Дотла

      Об Интегре Хеллсинг говорят — девка-то — пламя адово, под стать фамилии; Катерина Сфорца и рада бы этому не верить, но Бюро Инквизиции ещё помнит, как она доводила до исступления Его Преосвященство Максвелла. Как проклятая еретичка вела себя в штабе «Искариота» — свободно и естественно, словно находилась на террасе собственного особняка, и как не замечала ни одной преграды на своём пути — тоже помнит.       О Катерине Сфорца говорят — лиса Миланская, Катерина быстро учится на чужих ошибках и умеет рассматривать варианты. Рубить сплеча — дело Хеллсинг, дело Сфорца — принимать чужие правила ради будущего превосходства.       Катерина приветствует её с порога, старательно выговаривая длинное имя.       — Благодарю вас за приём, сэр Интеграл Файрбрук Уингейтс Хеллсинг. — Все титулы и предпочитаемые обращения давным-давно выучены наизусть, интонация выдержана безукоризненно — достаточно дружелюбная, чтобы оповестить о своих намерениях, достаточно прохладная, чтобы не ввести в заблуждение.       Горло у Катерины перехватывает на вдохе — у Интегры низковатый голос, глубокий и ровный-лезвенный.       — Добро пожаловать, донна Катерина Сфорца Риарио, — она приветствует по-итальянски — оказывается, Хеллсинг способна на сдержанные реверансы в сторону гостей, и, боже правый, как она это произносит — с мягким акцентом, с едва заметным примурлыкиванием на сонорных. — Прошу вас, располагайтесь.       Катерина осторожно притворяет дверь. В кабинете стоит серо-голубой сумрак — Лондон — не Рим, прямого солнца здесь не дождёшься, тем более вечерами; индикатор коммутатора выключен, глухой консервативный интерьер поглощает все посторонние звуки, — иллюзия долгожданного уединения — с врагом...       Катерина медленно снимает чёрный плащ, не дожидаясь приглашения, устраивает его на спинке кресла — здесь так заведено, между ними так заведено. Интегра наблюдает за ней не шевелясь, едва успев вставить сигариллу в прорезь гильотины, смотрит вполуприщур, и под этим взглядом донна Сфорца в тёмно-алом строгом платье под горло чувствует себя почти обнажённой.       — Я рада, что вы нашли в себе силы нанести «Хеллсингу» визит, — спокойно говорит Интегра. — С событий «Миллениума» прошло не так много времени, чтобы ваша гордость позволила вам такое.       Катерина легко опирается о край стола — в плотной вышитой перчатке не заметно, как подрагивают пальцы. Итальянка холодна как лёд — не скажешь, что из пылких романьоли, и, походя признаёт Интегра, красива — сероглазая, под жемчужной камилавкой — золотые кудри; тонкая наружность, светлая, как из-под кистей художников Чинквеченто.       — Иногда гордостью приходится поступаться. Верно, сэр? — с достоинством отвечает Сфорца и поддевает: — Не расскажете, каково это — выносить в одиночку всю грязь конфессии?       Интегра аккуратно касается кончиков её пальцев. Это — земля из-под ног, это — рука в руку, это — самая сладкая и бесстыдная мечта Катерины, убаюканная жаркими ночами в римской резиденции.       — А вот об этом должны рассказать мне вы, — парирует Хеллсинг и ловко, неторопливо стаскивает перчатку с её руки. — Расскажите, как вы принесли покаяние. Как вы восстали из пепла. Как вы выстроили новые мосты взамен сожжённых...       — Я ждала вас, — побелевшими губами выговаривает Катерина. — Вас... тебя.       Друг друга они чувствуют, как нечто родственное, с самой первой встречи в штабе «Искариота». Катерина отчётливо помнит свой собственный опыт переговоров, изученное ею вдоль и поперёк дело на Интегру Хеллсинг — скупое, с массой пробелов и одним-единственным фото в анфас, темноватым, не лучшего качества, — она там была юная, лет двадцати, уже люто-пламенная, с режущим прямым взглядом, и от снимка исходила тяжёлая, яркая энергетика. Катерина помнит их затяжные заседания при Специальных Силах, а после — неофициальную поездку в Борго, долгие разговоры — уже наедине, без легатов и сопровождающих. Помнит, какая она была резкая и сильная, как отчаянно к ней влекло, и как в суматохе ожесточённых будней захотелось одним порывом скрасить своё одиночество — с той, к которой в один момент так предательски и без остатка легло холодное, никогда не любившее сердце Катерины. «Так вот, какая вы, лиса из Милана», — сказала ей тогда Интегра, и её рука нежно и крепко стиснула одну грудь Сфорцы, выжимая беззвучный стон; этой девке Хеллсинг хотелось покоряться — она была твёрже и горше на вкус, но в ту ночь её адова пламени Катерина так и не узнала.       ...Близость с ней — целое военное искусство, стратегия и тактика, каждый выпад-порыв-движение Интегра предугадывает наперёд, предпочитая брать преимущество наступления на себя.       — Если вы явились по вопросу инцидента в Родхеде, я вам не уступлю, — её ладонь скользит по талии Катерины, властно обвивает её, вынуждая осесть на стол. От Хеллсинг тонко пахнет чистым телом и шлейфом мускуса, и когда она наклоняется, Катерина не упускает возможность стянуть с её шеи скользящую петлю галстука и прильнуть ртом к ровной, никем не тронутой — уж в этом она не сомневается — кожи.       — В самом деле, сэр? — выдыхает Катерина. Пальцы Интегры взбираются вверх от поясницы к лопаткам, размыкают крючки утяжки в шелку, путаются в крепких шнурах. — И что же скажет Круглый Стол?       — А что скажет Понтификат? — одной рукой Хеллсинг берёт её за подбородок, веско оглаживает заалевшие скулы — вот теперь она видит, какое выразительное у Миланской лисы лицо, словно выписанное в манере Альтобелло.       — Бюро заинтересовано в Родхеде. Оно не отступится от столь... ценных материалов, — верх у платья Катерины — слитный, и она одним гибким движением высвобождается из него до пояса, обнажая небольшие белые, в мурашках, груди, и когда Интегра снова сжимает их, итальянку обжигает хвалёная сокрушительная сила этой женщины, давно ставшей для неё легендой.       — Со Специальными Силами вы разберётесь самостоятельно. В ваших же интересах быть во внешней политике немного посдержаннее, донна.       — О нет, — Катерина изо всех сил старается, чтобы голос не искажался от спазма предвкушения, — это, сэр, в ваших.       От уверенных прикосновений невыносимо горячо, тяжёлый подол мешает развести колени; Катерина машинально обводит руками литые бёдра Интегры, натыкается на тяжёлый эфес палаша, долго размыкает неверными пальцами кожаную перестёжку и только потом, опомнившись, замечает, что её кудри вольно лежат на плечах, а Интегра перебирает в горячей ладони мелкие жемчужины снятой камилавки.       — Я удостоюсь пояснения?       — На каждый ваш отказ Бюро ответит новыми санкциями в отношении «Хеллсинга», — Катерина судорожно комкает тёмно-зелёное сукно на плече Интегры — так больно и стремительно тяжелеет в животе, и белое кружево между бёдер вымокает насквозь — самый унизительный из телесных позывов. — Каждое проигнорированное вами послание добавит лишних зацепок в мирный договор — и, я полагаю, не все из них придутся вам по вкусу...       Она целует Интегру первой — взатяг и глубоко, и губы еретички — словно глоток чистой и пробирающей алой сангрии; уст они почти не размыкают, и поцелуи выходят жёсткими, излишне напористыми.       — ...однажды мы с вами снова встретимся на поле боя, сэр, — продолжает Катерина, откидываясь назад — Интегра подаётся за ней, уже без пиджака, в льдисто-белой рубашке, аккуратно расстёгнутой на смуглой груди донизу — как латте в фарфоре. — И тогда станет очевидным, что мы с вами при своих организациях, в сущности, одно и то же. Ваша воля и моя воля. Круглый Стол и Понтификат. Ваш промах — мой отклик, — Сфорца притягивает Интегру к себе за длинные гладкие пряди, шире разводит ноги, позволяя той скользнуть рукой от бедра к колену, собирая отстёгнутый матовый чулок, и так же волнительно — назад к бедру, к сплошь белому, изумительной выделки исподнему — эстетику своего тела Катерина знает наперечёт. — Сколько бы мы ни враждовали — иногда мне кажется, что мы с вами замешаны из одного теста...       Катерина тесно обхватывает ладонями её талию, и изгибы тел вписываются друг в друга как влитые; это — чистое безумие, за подобное они обе достойны худшего из наказаний, но остановиться уже невозможно. На добротном кабинетном столе они сходятся в статичной мучительной схватке, путаются в густых размётанных волосах — светлое в светлом, одной длины, оттенка, структуры, и каждое объятие похоже на захват.       — О, поверьте, донна, вам это только кажется, — усмехается Интегра; Катерина походя думает, что сегодня они обязательно придут к соглашению, и с силой прихватывает пряди на затылке Хеллсинг в подступающем спазме...       ...Стоп.       Все правила выучены наизусть.       Катерина всё ещё стоит у порога, на ней чёрный плащ, и тёмно-алое платье под ним застёгнуто под самое горло.       Интегра смотрит в пытливый полуприщур.       Они никогда не были близки. Они никогда не попирали дистанций.       В их первую встречу в Риме вне заседаний Интегра Хеллсинг едва ли вымолвила несколько слов — презрительно, с чувством собственного достоинства, и уж тем более Катерина не сопровождала её в Борго.       «Так вот, какая вы, лиса из Милана», — спокойно сказала ей тогда Хеллсинг, а Катерина гордо фыркнула: «Свиньям не чета».       Катерина быстро учится на чужих ошибках и умеет рассматривать варианты, потому и приветствует, старательно выговаривая:       — Благодарю вас за приём, сэр Интеграл Файрбрук Уингейтс Хеллсинг.       Внутри у неё горячо и тяжело, задень струну — отзовётся самым высоким регистром.       — Добро пожаловать, донна Катерина Сфорца Риарио, — снисходительно кивает Интегра, но голос, её ровный лезвенный голос на последнем слоге так предательски садится...       И только за это Катерина готова сгореть в её адовом пламени дотла.