Martlet

Слишком ветреный, слишком далекий, слишком свободный и слишком прекрасный, слишком…просто слишком. Таким считали Фрэнка почти все люди, когда-то окружавшие его, ну или просто знающие его, ведь он был не безызвестен. По всему королевству и даже за его пределами звучали тексты его песен, какие-то знатоки даже пытались найти в них особый смысл, подолгу сидя над одной строчкой, а потом спрашивая об этом у парня, на что он лишь смеялся, ведь его мысли нес ветер, а не глубокий замысел даже в порядке букв. Все его считали слишком неприступным, даже несмотря на то, что Айеро хотел и мог заговорить почти с каждым, ведь именно от людей и с красот этого мира лились вдохновление и красота. Все считали именно так, кроме одного парня, носившего какую-то простую рваную крестьянскую рубаху и сухие цветы в засаленных чёрных волосах. О его мнении про барда сказать ничего было нельзя, ведь он всё время молчал, так что расспросы вести было бесполезно, возможно, тем было даже лучше. Айеро был обычным бродягой, который, возможно, успел пройтись по всем корчмам этих и дальних земель. Любой спутник бы быстро простился с уже не юным бардом, ругая его за вечные пропажи и слишком сильную любовь к одному Богу — Музыке. Он пел обо всем на свете, но больше всего о молчаливом странном парне, от которого не услышал ни единого звука за всю жизнь, но его взгляд и запах ромашек с полынью, которые росли у него буквально везде, где он бы смог за ними ухаживать, говорили обо всем за него. Фрэнк ни о чем не задумывался, и, конечно же, не думал о том, как Уэю приходилось краснеть, когда в очередной поход за прогулками его окрикивали, как немую ласточку. Это сравнение Айеро любил больше всего, нежно рисуя себе образ возлюбленного, а Джерард, напротив, ненавидел и каждый раз сильно морщился и отрицательно крутил головой, слыша такое обращение к себе. Они не виделись уже несколько лет. Фрэнка увлекали дальние страны, цветущие холмы, пряные запахи и виды которых манили слишком сильно, пыльные извилистые дороги и все новые места для выступлений. Он пропадал все дальше, иногда во снах видя свою ласточку, стоящую на причале, пороге или на подъезде к его небольшой деревне, скрытой густыми лесами. Он видел, как тот безмолвно звал его глазами, а иногда даже казалось, что он шептал его имя. Голос казался таким незнакомым и одновременно родным. Фрэнк не знал почему, но был уверен, что он принадлежал Джерарду. Он просто был уверен, что голос парня был бы таким, а ещё ему казалось, что однажды тот смог бы петь вместе с ним, и ничем не хуже, чем пел соловей. Айеро так мечтал взять Уэя с собой, открыть для него мир, любовь к парусам, дорогам, рассказам корчмарей и подозрительных путников. Бард хотел, чтобы его возлюбленный повидал весь белый свет, но тот каждый раз лишь скромно отказывался и не поддавался ни на какие уговоры. Шло время, а возвращаться домой парень все равно не спешил, он пропустил и первое полнолуние зимы и второе полнолуние осени, когда они должны были встретиться на горе у старого могучего дома, который разросся так сильно, что был виден на мили окрест. Тот холм называли шепчущим. И нет, дело не в магии или каких-то мифических существах, просто именно под ним из года в год назначали среди ночи свидания влюблённые пары, а потом шептались там, чтобы их никто не услышал, ведь ночная тишина проносила каждый звук, если ты не был осторожен, вот такая особенность была у этой плутовки. Но это действо прекратилось с первым нападением грифона. Все бы ничего, но он охотился именно ночью, и в один день смог до смерти подрать девушку, спешившую на свидание под луной. Однако Фрэнка и Джерарда эта история никогда не волновала. И если бард был просто сорвиголовой, то второй парень был слишком наблюдательным, его молчание помогало ему видеть то, что не видят многие люди. Он мог услышать треск жучков, за ним не смогла бы угнаться даже самая лучшая Королевская охота, парень слышал даже полет стрелы, с точностью определяя её место нахождения, а тяжелого грифона ему было не сложно услышать уж подавно. Фрэнк восхищался этим талантом в парне, но на самом деле часто не понимал молчунов. Он не любил говорить, так сказать, на ветер. Но с Джерардом все было иначе, он отвечал взглядом так точно и даже лучше, чем любыми словами говорили самые настоящие мудрецы и писари, вот Айеро и не приходилось даже останавливаться рассказывать об очередном морском путешествии, о Кракене, которого они якобы увидели среди штормовых волн, о