О некоторых особенностях холостяцкой жизни

— Антеллигхент клюворылый! — Сами вы!..       Кар Карыч аж задохнулся, услышав «клюворылого». Этот новый сосед, чёртов огородник, ему сразу решительно не понравился. Ну согласитесь, как может понравиться образованному человеку, музыканту, артисту, творческой личности грубый мужлан, который способен считать слова «хорошо лялякает» за комплимент исполнителю?! После нескольких таких отзывов Карыч поставил ультиматум: или этот Копатыч, или зрители. Так лучший артист во всей округе остался без концертов, зрители — без лучшего артиста во всей округе, а округа обзавелась регулярными мелкими скандалами, разражавшимися всякий раз, когда интеллигент проходил мимо штакетника земледельца.       В самых расстроенных чувствах Кар Карыч приплёлся к Лосяшу, относительно молодому астроному, который уехал в глушь от светового загрязнения. Тот самозабвенно любовался новеньким телескопом, только что доставленным с почты. Карыч печально ахнул — и упал в гамак. — Лосяш, милый вы мой! Умоляю вас: окажите милость, удостойте меня своей беседой! — Что?.. Ах, да-да, конечно, туманный мой!.. Что с вами такое?.. Ах!.. — Лосяш чуть не опрокинул милый сердцу телескоп, когда оборачивался. — Что могло случиться со стареющим певцом? — страдальчески закатил глаза Карыч. — Я лишён зрителей! Лишён возможности самовыражаться! Вдобавок ко всему, намертво привязан к этой земле предписанием врача! А теперь ещё этот невыносимый человек! — о, моё сердце неспособно выдерживать такие потрясения!..       Лосяш обеспокоенно почесал лысеющую макушку. — Послушайте, друг мой, может, вам стоит обратиться к Совунье? Она здесь недавно, но поверьте мне: её врачебный талант неоспорим. Я сам… — Ах, Лосяш, звёздный вы мой! Это же гениально! — завопил Карыч, подлетел к ничего не понимающему астроному, обнял, чуть не повалив на землю, и поскакал по дороге к дому местной целительницы Совуньи. Лосяш пожал плечами, разъерошил буйные жёсткие волосы на две стороны и снова принялся ворковать вокруг телескопа.       Кар Карыч почти летел к дому Совуньи. «Совуньюшка, душа моя, не найдётся ли у вас чаю?» — на бегу вопросил он, преодолевая лестницу. — Ох, Кар Карыч, что с вами стряслось? — с ходу встревожилась хозяйка. Карыч снова страдальчески закатил глаза. — Ах, Совунья! Без самовара здесь ну никак не обойтись! — Да уж почти готов, Карушка, миленький, рассказывайте, что за печаль на вас? — Ох, если б вы знали… Этот, с позволения сказать, крестьянин с манерами медведя, — нет, вы только подумайте, что он себе позволяет, этот, с позволения сказать, Копатыч! У него имя-то есть, или так по отчеству всем и представляется? — Карыч махнул рукой, чуть не свалив со стола вазочку с печеньями.       Совунья покачала головой укоризненно. — Несправедлив ты, Кар Карыч, — она впервые обратилась к соседу на «ты» — и тому сразу показалось, что они знакомы уже не один десяток лет. — Копатыч — это человек рабочий, на земле трудится. Чем он тебе досадил? — Ах, Совунья! Он… Он!.. Да что тут говорить…       Карыч вдруг подумал, что ему действительно совершенно нечего сказать в обвинение Копатыча. Да, конечно, он оскорблял его по-разному — но ведь всегда только в ответ на его, Карыча, ребяческие вызовы. Совунья меж тем убежала в дом за самоваром, а артист всё сидел в кресле-качалке и предавался невесёлым размышлениям.       Когда Совунья налила ему уже третью чашку, Карыч спросил: — А не знаете ли вы, голубушка, что бы могли значить слова «интеллигент клюворылый»? — Не знаю, что там не так с интеллигентом, но клюворылыми, как я читала, бывают дельфины. А что такое? Ты собрался дельфинов дрессировать?       