколько же сложно жить так и пытаться оставаться человечным?       — Нет, не завидую. Мне тебя жаль.       Тоука вяло улыбается в ответ: знает же, что правда. Акира могла, если бы хотела, назвать их обстоятельства зеркально похожими, только она сломанная-переломанная, не способная идти дальше, а Тоука смиренно-смирившаяся, принявшая всё это давным-давно.       — А ты… — Тоука кладёт майку на спинку кровати. — Ты можешь сравнить меня?       — Хорошо.       Тоука вновь наклоняется, подставляя шею, и Акира глубоко вдыхает. От неё исходит горький аромат пряного кофе, словно поглотивший ей собственный запах. Кожа, волосы, одежда — только кофе и ничего больше. Может быть, для гуля и хорошо. Может быть. Всё может быть, когда ты не знаешь, как должно быть.       — Ты пахнешь кофе и только им.       Хорошо, что не кровью.       — Понятно, — в голосе Тоуки, кажется, разочарование. Она так и остаётся стоять, не разогнувшись, почти утыкаясь ей в шею, и Акира полностью с ней согласна. Не хочет видеть её насмешливого взгляда с едва уловимой толикой грусти, которая засела где-то глубоко внутри.       — Он к тебе вернулся. — Акира пропускает её мягкие, как шёлк, волосы через пальцы, сама не зная, зачем. — Кем бы он ни был, он всегда хотел к тебе вернуться.       Не стоит называть его имя — для каждого из них оно разное. Тоука получает долгожданного Канеки Кена, Акира теряет дорогого ей Сасаки Хайсе — в этом, должно быть, и есть жестокая сторона счастья, ведь нужно забирать его у других.       — К нам, — эхом доносится её голос. — К нам всем. Он просто слишком добрый.       — Да, он слишком добрый, — соглашается Акира.       — А тебе так сложно принять дорогого человека, кем бы он ни был? — Тоука обнимает её за плечи: пальцы такие ледяные, что холодят кожу даже через тонкую ткань майки.       И почему Акире кажется, что они говорят уже вовсе не о Хайсе.       — Тебя, наверное, с детства тренировали ненавидеть нас, гулей? — шепчет Тоука в ухо. Её ладони соскальзывают с плеч на спину, поглаживая выступающие лопатки. — Что мы страшные демоны, которые только и могут вот этими руками разрывать людей заживо? — Она прижимает Акиру к себе так сильно, что у той вырывается короткий вздох, а ногти впиваются в кожу. — Как тебе ощущения? Боишься?       — Нет.       Совсем не больно и даже не противно: почему-то никакого инстинктивного страха, который должен сейчас быть, только холод прикосновений отдаётся в теле дрожью. Акира поджимает губы, ругая себя: проникнуться словами, человеческой внешностью — такая глупость.       — А почему? — со смешком спрашивает Тоука, и Акира не находит, что сказать. Она ощущает, как её толкают найти ответы на невысказанные вопросы, а она по рефлексам, вышлифованным в ней годами, сопротивляется, чтобы не рушить дальше свой стекленный мир, который и так покрылся глубокими трещинами и готов в секунды разлететься вдребезги. Страшно же — выбраться из клетки.       — Потому что… — «потому что я тебя не ненавижу», — …бесишь, Кролик.       — Тебе бы научиться говорить правду.       Акира смотрит ей в глаза и понимает, что Тоука действительно ей сочувствует.       — Правда — бесишь.       Тоука улыбается в ответ и толкает её в грудь так внезапно, что Акира падает на спину и, не вставая, искоса наблюдает, как та быстро надевает вещи обратно. Тоука уже стоит на пороге, когда Акира бросает ей в спину:       — Спасибо.       Она всё-таки смогла.       — Всегда пожалуйста.       Не оборачиваясь, Тоука прощается лёгким взмахом руки.