Прочь

Забросив набитую вещами спортивную сумку на пассажирское сидение теперь уже своего автомобиля, М-21 поворачивается обратно в безмолвном ожидании. Хотя чего можно ждать еще? И так уже получил больше, чем смел рассчитывать. Неплохая незаметная машина, которую придется побыстрее сменить, чтобы замести след. Несколько пластиковых карт, остатка на которых вполне хватило бы на покупку еще пары таких же – тоже не стоит долго держать на руках. Внушительная сумма наличностью. Полный пакет документов – М-21 мысленно усмехается тому, что даже не глянул на свое новое имя -  и смачный пинок под зад. Как ни крути – именно так и было. Щедро обеспечив всем необходимым для новой жизни, от него избавлялись, отсылали, прогоняли. И осознание этого горечью оседало где-то на задней стенке глотки. Франкенштейн в полушаге от него, и М-21 блуждает взглядом чуть выше его плеча, не зная, что делать дальше. Правильно прощаться он попросту не умеет. Поначалу он злился, спорил, скалился, отстаивая свое право остаться вместе со всеми, защищать дом и друзей. Хотя бы оставшихся…Право отомстить, в конце концов! Но потом на него смотрят так, что без слов становится понятно: еще пара возражений, и очнется он в маленькой уютной квартире в какой-нибудь относительно мирной стране, и мозги его будут забиты подборкой обычных для тихого городского обывателя воспоминаний, не имеющих ничего общего с его нынешней жизнью, с Союзом, с М-24, с благородными. С Франкенштейном. Поэтому он уступил.  Наступая себе на горло, давя в себе негодование и злость. На то, что он снова не тот, кто защищает, а кого приходится защищать. На то, что опять оказался недостаточно хорош, недостаточно силен. И сразу же приходится одергивать себя. Дело не в физической силе. Просто масштабы схватки уже совсем иные... Ведь ни Тао, ни Такео не были слабыми, но их все равно не стало. Но хоть сто раз себе повторяй, что тебя же, дурака, спасают, из кожи вон лезут. Вон, как расстарались – Франкенштейн лично привез к месту, где предстояла пересадка в новую машину и новую жизнь, а все равно хочется скулить от тоски. И он стоит, запихнув поглубже всю свою боль, обиду и злость. И еще кое-что, более личное. Вот угораздило же. И ведь у него же не просто дурная похоть, а влечение. Настоящее, человеческое, сильное. Которым он про себя даже гордился: не все еще, значит, прогнило  внутри! Умеет, оказывается! Почти как нормальный… И черт с ним, что тянет к мужику. Вот только не нужно это влечение никому. Как и сам Двадцать первый. И, вроде как, сам заранее не смел ни на что рассчитывать, потому что где он и где – Франкенштейн, а все равно гложет. Франкенштейн стоит рядом, говорит что-то, а М-21 не хочет слышать, только смотрит, как шевелятся чужие губы – в последний раз смотрит, любуется. - М-21, - тихо окликают его и легко трогают за плечо. И от этого прикосновения в нём словно что-то переключается.  Вот его пальцы уже сжимаются в волосах Франкенштейна, пригибая голову ниже, а рот жадно сминает слишком красивые для мужчины губы. Желание жжет изнутри, и он отчетливо понимает, что готов брать силой, если ему откажут. Но какая-то его часть уверена – не откажут, не оттолкнут, этот последний кусок ему тоже щедро бросят на прощание. Он даже мог бы расстегнуть штаны и велеть: «Соси!». И Франкенштейн опустится перед ним на колени. Потому что, М-21 совершенно уверен, того тоже пожирает сейчас чувство вины. За то, что недостаточно силен, чтобы защитить всех, кого хочет, за то, что двоих своих людей он уже видел мертвыми. И не хочет увидеть еще одного. Вины за то, что приходится спасать, избавляясь, пока еще не поздно. Отсылать. Пусть обиженного, пусть обозленного, пусть одинокого, но зато живого. И Франкенштейн действительно не противится – наклоняется ниже, позволяет кусать себя, впускает в себя настойчивый язык, и Двадцать первый ненавидит его за эту подачку, но уже не может и не хочет себя остановить. Чтобы не было больше пути обратно, чтобы уже не хотелось возвращаться, не к кому и не за чем… Он оглядывается через плечо на все ещё открытую дверцу, но, передумав, решительно толкает Франкенштейна к его машине, на которой они приехали сюда вдвоем, и на которой тот уедет потом один. Уедет в то место, которое до сегодняшнего дня М-21 называл «домом». И пусть все воспоминания о том, что он собирается сделать останутся здесь, а не волокутся за ним через полконтинента. А ему не нужно. Не хочет он до головокружения втягивать воздух, ловя в салоне призрачный запах чужого одеколона и пота, с заходящимся от тоски сердцем угадывать золотистое мерцание забытого длинного волоса. Секс на заднем сидении неудобен и некрасив, совсем не как в порно. Они трахаются яростно и почти грубо, с минимальной подготовкой. Франкенштейн старается расслабить мышцы, чтобы было не так туго и тесно, и все равно это почти больно. Это не близость, это своего рода наказание. Вот только для кого? Колено норовит соскользнуть с края сидения, которое кажется сейчас слишком узким для них двоих. М-21 хрипит, но не прекращает жестких толчков. И ему сейчас настолько же хорошо, насколько плохо. И Франкенштейн, оказывается, тот еще мазохист, раз его возбуждение так уверенно упирается Двадцать первому в оголившийся живот. Да… Не об этом он мечтал, раз за разом пожирая взглядом рельефный торс оставшегося в пылу боя без рубашки  шефа. Не о таком фантазировал, привалившись спиной к закрытой двери у себя в комнате и вгоняя член в сжатый кулак. Но все прежние фантазии нужно вытравить, закопать поглубже. Он должен избавиться от этого влечения так же безжалостно, как избавляются от него самого. Уничтожить для себя этот ставший невозможно желанным образ. Заместить его видом Франкенштейна, судорожно хватающего под ним воздух раскрытым ртом. Франкенштейна, изогнувшегося под ним в неудобной позе. Франкенштейна с гримасой боли и удовольствия, исказившей идеальные черты. М-21 впитывает картинку, старается запечатлеть каждую неприглядную деталь этого акта сжигания мостов. Он должен запомнить Франкенштейна таким - поруганное, оскверненное, падшее совершенство. М-21 идет к своей машине, не оборачиваясь, на ходу застегивая пуговицу на джинсах, поворачивает ключ и стартует так резко, что жалобно взвизгивают шины. Он действительно должен спасаться. Но не потому, что боится за свою жизнь. Потому что даже глядя на такого Франкенштейна – растрепанного, помятого, с проступившими бордовыми засосами на горле, валяющегося использованной куклой в пропахшем сексом салоне – он все равно мог думать лишь о том, как невыносимо хочется еще раз поцеловать эти закусанные губы.