Карыч глупо уставился в чашку. — Так он меня что, дельфином обозвал? А что ж тут обидного?.. — Ох, не знаю, что там у вас с Копатычем за дела — но помириться бы тебе с ним. Это я тебе как бывшая гадалка говорю. — А ты и гадалкой была? — от удивления Карыч тоже перешёл на «ты». — О-о-о, кем я только ни была, хо-хо! На олимпийских играх на лыжах каталась, в портовом городе писала морские пейзажи, с одним капита… э-хем. Нда. В общем, повидала на своём веку видов. Теперь вот ягоды-грибы сушу да травы собираю, вы ж ко врачам не ходите — может, хоть к целительнице заглянете. Глядишь, до старости доживёте. — Кто это «мы»? — обиженно спросил Карыч. — Да вот хотя бы и ты. Сердце у тебя больное, давление ни к чёрту — а всё туда же, летаешь, как молодой. А тебе врач запретил переутомляться. Лучше б по утрам вместо кофия так бегал, как ко мне сейчас бежал.       Карыч понуро опустил голову. Совунья продолжала. — Лосяш этот, аспирант который. — Он кандидат. — Куда?.. Ай, да не важно. У него, знаешь ли, астма. И как ты думаешь, когда он в последний раз обследование проходил? Да к гадалке не ходи — вот она сижу, что он и не думает к врачу записаться. А ко мне приходил. Спрашивал, нет ли в лесу каких растений, чтоб, значит, дыхание очистить. Нет, ну ты представляешь? А ещё учёный… — Ох, печально это, — вздохнул Карыч, опершись щекой на ладонь. Глаза его закрывались. — Да и Копатыч. Уж на что здоровый мужик, за тридцатник перевалил — а туда же: давеча приходит с синяком под глазом. «Откуда?» — спрашиваю. «Дак ить на грабли наступил». Нет, ну где такое видано!.. Карыч? Спишь, что ли? А и спи. На воздухе полезно.       Карыч проснулся от красноватых лучей садившегося солнца, бивших огнём ему в лицо. Совунья хлопотала у бельевой верёвки, снимала белые рубашки и панталончики в цветочек. «Что только не носят нынче», — подумал Карыч. — Ну что, проснулся? — крикнула Совунья, не оборачиваясь. — Да, свет мой Совуньюшка, выспался я у вас — будто в детстве! — громогласно ответил Кар Карыч. — Спасибо и за чай, и за кров, и за разговор — да пора мне, побегу. — Репетировать, небось? — Я — артист, — с достоинством ответствовал Карыч, поправив бабочку. — Репетиции — моя святая обязанность. — Ну и иди репетиторствуй. Я тебе на столе баночку мёда оставила, возьми, пригодится!       Домой Карыч шёл в приподнятом настроении. Тёмно-синее небо было совершенно безоблачным, кое-где начинали светить звёзды, лёгкий вечерний ветер дул куда-то в сторону моря, колыхая рощицу… Кого угодно был бы Карыч рад встретить в такой чудесный, упоительный вечер. Кого угодно. Только не коренастый силуэт человека в соломенной шляпе, с лопатой и граблями на плече.       Кар Карыч решил, что лучший способ сохранить лицо — это немедленно ретироваться. Он осторожно свернул с тропинки и шмыгнул за ближайшее сиреневое раскустовье.       Дальнейшее могло бы служить идеальной агитационной сценкой в спектакле для детей «Как не надо себя вести, если вы оказались одни в лесу с малоприятными дядями», если бы хоть один редактор согласился выпустить в свет пьесу с таким названием. Карыч споткнулся и упал лицом прямо в кусты. Копатыч, подошедший уже на расстояние, достаточное, чтобы заметить, что человек в беде, а не просто с кустом обняться решил, бросил на землю инструменты и побежал к сирени выручать случайного прохожего. Он, не особо церемонясь, схватил Карыча за что попало и стал тянуть на себя. В качестве «чего» в руки ему попали пояс и штаны артиста. Кар Карыч не успел даже испугаться — сразу возмутился такому грубому обращению со своим тылом, громко заверещал и, извернувшись, замолотил ладонями в сторону нападавшего. Копатыч отпустил пояс Карыча, чтобы заслониться от его же рук — и Карыч грохнулся обратно в куст. Копатыч схватился за сердце, узнав соседа. Карыч же схватиться хоть за что-нибудь уже не успел — он, как всякая тонкая натура в столь неразрешимой ситуации, благоразумно упал в обморок.       