Поцелуй меня

      “Поцелуй меня!”              Когда они впервые стоят вместе на сцене, Лео не видит и не слышит ровным счетом ничего. Ничего кроме своего сбившегося дыхания и восторженного рева поклонников и поклонниц в зрительном зале. Ему кажется, что он не видит и не слышит; он отсекает все возникающие невесомые чувства еще на подлете ровными и точными движениями, подобно благородному самураю, способному на лету разрубить тонкое перышко. Потому что сейчас важно только то, что происходит в рамках сцены, в рамках их первого собственного выступления, и уж никак не то, что на самом деле творится у него в сердце.       Лео в душе не чает, о чем сейчас думает Изуми: он и предположить не может, что творится у того в голове большую часть времени. Он знай только и может, что твердить: “Мы не друзья, нет-нет!”, называть Лео идиотом и отчитывать его, отчитывать бесконечно, на любые возможные темы.       Кажется, без этих постоянных замечаний не проходит ни единого дня. “Сена, ты моя мамочка?”, смеется Лео, с удовольствием наблюдая, как Изуми едва сжимает кулаки и молчит. Он молчит, пожалуй, даже слишком часто, куда чаще, чем следовало бы. Лео отчаянно желает услышать от него что-то, кроме постоянного бормотания себе под нос, кроме вечного “Идиот!..”, и не потому что это обижает, вовсе нет! Ему действительно хочется, чтобы Сена приоткрыл ему хотя бы крохотную частичку своей души, той, к которой его так безудержно тянет вот уже… Он уже сбился со счета, сколько.              “Поцелуй меня, чего тебе стоит, ха-ха!”              Лео лежит с температурой под сорок вот уже третий день. Пожалуй, Сена заходит к нему домой как к себе: слишком часто, слишком… Надолго? Лео не может подобрать правильное слово: мысли путаются, сталкиваясь друг с другом, голова огнем горит, и он совсем ничего не соображает, только едва различает лица. Вот это – мама, которая суетится вокруг него с лекарствами и полотенцами, это – Рука: она помогает маме, но больше этого – путается под ногами, искренне желая быть полезной, но Лео хватает и этого. А это… Это Сена, совершенно точно Сена! И Лео кажется, что он близко, склоняется непозволительно близко к нему, когда они остаются наедине в комнате, за закрытыми дверями. “Это всего лишь шутка, Сена”, полубессознательно бормочет Лео, не понимая до конца, снится ему это все или нет. Пожалуй, что снится: не может же Сена в самом деле захаживать к нему домой каждый вечер после школы?.. Никак не может.       А Лео, наверное, хотелось бы. Хотелось бы видеть его чаще, видеть его не только на занятиях или репетициях, а отдельно: живого, настоящего, придурка, мамочку, угрюмого и ворчащего, словно старик, самого лучшего на свете друга Изуми Сену, которым он так дорожит. Ради которого он готов пересечь весь земной шар десять раз, возможно, даже улететь на другую планету, лишь бы это только помогло им остаться навсегда вместе.              “Поцелуй, поцелуй, поцелуй…”              Лео бормочет себе под нос приевшиеся слова назойливой песенки с радио: не дай Боже ему самому написать что-то подобное! Каждая его песня – истинное произведение искусства, плод его великого гения, бесценный подарок каждому фанату и фанатке от всеми любимого Короля!.. Он вкладывает в песни сердце и душу, всего себя отдает каждому аккорду, каждой ноте и каждой строчке, ведь музыка – это то, чем он дышит, она важнее воздуха, важнее солнца и воды, важнее всего на этой земле. Важнее…       ...есть кое-что еще.       Кое-кто.       Некто.       Изуми Сена.       Лео удивительно несложно признаться себе в том, что он действительно пропал. Он утонул с головой еще до того, как понял, что готов нырнуть. Эти чувства, вопреки всему, не давят и не сковывают, не прибивают к земле, не заставляют страдать; напротив – они вдохновляют его, как ничто до этого на всей необъятной планете, они рождают в его сердце чистую и упрямую силу, толкающую вперед, к новым идеям и свершениям, к покорению новых вершин, которые, – он уверен! – не заставят себя долго ждать с такой решимостью.       Он готов каждому встречному кричать о том, что влюбился без памяти, но совсем не собирается этого делать: его чувства – что-то очень личное, очень закрытое. Об этом не должна узнать ни единая живая душа, даже сам Сена не должен: пока время еще не пришло, это точно. А когда оно придет, все это будет уже неважно.              “Пожалуйста, не уходи...”              Изуми уходит, безжалостно повернувшись к нему спиной.       Лео сидит на полу в своей холодной и темной комнате, обнимая колени, и совершенно не желает выбираться из маленькой, сжавшейся до размера игольного ушка зоны комфорта, окружающей его вот уже несколько… Недель? Месяцев? Он не считал, да и не собирается. Весь мир в одночасье превратился в блеклую жеваную картонку, намокшую под проливным дождем, всеми забытую и никому не нужную. А ведь когда-то она была яркой афишей, которая собирала людей вокруг себя, воодушевляла, звала их в необыкновенное путешествие к ярчайшим впечатлениям и радости, которые способны подарить миру только они: Knights. Лео искренне любит сцену, любит внимание, но еще больше он любит свою музыку и счастливые улыбки тех, кто смотрит на него под обжигающим светом софитов. Он любит каждого приходящего на их выступления, каждого присылающего восторженные письма, любит каждого из своего драгоценного юнита, но…       ...