Моя.

       Он притягивает её за талию почти с живой всепоглащающей злобой и страстью, пропитавшей буквально каждую строчку песни о несчастной*, вынужденной скитаться в лазаревых одеждах, что Имельда, не сумев своевременно сделать последний шаг к Гектору с Мигелем, приговоренно отступает назад. На шаг к пропасти с сладким звучанием и еле заметной хрипотцой, дурманившей головы как живым, так и мёртвым людям. Как фитиль они скоропостижно вспыхивали от одних набираемых тонкими пальцами Красотки* аккордов, затягивая своей всеобщностью саму Риверу, — сбивая её с ног животной, ударной волной, как это проделывал с лёгкостью прирожденного скитальца сцены Эрнесто, пересчитывая невесомо, обжигающе ребра под тканью шифонового платья. Имельде приходится упрямо прогнуться, прервать неосторожную связь по-живому знакомых пальцев, чтобы быть притянутой снова обратно — эффект ли бумеранга, бьющего со всей силы по затылку, она не знает. Но от хватки костянных пальцев на талии становится дурно, и если б они были до сих пор живы, то Эрнесто, сладкоголосый волк в овечье шкуре, точно бы удушил её; Более чем уверена она, что проделал бы он это с той же собственнической завистью, с тем же разгоревшимся костром ревности, когда-то давно сподвигнувшим Отелло придушить Дездемону и заколоться после самому. Она читает по его губам, — тому, что от них осталось, — меж строк Красотки, волнующе переживая вклинившееся меж шейных позвонков пальцы. Будь у меня такая возможность, Llorona*, я бы обязательно придушил тебя собственными руками. И Имельда усмехается, кривя рот при более близком, лишающем напрочь личного пространства, контакте. Всё-таки она ненавидит танго. «Но танго, — раскручивая её до стершихся от трения об намытый пол подошвы туфель, — это танец, который танцуют двое, — добавляет неозвученной мыслью Эрнесто, разбавляя взрывы софитов и притупившееся с годами множеством женщин терпение полунедовольным, усталым рыком». — Ну так станцуем же его, — с горящей медной рыжиной в глазах выдыхает, предостерегая, он, вплотную прижавшись освобожденной от плоти челюстью к её виску, жарко, жадно, взахлеб наполняя прозрачные лёгкие ароматом Belleza*, рвущейся из его тисков свирепым тигром — приблизься он ещё чуть-чуть, и она с радостью вопьется клыками в его бывшее хорошеньким лицо. И все-таки ты страшен мне, Отелло. Ты гибелен, когда твои глаза Так бегают. Мне нечего бояться: Я за собой совсем вины не знаю, И все ж боюсь тебя я, так боюсь! — «Я так боюсь…» — ловя оголенными зубами чужие зубы, Имельда толкает Эрнесто в грудь, стирая его поцелуй костяшками со своих будто вновь налившихся кровью губ. — Ты для меня пустой звук, — наконец, бросает она, покидая сцену всё такая же — гордая, не сломленная, не покорившаяся. — Не больше. И те совместные ночи, когда ты залечивал мои душевные раны по Гектору, больше для меня ничего не значат! Мы мертвы, Эрнесто, и всё это осталось в прошлом. Там, где мы когда-то ещё с тобой были живы. Но Эрнесто запомнил, как горели её глаза и как почти трепетно забилось сердце, когда он, нагоняя её в два шага, притянул за запястье к себе, сбивчиво, почти безумно шепча: — Похоже, ты совсем забыла, Имельда, — шипит он ей на место, где когда-то проглядывали из-под тугой пышной копны смольных волос чудесные, ровные ушки, за которые не грех было зубами ухватиться в волнующие кровь ночи. — Что всегда была и остаёшься моей. Она отвешивает ему наотмашь хлесткую пощечину, скалясь. Но Эрнесто выходит лишь наполовину побежденным, но и наполовину победителем — её глаза не дадут соврать, они пороки обличают страстно. И где-то глубоко внутри Имельда по сию минуту хранила воспоминания о нём, о себе в его руках, о них двоих. Но вслух она лишь жестоко озвучивает. — No en esta vida, querida y no esta vez*.