портах Нового Города, где можно было встретить кого угодно, и, по словам барда, там уживались эльфы, гномы и люди под одним небом. Это было немыслимо, но всё-таки правда, Новый Город был особенным местом, местом, где каждый мог найти себя, корчмы там Фрэнк уважал сильнее, чем где-либо в мире, рассказывая о каждом постоянном клиенте со своим особенным отношением. Ведь каждый гость был уникален, у каждого была такая история, что немедленно хотелось сочинить песню. Но как бы не были хороши их вечера, прошло уже два года. Два года, как Фрэнк не знал ничего о своём возлюбленном. Два года, как их встречи исчезли, уступая место только скупому ожиданию и горечи. В один из обычных дней, сидя у костра в лагере, расположенном не так далеко от Нового Города, Фрэнк почувствовал внутри что-то, похожее на зов, сходящий будто откуда-то изнутри. Голос напоминал тот, что Айеро слышал по ночам, когда не мог заснуть от давящих и тяжелых мыслей. Но звал он не его, он кричал о том, чтобы все спасались, убегали как можно быстрее, ведь враги были уже на подходе. Голос звучал отчаянно, с глубокой болью внутри, но никто не отзывался. Но кто эти "все" и куда спасаться парень даже не представлял. Но это видение, если его так можно назвать, сильно его взволновало. Но бросить дела Айеро так просто не смог, задерживаясь в краях столицы еще на месяц-другой, страясь быстрее со всем управиться. Но теперь, когда все дела были закончены, а новые еще не начаты, бард возвращался назад, напевая себе одну известную всем балладу, которую сочинил он сам: «Песни мои станут петь у огня В пыльных харчевнях Дальней Земли, И прокричат по весне про меня Дикие гуси — братья мои». Эта песня тоже касалась его ласточки, ведь именно в таверне в той самой деревне один ненавистник сравнил творчество Фрэнка с криками дикого гуся, на что парень не обиделся, а наоборот, с легкостью сказал Джерарду о том, что гуси отныне — его братья, и что именно они сберегут его от беды. Но он тогда ещё не знал, что через несколько лет произойдёт событие, почти точно предсказанное им в тот момент. А случилось вот что: Новый Город, который был теперь под властью Святого Огня, засылал королевскую охоту в те поселения, где люди отказывались принимать их господство по всем землям королевства. Деревней, где жил Джерард, правил ярл Кристофер, мужчина лет пятидесяти, с проседью в чёрных волосах, которая не портила его, а, наоборот, добавляла какую-то особенность в его образ, суровым взглядом и оторванными пальцами на левой руке. Он напоминал грозного ястреба, оттого его так и называли многие люди. Знаете, того самого, пестрого, с причудливой окраской и смертельно острыми когтями. Его боялись многие, многие также уважали, но никто не смел даже подумать о том, чтобы сказать хоть слово против. Поэтому ни один поселенец не опасался Королевской охоты, только натачивая мечи, собиря боеприпасы и готовясь дать отпор. Но никто не ожидал, что войска придут ночью. Никто, кроме Джерарда. Его дом находился на самом краю деревни и немного уходил в лес, скрываясь за могучей листвой деревьев. Он был невысоким и чуть ушедшим под землю так, что сквозь половицы проступала земля, а из неё росли всякие травы. Уэя это никогда не заботило, он даже пытался сажать туда важные растения, которым сложно находится в таких условиях на улице, и у него отлично это получалось. Собственно, этим он и зарабатывал на жизнь. Был травником. В ту роковую ночь Джерард, как обычно, засиделся до позднего часа, пытаясь сплести небольшую циновку, но тут гуси начали неистово кричать. Парень бросил свои дела и выбежал во двор. Он услышал: кто-то ломал ветки в лесу, был слышен топот копыт, исходил он к западу от луны. Черноволосый тут же сорвался и побежал будить деревню, но голос, спавший до этого годами, просто не хотел появляться. Ему удалось разбудить кого-то шумом, но сельчане поняли проблему тогда и только тогда, когда Охота была слишком близко. Деревня была стёрта с лица земли. И вот теперь, когда Фрэнк приехал на знакомый перекрёсток, он не услышал ничего, так что направил своего верного скакуна быстрее в деревню. На месте когда-то большого селения были теперь развалины. С камнем на сердце Айеро спрыгнул с коня и побежал к родному дому. Дверь была выбита, внутри никого не было, все вещи были сломаны и разбросаны, вместо привычных цветов из щелей теперь росли сорняки, заполняя дом на большую часть и не давая рассмотреть сломанную воинами утварь. На одной из стен он нашёл углём нарисованный