Ломка

Пятая за последний час пластинка мятной жвачки морозит терзающий нёбо язык. Дым очередной потушенной сигареты оседал на моих синюшних пальцах, которые медленно клацали по липким от двойного остывшего шоколада клавишам. Я устало тру подрагивающими с тонкими венками озябшими пальцами запавшие глаза, физически чувствуя, как лопаются капилляры. Тяну в стороны выбившиеся из тугого короткого хвоста седые волосы с отросшими тёмными корнями, морщась от неприятной боли. Несколько выпавших волос остаются в руке, и я рву их пальцами. — Сука, — в исступлении шепчу, яростно клацая по серым клавишам старого компьютера ещё с седьмой виндой. Они всё также неприятно прилипают к пальцам. — Сука! Я так устала. Морально и физически. Грусть и тоска съедали меня изнутри, заставляя отросшими поломанными ногтями царапать грудину, потому что это больно. Иногда хотелось просто сдохнуть, выпрыгнув из окна с деревянной рамой. А потом смотреть, как мартовский снег кружит над головой моего трупа. А может, я попаду в ад, откуда будет невозможно следить за мёртвым телом… Или куда попадают люди, погибшие при попытке сбежать от самого себя? Я знаю, что самоубийство — это стыдно, что это подражание. Самоубийц, в отличие от стариков и смертельно больных, никто не любит и не жалеет. Все так говорят. Я читала. Но никто так и не понял, что самоубийство — мольба о помощи, которую никто не услышал. — Самоубийство — не выход из положения, а трусливое бегство от трудностей. Я надрывно смеюсь. Едва ли не истерически, заставляя окна пойти сеточкой трещин. Красная, покрытая корочкой сеточка на левом запястье неприятно заныла, когда я вдавила в кожу отслаивающиеся ногти с облезлым чёрным лаком. Господи, какая жалкая. До сих пор слышу его глубокий вибрирующий голос, заставляющий содрогаться что-то глубоко внутри. Я почему-то с какой-то надеждой, которой вообще не должно было быть, поворачиваюсь и оглядываю замызганную серую комнату с блядскими обоями. Надежда ломается, как ломаются мои замёрзшие вены, протыкая запястья. Она пустая. А я ведь до сих пор почти физически ощущаю его прикосновения. Мои пальцы замирают над клавишами, а осколки совсем глупых мыслей впиваются во внутреннюю сторону такого же глупого мозга. Я не могу перенести свои мысли, вгрызающиеся в стенки черепной коробки, на белый пустой лист ворда. У меня не получается преобразовать текст таким образом, чтобы он удовлетворил моё нутро. Всё настолько односложно, скомкано и блядски тупо, что от переизбытка этого дерьма блевать тянет. Такая хуйня терзает меня уже три месяца. Три ебучих месяца мне хочется просто наглотаться таблеток. Я буду смеяться, когда он однажды вернётся и увидит сигарету, которая до сих пор тлеет в моих почерневших от прекращённого кровообращения пальцах. Но он не придёт. Он не услышит мой булькающий смех, которым я бы давилась и захлёбывалась. Он… Нет. Нельзя думать об этом. Нельзя позволить этому урагану унести себя под землю, где я буду задыхаться не от нехватки воздуха, а от воспоминаний. Но… Его звали Кот. Просто Кот. Он был рыжим и зеленоглазым. Я всегда тонула в изумрудном море, захлёбываясь малахитовыми волнами. Кот всегда был рядом. Он позволял пропускать его жёсткие прямые волосы сквозь пальцы, хотя не переносил этого. Он терпел, потому что знал: мне это нравится. Позволял мне плакать в его колени, рисуя грубыми, немного шероховатыми пальцами своё имя на моей коже. Его лёгкие касания проходили электрическим током сквозь моё тело. Но большего Кот не позволял. Быть ещё ближе. А мне хотелось… хотелось раствориться в нём. Чтобы его лёгкие каждый раз заполнялись мною при вдохе. Но Кот продолжал дышать кислородом и наполнять лёгкие плотным дымом. А я… я вдыхала его до помутнения рассудка, разрывая лёгкие в клочья. Я ведь всё помню. Его пьяную улыбку, которую он прятал за стаканом виски, когда я, довольно жмурившись, излагала свои мысли на листе ворда так, как хотелось мне. Он гордился мной. Я помню его странные взгляды, а он думал, что я не вижу. Кот иногда смотрел на мои покусанные потрескавшиеся губы, когда я улыбалась. А я смотрела на него. Губы у Кота были плотными и жёсткими. Я хотела их целовать. Но он не позволял. А я и не пыталась пробиться сквозь стену запрета, разбиваясь на осколки каждый раз. Мне было достаточно его присутствия. А потом конец, который поделил всё на «до» и «после». Я уже не смогу воссоздать в памяти тот момент, когда всё разрушилось. Но я отчётливо помню одну