Открыв глаза, Карыч увидел над собой деревянные балки избяного потолка. Справа, на стене, висела грубо сколоченная полочка. Кар Карыч равнодушно отметил, что если по стене как следует вдарить — полочка наверняка сорвётся и убьёт его. И это было бы очень кстати, потому что, кажется, вчера вечером он должен был сгореть со стыда, но отчего-то до сих пор этого не сделал.       Карыч снова закрыл глаза, а когда открыл — убедился одновременно и в невозможности самовоспламенения по своему желанию и в пребывании в полном порядке. Над ним навис угрюмый лик Копатыча. — Что, проснулся, растёпа? — спросил лик. — «Растяпа», — поправил Карыч слабым голосом. — Это другие кто растяпы. А ты, сосед, именно что растёпа. Шо тебе, ночью цветочкоу захотелося?       Карыч мученически молчал под градом сыпавшихся на него орфоэпических и грамматических ошибок. Копатыч, наконец, успокоился и потянулся рукой к лицу артиста. — Та не боись ты, вздрагиваешь, — сказал он и снял со лба соседа влажную тряпочку. — Жар у тобе был, вот я и, значит, приложил. Чувствуешь себя как? — Отвратительно, если хотите знать, — сварливо ответил Карыч. — Мало вам было того, что перепугали меня на тёмной дороге хуже смерти, так ещё и затащили к себе в, с позволения сказать, дом. А я, может, живу в том кусте сирени. — Ну и обратно тебя тоды отведу, как на ноги встанешь, — хохотнул Копатыч и вышёл из дома.       Карыч почему-то подумал, что немногословность — отличное качество, а лаконичность и точность языковых оборотов некоторых классов населения… дальше он не успел подумать, потому что опять провалился в глубокий сон. А проснулся уже у себя в постели.       Через два дня Карыч решился высунуть из дома свой красиво изогнутый породистый нос. Оказалось, в мире только он переживал события третьего дня столь остро, что не смел даже выйти под солнечный свет. Остальные жили как жили: Лосяш детально рассмативал объекты за несколько сот световых лет от Земли и не видел ничего у себя под ногами, Совунья — напротив, обращала внимание исключительно на то, что росло в лесной траве, а Копатыч поглядывал и туда, и туда: вскапывал грядку и остервенело смотрел на палящее солнце, вытирая пот со лба. Кар Карыч решил, что бесконечно прятаться за стенами дома будет просто неприлично, приоделся, причесал чёрные волосы, поправил любимый галстук-бабочку и, изящным жестом взяв трость, пошёл по направлению к дому Копатыча. — Здравствуйте, сосед! — возвестил он огородника о своём появлении. Копатыч с трудом разогнулся, отёр локтем лоб, прищурился, глядя на Карыча. — Ну, и ты здравствуй, — подумав, ответил он.       «Прогресс!» — внутренне возликовал артист, а вслух ляпнул: — Не нужна ли вам какая-нибудь помощь?       Карыч тут же пожалел об этих словах, проклял свою вежливость, соседские отношения в целом и их отношения с Копатычем в частности. Потому что Копатыч широко улыбнулся и, подняв с земли грабли, сказал: — Вот спасибо! Помоги, а? Земельку разрыхлить.       Отступать было некуда. Копатыч гостеприимно раскрыл калитку, и Карыч вошёл на территорию грубого ручного труда — на огород.       