свой собственный портрет, а на полу среди прочего хлама обнаружил свои письма и песни, адресованные Джерарду. Признаков жизни не было никаких, этот дом умер, но надежда на то, что его обладатель жив, ещё была. Тут Фрэнку пришла в голову потрясающая мысль. Завтра полнолуние, а, значит, черноволосый может быть на их заветном месте. Айеро двинулся через лес к холму, по дороге встречая кучу повешенных тел, в основном, мужских, но Уэя среди них не было. Жаль, что у мертвых нельзя спросить о парне, ведь они не ответят, а только так и продолжат мирно поскрипывать в своей петле. Айеро достиг дуба и стал ждать ночи. Время тянулось невыносимо медленно. Солнце будто не хотело опускаться. Фрэнк пытался вспоминать свои старые или сочинять новые песни, кидать на дальность мелкие камешки, рисовать палочкой на земле, гулять вокруг этого места и даже пытаться вспомнить какие-то травы, что ему показывал Джерард. Он нашёл всего одну из них, но самую любимую — ласточкину траву. Это были мелкие желтые непримечательные цветочки, которые росли почти повсеместно в этих краях. Айеро любил их потому, что они всегда напоминали ему о Джерарде. Он брал их собой в небольшом свертке трав, думая о том, что они принесут ему удачу. Вот и сейчас бард сорвал растение и понёс его с собой, попутно смотря по сторонам и вспоминая все, что произошло здесь. Вот за тем кустом они с Ласточкой впервые поцеловались, а вон на той равнине Фрэнк пел ему свои первые баллады, ещё неумело перебирая струны нового инструмента, неподалёку, в лесу, они когда-то нашли упавшее гнездо, а потом долго-долго пытались закрепить его на дереве, думая, что обязательно помогут бедным птичкам. А однажды они ныряли в местную реку за крушиной, потом ещё долго отмываясь от трупного запаха, но она была нужна для какого-то отвара, который на тот момент готовил Уэй. Наступила долгожданная ночь. Парень не мог сидеть на месте, бегая вокруг и осматривая окрестности по сотне раз. Но вот наконец-то удача — он увидел вдали знакомый силуэт и сразу понёсся на встречу, не думая ни о чем. Но когда он подбежал ближе, он понял, что перед ним был Джерард, но не такой, как всегда, он был полупрозрачным, чуть светящимся и каким-то ненастоящим. Взгляд парня был пепельно-грустным, но он смотрел прямо в душу Фрэнку, как бы виня его за то, что он не пришёл когда-то, что он бросил его на два года, променяв любовь на дорогу. Айеро не мог подобрать слов, но они оказались не нужны. Уэй впервые за все время заговорил сам, заставляя мурашкам пробежать по спине Фрэнка. — Я мог спасти их, Фрэнки, мог, но голос...он не хотел появляться сам, он не слушался меня, никогда не слушался! — Парень был в истерике и изредка даже переходил на крик, не в силах сдержать напор эмоций, — я должен был сделать это, я должен был помочь им, а ещё я должен, должен был сказать тебе, что люблю тебя! — Он уже откровенно кричал, не пытаясь сдержать поток слабо-светящейся зеленоватой жидкости, быстро стекающей по его щекам. На теле Джерарда оказались видны побои и глубокие шрамы, которые в его новом облике отдавали синим цветом. Было видно, что парень умер тяжёлой смертью, Охота не щадила никого. Самый глубокий шрам начинался в области шеи и уходил под окончательно изорванную рубаху, казалось, что на нем все еще блестела кровь, только теперь совсем другого цвета. — Я тоже люблю тебя, Ласточка, — бард не узнал своего голоса, он охрип и сорвался, а по лицу катились слезы, вина захлестывала его с каждым мгновением все больше, он боялся подойти ближе, боялся, что Джерард исчезнет, оставит его одного. Это было бы справедливым, по мнению Фрэнка, ведь он был виноват, виноват на столько, что не смог бы себе этого простить даже в глубокой старости, когда пыль залегла бы в его морщинах, делая его лицо еще более серым и медленно обращая когда-то живое тело в прах. Парень не знал, что сделать, не знал, как искупить вину, перед его глазами был момент из последнего живого прощания. Почему бард тогда не уговорил Ласточку поехать, почему не спас его, почему не смог показать мир?! Слезы понимания текли по щекам. «Нет, Джерард не сможет простить мне этого, » — всё, что крутилось в голове. Фрэнк боялся, что теперь ему придётся жить одному, что это последняя их встреча, пусть даже такая. Однако он даже не подозревал, что бояться было нечего, он и не думал, что давно лежит посреди пыльной дороги мёртвым. Айеро погиб от стрелы разбойника, пока спешил сюда, но так и не заметил этого, двигаясь за зовом любви.