вещь. Ты мне не нужен. Я сказала ему это, и сейчас безгранично жалею об этом. Тогда, когда неосторожные слова слетели с глупого языка, в его глазах я не увидела горечи или боли. Их там просто не было. Там ничего не было. Они были пустыми. Кот закрылся от меня, не позволив увидеть его настоящие чувства. И это добило меня. Я расплакалась. Кот ушёл. А я перестала запирать дверь, надеясь, что однажды я услышу её хлопок. Что он придёт. Но он так и не пришёл. Я перестала ждать. Только где-то глубоко внутри я всё равно надеялась. И это меня убивало. Даже сейчас я до сих пор надеялась. Почему я такая уёбищно тупая? Резко встаю с офисного стула и на ослабевших ногах заваливаюсь вперёд, когда тошнота сковала глотку, а в глазах потемнело. Гул в ушах начал терзать барабанные перепонки. Мне так страшно. Я обхватываю ладонью место чуть выше локтя. Мне блядски страшно. Я не знаю, когда приём пищи заканчивался не рвотой. Промаргиваясь, иду на кухню, где лёгкие начал сжимать запах кислого и едва не тухлого. Вкус тухлятины раздражал ещё сильнее. Ещё до сих пор непрокисшим молоком наполняю чашку, разбрызгивая капли, и насыпаю хлопья. При первых десяти ложек меня рвёт в тарелку. Я плачу. В кого я превратилась? Сейчас я курю. Дым въедается в лёгкие, окрашивая их в серый цвет. Плевать. Мне всё равно не нравился розовый — цвет здоровых лёгких. Дрожащей рукой хватаю прозрачный стакан со следами губ на стекле и наливаю холодную воду. Почему она так дрожит, разбрызгивая воду, воняющую хлоркой? Пью до тех пор, пока не чувствую тяжесть. Глотку тянет от слишком больших и резких глотков. Я жалкая. Есть теперь совсем не хочется. Устало прикрываю глаза и чувствую, что засыпаю стоя. Маленький пакетик с таблетками прожигает ладонь с красными полумесяцами насквозь. Ничего же не случится от одной… — не ври хотя бы себе — трёх таблеток? Я устала. Хочу просто забыться. Ты обещала ему. Я смеюсь. Да, обещала. Но Кота нет. Его больше никогда здесь не будет. — Тупая. О Господи. Белая круглая таблетка выскакивает из моих ослабевших пальцев и с тихим стуком падает вниз, укатываясь куда-то под кухонную тумбу. Внутри похолодело. — Тупым быть легче, чем слабым, — голос дрогнул. Но я надеялась, что это было заметно только мне. Слышу жёсткий смешок. Кот презирает меня. Я не вижу его спокойного лица и презрения в радужке, потому что стояла спиной к нему, опираясь на грязный подоконник, почерневший от размазанной пыли. Ослабевшие ноги подкашивались. — Ты такая жалкая, — небрежно бросает мужчина, искривляя губы в усмешке. Нет, я не видела. Я просто знаю. Молчу. Выражать неприятие данной ситуации не было ни сил, ни возможности. Я закрываю глаза, чтобы через отражение в таком же замызганном окне он не увидел тоску и надежду, которые заполнили, кажется, даже белок. Кот просто не должен это видеть. Я не хочу, чтобы он понял. Чёрт, пальцы снова дрожат. Впиваюсь ногтями в ладонь до неприятного ощущения. Поджимаю пальцы на босых ногах. Холодно… — Почему ты молчишь? — слишком близко и почти ласково, обволакивающе. Хищник. Заманивает жертву в ловушку, а потом перегрызает ей глотку. Но я не ведусь. Я снова просто знаю. Блять. Когда он успел так близко подойти? Чувствую его тёплое дыхание на затылке. Кот дышит спокойно, медленно и… морщится. Её волосы пахли ромашками. Он не любил ромашки. Ему нравились орхидеи. Кот тонул бы в орхидеевом море, позволяя фиолетовым волнами терзать его набухшее от воды тело. Он просто ненавидел эти блядские ромашки. Почему именно они? Открываю глаза и мрачно усмехаюсь, оставляя запотевший след на окне, ещё больше вжимаясь в подоконник. Кот стоит запретно близко, расположив по обе стороны от меня крепкие, бледные, покрытые татуировками руки. Я любила кончиком пальца проводить по почему-то серым венам или по чернилам, въевшимся в кожу. Раньше он позволял. А сейчас даже не касается меня. — Зачем ты пришёл? — пусто смотрю вперёд. Сквозь окно. Сквозь материю, разрезая её взглядом. Смотрю и чувствую, что глаза слезятся, когда я слишком долго не моргала. — Ты не соскучилась? Мне хочется смеяться. Снова эта привычная отрешённость, сквозившая в его голосе. Но я не верю, что ему плевать. Это безразличие напускное. Я слишком хорошо его знаю. Сейчас Кот тихо сжимает подоконник пальцами настолько сильно, что вены вздулись. Ты думаешь, она не видит? — Плевать, — как-то совсем глупо отвечаю. По-дурацки глупо. Внутри я натянута как струна и тело дрожит, а голос нет. — Мне плевать. Где