Спустя час огороднорыхлительных работ Карыч вошёл во вкус. Выяснилось, что его полный энергии организм, томившийся без дела в глуши, только и ждал что такой разгрузки. Ведь не так давно, всего пару лет назад, он мерял шагами земли Южной Америки — ах, солнечный Перу!.. Прекрасные воспоминания накатывали на Карыча с каждым взмахом граблей. Копатыч только диву давался: вот ведь, тонкий, как кузнечик, виски уже седеют, ручки беленькие — а граблями орудует, будто всю жизнь в саду проработал. Когда Копатыч уткнулся спиной в забор и радостно объявил, мол, вот и управились, Карыч даже слегка расстроился. — Ну ты даёшь, артист! — хохотнул Копатыч. — Я б тебя к себе в помощники приспособил, да ты ж на меня дуешься. — Я на вас дуюсь? — ахнул Карыч. — Да вы же сами!..       И смущённо прикусил язык. Копатыч покачал головой — вот то-то же, мол. — Ну шо, чайку со мной бахнешь али побрезгуешь агхрарием? — дружелюбно спросил он. Карыч энергично закивал. — Конечно-конечно! Давно пора забыть эту глупую… мда. Пойдёмте!       В деревне восстановился мир, к вящей радости Совуньи — да и самих Карыча и Копатыча, что уж говорить. Ежедневные перебранки уж очень мешали одному работать, а второму размышлять о высоком. Карыч стал каждый день сидеть у Копатыча: выяснилось, что «аграрий» неплохо играет в шахматы, так что даже обыгрывал Карыча. Артист таскал ему от Совуньи мешочки разных чаёв, сушёных ягод и грибов — а от Копатыча уносил ей корзинки с овощами-фруктами.       Как-то раз они вдвоём сидели за столом и привычно пили горячий чай с брусникой, когда Копатыч сказал: — А шо, Кар Карыч, ты один живёшь? — Один, — кивнул Карыч. — И я вот один… — вздохнул Копатыч и замолчал.       Карыч готов был поспорить на собственный галстук, что замолчал он многозначительно. — Копатыч… — осторожно и вкрадчиво начал он. — Скажите мне, вы… у вас… — Что ты мне всё выкаешь-то! — громко перебил Копатыч. — Я тебе «ты» — и ты мне тоже давай «ты». — Хорошо. Ты, Копатыч, что имеешь в виду, спрашивая, один ли я живу?       Копатыч не отвечал, молча вертел чашку с остывающим чаем. Карыч подумал, что он уснул, и собирался было потормошить собеседника, как вдруг он сказал: — Хороший ты мужик, Карыч. Только больно уж ты тонко организован. Всё томишься, летаешь туда-сюда. А я тут с холостяцкой жизни чуть не сам с собой болтаю вечерами. Ну, я и подумал: залетай да живи тут у меня. Тебе занятие — мне собеседник.       Карыч аж ложку выронил от такой прямоты. — Впрочем, другого я от тебя и не ждал, — сказал он вслух. Копатыч понуро махнул широкой рукой. — А, да не бери ты в голову. Болтаю я, не подумав, что попало собираю… — Нет, отчего же, — возразил Карыч. — Вы… ты же совершенно прав. Я действительно маюсь у себя от безделья. Концерты кончились, в путешествие мне сейчас нельзя, врач запретил…       Копатыч сообразил Карычу здоровенную тачку, и они вдвоём на следующий же день перетаскали всё необходимое к нему в избу. Необходимого набралось на две приличных горки за аккуратным штакетником, так что ещё один день они только разбирали все эти вещи. Карыч поселился в пустующей спальне — Копатыч предпочитал спать на печке, там, мол, жар, он кости греет, и он, Копатыч, оттого здоровее. Кар Карыч решительно этого не понимал, но не спорил: кровать в спальне была очень мягкая и уютная.       Наступила осень. Копатыч приспособил Карыча собирать поспевающие урожаи. Выяснилось, что последний совершенно не умеет обращаться с корнеплодами: Копатыч поручил ему собрать морковку — и Карыч, пока искал созревшие, поперевыдергал всё, что сидело на грядке, вместе с совсем ещё маленькими и зелёными морковочками. Проверять таланты Карыча на редиске Копатыч не стал, решительно запретил ему даже подходить к грядкам со свёклой и редькой. Зато огурцы артист собирал мастерски: его длинные изящные пальцы как нельзя лучше умудрялись не колоться об мелкие шипы-пупырышки, из-за которых Копатыч просто ненавидел возиться с огурцами, кабачками и патиссонами в придачу. Столь же мастерски он собирал жимолость и смородину; яблоками же занимался Копатыч.       Как-то раз совершенно неожиданно собрался дождь. Карыч решительно отказывался уйти в дом, пока не закончит подвязывать падающие под тяжестью плодов помидоры, вымок и простудился. Копатыч сокрушённо бегал вокруг кровати, куда чуть ли не насильно уложил горе-огородника, укрывал его всё новыми и новыми одеялами. — Ты их штампуешь, что ли, — сопротивлялся Карыч без особого энтузиазма. — Ты лежи, лежи, садовод фигов, — ворчал в ответ Копатыч. — Я ж тебе сколько раз сказал: идём в дом, простынешь. Дались тебе эти помидоры, а. Вот лежи теперь и потей, а я тебе шчас чаю с мёдом принесу. — Копатыч, миленький! — взмолился Карыч. — Я уже сам как самовар, сколько ещё чая ты намерен в меня влить! — Вот пока не пропотеешь хорошенько — буду тебя поить! — отрезал Копатыч.       Когда Карыч уснул, Копатыч шустренько выскользнул из дома и побежал прямо к Совунье. Когда он до неё добежал, она снимала с ветки нитку сушёных грибов. — Совунья! Тут Карыч простыл! Дай чего-нибудь! — заорал Копатыч. — Тише, что ж ты так кричишь? Заходи, не стой на ветру, дом-то у меня на юру стоит. Заходи, сказала, поднимайся.       Копатыч взобрался по лестнице до совуньиного крыльца. Хозяйка уже вынесла из дома пять мешочков, перевязанных грубой ниткой. — Смотри сюда: это шиповник, его настоять — и в чай, для общего укрепления организма. Это — горчичники, их в тазик с горячей водой — и пусть твой Карыч ноги греет, от насморка. Здесь календула и ромашка, горло полоскать, пока болит. Это душица, её ему давай, если будет влажный кашель. А тут липа, её тоже в чай. Понятия не имею, что она делает и почему с ней пьют чай, но это вкусно. А Карычу можешь наплести, что она прогревает, выводит и всё такое. Всё запомнил?       Копатыч растерянно почесал затылок. Совунья укоризненно покачала головой. — Ай-яй-яй, ты совсем не заботливый! На вот, как знала, что не запомнишь: список и инструкции, — Совунья протянула ему листок. Копатыч сложил все её гостинцы в котомку и скатился с лестницы. — Спасибо, Совунья, выручаешь! Заходи, овощей отгружу! — крикнул он, удаляясь. Совунья усмехнулась и вернулась к своим грибам. — Жару нет? Дай потрогаю, — Копатыч положил ладонь Карычу на лоб и удовлетворённо кивнул. — Ну говорю же, Копатыч, у меня и температура спала. Когда же, наконец, прекратишь ты это издевательство над моим ещё не совсем бренным телом?       Карыч обвёл рукой печь. Копатыч заставил его спать на ней, рядом с собой. Было хоть и не очень тесно, но крайне жарко. Копатычу-то хоть бы что, он спал как младенец, а Карыч уже несколько дней подряд видел кошмары, в которых он бежал по рушащемуся мосту над раскалённой лавой. — Ну уж нетушки, — нахмурился Копатыч. — Сопливить-то ты, может, и перестал, а горло ещё красное. Вот выздоровеешь — и я тебя обратно в спальню переселю, больно-то мне приятно с тобой на печке ютиться.       Карыч скорчил страдальческую мину. Копатыч решительно пресекал все его попытки оправдать целесообразность бытия ночью на кровати. В конце концов, Карычу пришлось сдаться. Они с Копатычем опустошили самовар чая — и пошли готовиться ко сну. Копатыч умывался в тазике, Карыч — у рукомойника, над чем хозяин избы постоянно подсмеивался: оно же в тазике-то сподручнее. Наконец, Карыч залез на печку и укрылся клетчатым стёганым одеялом. Копатыч залез рядом.       Карыч ожидал, что будет долго ворочаться, пытаясь заснуть. Так, в сущности, и было, но за день он настолько вымотался, что смог провалиться в тяжкое забытье быстрее, чем обычно, а проснувшись, обнаружил, что лежит, уткнувшись носом в могучее плечо Копатыча. Карыч смутился и отодвинулся.       