только сил нашла? Это не тот ответ, который удовлетворил бы его. Я знаю. Кот, кажется, замирает, потому что я не чувствую затылком его тёплое дыхание. Это был удар? Нет. Это просто пошатнуло его самолюбие. — Тебе не плевать, — в его голосе было много чего. Льды Арктики и ещё что-то горячее, заставляющее обжигаться каждый раз, когда я случайно — не случайно — касалась его. И Кот это понимает, усмехается. — Ты повёрнута спиной ко мне, потому что боишься. Боишься посмотреть правде в глаза. А ещё чувств, которые я в тебе вызываю. Это выглядит жалко. Это выглядит жалко. Этовыглядитжалко. Кажется, температура в комнате упала до минус двадцати. Кот говорит настолько небрежно и по-дурацки холодно, что у меня начала стыть кровь в жилах. Сейчас я считаю себя непозволительно уродливой и внешне, и внутренне. Это так гадко, когда внутри пусто. Так пусто бывает только лёгким, когда дыма в них больше не осталось. Он просто растаял. Мне плевать. Нет. Мне нихуя не плевать. Медленно и по-дурацки (блядски) поворачиваюсь, стараясь не задеть его по-дурацки (блядски) расслабленное тело, и спокойно смотрю в эти по-дурацки (блядски) надменные глаза. Кот даже не отодвинулся. — Ты мне просто противен. Это так по-дурацки (блядски) глупо. Я не знала… просто не знала, чего хотела добиться этим ответом. Эмоций. Его дурацких (блядских) эмоций. Он же не полностью закрылся от меня? Должен быть шанс… Но дурацкая (блядская) надменность в его глазах и гордо выдвинутая челюсть физически не давали сунуть руки глубже, в эти сточные канавы, а канавы заполнены кровью. Это вспенившаяся до пояса мразь топит его. Это конец. Кот отгородился от меня стеной запрета, а я бьюсь о неё каждый раз, когда пытаюсь пробиться сквозь безразличие. Ну и пусть. Плевать мне на него. Правда плевать. Наглая ложь. Этой ложью хотелось разрезать себе язык. — То есть ты не отрицаешь свои чувства ко мне? Ублюдок. Я скривилась. Хотелось уебаться о стену, чтобы забыть его самодовольный голос. По-дурацки (блядски) противно. И больно. Да, определённо. Почему так неприятно и блядски вязко внутри? — Уходи, — Господи, мне так обидно. Кот смотрит на меня так, будто жалеет, что знает. Что позволял видеть его слабым. — Саша, — угрожающе тихо и со стальными нотками, что железным линиями моё лицо разбивают. У меня внутри всё перевернулось, когда в его взгляде что-то изменилось. Кот промаргивается, а я так и не поняла что. — У меня нет к тебе чувств, — пыталась сделать голос сухим, чтобы он понял, что мне плевать. Чтобы он не понял, что это ложь. Он сжал свои губы, которые мне уже не хочется целовать. Мне уже ничего не хочется. — Ты можешь пиздеть сколько угодно. Но я вижу. Что он видит? Что он, сука, видит?! Это невозможно. Я так устала. — А у тебя есть? Чёрт. Вопрос слетел с языка сам собой. Я правда не хотела. Кишки свернулись от дурацкого (блядского) ожидания ответа. Кот молчит. А я другого и не ожидала. — Ты знаешь. Два слова. Всего два слова, а внутри что-то сломалось. Кажется, я слышала крик собственных бабочек. Это же они так надрывно кричали? Агония их застала. — Ну нет — так нет, — поспешно отвечаю, неуверенно улыбаясь. Глаза опускаю вниз, на его ключицы. Чтобы он снова ничего не понял. Почему голос опять дрогнул? Кот устало вздыхает. Посмотрел на меня так хлёстко, что мне показалось: меня ударили. — Уходи, — подбородок дрожит от обиды. Кажется, нижняя губа тоже. Резкие черты мужчины расплываются. Неужели я плачу? Пытаюсь оттолкнуть от себя чужое тело. Не получается. Наверное, я просто не хочу. Таким как мне приятно, когда мужчина стоит так близко. Зачем он это делает? Я худая и слабая. Просто физически не смогу этого сделать. Мой подбородок едва касается его выпирающих ключиц. — Ты такая блядски глупая. Да. Я дурацкая, блядская и тупая. Что он ещё тут делает? Хотела спросить, но он не даёт. Хватает своей холодной ладонью моё горло, вызывая мурашки на угловатых плечах. Они определённо от температуры его рук, которые сжимаются на горле ещё сильнее, а не потому, что он коснулся меня. Судорожный выдох слетел с моих губ. Кот наклоняется, медленно и не сводя с меня взгляда. Его глаза были словно лезвие. Вспарывали плоть глубоко, до самых костей. Мужчина останавливается слишком — блядски — близко от моих пересохших, с отслаивающейся кожицей губ. Колеблется. А я и не пыталась первой сделать это. Не могу. Крепко держит. Не даёт. Хочет сам. Он её целует? А монитор старого компьютера ещё с седьмой виндой погас.