Ещё пару дней он так просыпался на рассвете, понимая, что спит чуть ли не в обнимку с соседом. Карычу было очень неловко, и он радовался, что Копатыч этого, вроде бы, не замечал. Что только Карыч ни пробовал: отворачивался на бок, заматывался в одеяло, как в кокон, отодвигался в самый угол — каждый раз он неизменно просыпался с рукой на Копатыче, уткнувшись носом ему в плечо. Однажды он, кусая губы, спросил у Копатыча: — Слушай, дружище… А я тебе спать не мешаю? — Чё это бы вдруг ты мне мешал-то? Ты ж маленький, щупленький… — Понимаешь, какое дело, — Карыч старательно подыскивал слова. — Не пойми меня неправильно, но мне кажется… То есть, я заметил… То есть, получается… В общем, я всё время просыпаюсь с тобой в обнимку. — Ну да, я знаю. А шо?       Чего угодно ждал Карыч: смеха, возмущения, недоумения, — но только не совершенно спокойного «я знаю». — А, то есть… Ты… Копатыч, а как же… — Слушай, ну ты как не родной, а. Я ж всё понимаю: вы, артисты, натуры чувствительные, чувства у вас бурные, сердца большие. — А-а-а, — протянул Карыч как-то почти разочарованно, и сам не понимая, отчего этот тон вдруг. А Копатыч продолжил. — Ну я и не отвечал. Мало ли как ты отнесёшься. А то вдруг ещё испугаешься: этакий-то медведь на тебя полез с лапами.       И невозмутимо отхлебнул из чашки чай. Как будто вот только что своими словами не перевернул Карыча с ног на голову и обратно два раза подряд. Как будто новый вид отравы от вредителей обсудил. Нет, ну бессовестный человек! — «Не отвечал»?! Так ты всё это время… А я… Я думал, ты возмутишься… Копатыч, ты меня поражаешь!       Широкие руки-лопаты Копатыча оказались способны на удивительно нежные и аккуратные движения. Карыч не смог бы сопротивляться, даже если бы захотел, так мягко и легко добивался Копатыч нужных реакций. Карыч, поначалу смущённо зажимавшийся, теперь лежал совершенно свободно, позволяя Копатычу делать, что он считал нужным. Перевернулся на живот, почувствовав мягкий нажим руки. — Ты же меня так раздавишь, — простонал он, когда Копатыч лёг вдоль него, прижался к его спине всем телом.       Но оказалось, что Карыч зря беспокоился. Под этим живым прессом ему было даже лучше и спокойнее, чем под ворохом копатычевых одеял. Карыч раскинул руки в стороны, Копатыч взял его ладони в свои, и они вдвоём дышали в один ритм. Было немного больно. А потом — так хорошо, что Карыч не сразу понял, с ним это или с кем-то в его сне. — Ну, я вообще-то на аккордеоне играю, — скромно потупился Копатыч в ответ на вопрос, как он так перебирает пальцами. Карыч всплеснул руками. — И ты молчал! Всё это время я жил с музыкантом — и ни разу не слышал, как ты играешь! — Да кого играю-то, так, поигрываю… ну хочешь, сыграю?       Карыч энергично закивал. Копатыч полез на антресоли и извлёк на свет отличного качества инструмент, хотя и довольно старый. — А ну, давай, плясовую! Эх, ты ягода-малинка-а-а! А ты чего сидишь клюв разинул? Кому плясовая?! — неожиданно гаркнул Копатыч, а Карыча дважды просить не надо было: сам вскочил и пустился приплясывать. — Копатыч! Ну ты меня поражаешь! — шумно выдохнул Карыч, отерев лоб. Копатыч довольно крякнул. — А то ж. Это ты ещё в бане со мной не был. От там я б тебе задал… А кстати, чего я тебе до сих пор баню не устроил? Сам-то хорош: кабы я не вспомнил — ты б всё и проворонил. — А что, у тебя и берёзовые веники есть? — Обижаешь! И берёзовые, и дубовые, и липа есть с прошлого года. Можжевеловый пар знаешь, какую силу даёт? У-у-ух!       Карыч тихо рассмеялся. Да, печь, может, и не самое просторное место, но всё-таки Копатыч был прав: от её жара всем хорошо делается. Даже клюворылым интеллигентам.