но теперь все это совершенно пусто и бессмысленно, как и он сам.       Как та самая блеклая картонка под проливным дождем.       Ведь Лео не смог. Ведь это только его вина, верно?.. Все эти слухи вокруг его персоны, все эти липкие шепотки за спиной, от которых его до сих пор передергивает, стоит лишь вспомнить. Это выступление, которое подвело черту под всеми его стараниями, под всей его искренностью!..       Он ведь просто хотел дарить счастье и улыбки, веселиться вместе со всеми, искренне улыбаться и сочинять музыку: яркую, светлую, глубокую, надрывную… Любую!       Теперь все это в прошлом.       Как и его померкшие, выцветшие чувства.              “Ты ведь еще можешь вернуться?..”              Он не хочет. Не хочет пускать в свое сердце больше никого и никогда, чтобы сохранить остатки самого себя при себе. Чтобы не рассыпаться пеплом, не развеяться прахом по ветру, чтобы остаться хотя бы в чем-то верным себе. Ведь большую часть своей личности он давно потерял.       Кажется, будто он ослеп: Лео не видит перед собой ничего, совершенно ничего. Никаких целей, никаких желаний, стремлений. Даже людей не видит. Все вокруг незаметно для него превратилось в пустое место: бывшие одноклассники, бывшие друзья, бывший… он сам, промелькнувший перед глазами яркой полосой и исчезнувший, словно морок. Словно его и не было никогда. Не было никакого Короля, никакого Лео, никакой музыки и никакого идиота, не было мамочки-Сены, не было юнита и их выступлений. Ничего. Никогда. Не было. И не имело смысла.       Лео лежит на полу у кровати, слушая гул дождя за окном. Непогода, кажется, разыгралась не на шутку: ветки стучат в окно, а ветер – завывает так жалобно и надсадно, что впору самому разразиться рыданиями. Но Лео не может и этого: глаза сухие, будто он недели провел в пустыне без единой капли воды.       Пожалуй, его добровольное заключение похоже на пустыню. Ночную пустыню. Ледяную и бесконечную.              ...резкий стук в дверь острым ядовитым крючком впивается в уши и заставляет Лео нехотя пошевелиться. Мама или сестра никогда не стучали так громко и нетерпеливо, словно от этого зависела их собственная жизнь, значит, за дверью кто-то другой. И ее придется открыть.       Лео медленно, словно во сне, поднимается, и под не стихающий грохот плетется к двери, дергает ручку и… Замирает.       Замирает, способный выдавить лишь только одно слово:       – Сена?..       – Ты совсем идиот?       Его буквально вталкивают назад в комнату, он запинается о коврик и едва не падает, умудряясь в последнюю секунду сохранить равновесие, нелепо балансируя руками. Вот сейчас, сейчас Сена снова это скажет.       – Да, ты совсем идиот.       Хочется рассмеяться, до боли хочется, но Лео не может вымолвить ни звука. Ничего он не может, этот бестолковый пустологовый Лео, может только стоять и глупо пялиться, не то угрюмо, не то смущенно, теряясь в своих собственных эмоциях.       Только спустя несколько минут он замечает, что Изуми насквозь мокрый: волосы прилипли к лицу, форменный пиджак осел на плечах под тяжестью влаги, на брюках – сырые подтеки. Странный он все-таки, этот Сена.       – Я мимо шел, – говорит Изуми, проследив за взглядом Лео. – Этот проклятый дождь… Не застань он меня, я бы никак к тебе не попал.       Они молчат, отводя взгляды в сторону, лишь бы только не встречаться глазами. Лео не знает, о чем думает Изуми, но наконец-то понимает, что чувствует сам: ему стыдно. Безумно, жгуче стыдно за все свое поведение. За то, как он поступил по отношению к юниту, к ребятам, и… К нему. За это стыдно сильнее всего.       Хочется кричать, срывая голос, хочется выжечь на своей коже всю горечь сожалений, разом нахлынувших, хочется смеяться и хочется плакать, но Лео молчит. Все, что он может, – просто стоять и молчать, глядя куда-то в пыльный угол. И теребить краешек пижамного рукава, ожидая чего-то невероятного, какого-то знака свыше.              Знака свыше не происходит.       Но этого и не нужно, чтобы понять: былые чувства возвращаются на круги своя, и мир снова понемножечку обретает краски. Наполняется звуками, наполняется голосами, наполняется цветом и смыслом, пугающе ярким и невероятно прекрасным, становится точно таким, каким его помнит Лео за все свои семнадцать лет.              Все это время он бежал от себя самого, от своих эмоций, от самой своей сущности, не ведая, что где-то совсем рядом, – протяни руку – бродит он сам, потерянный в темноте ребенок, вслепую пытающийся нашарить обветренными руками путь к свету. Он спрятался от всего мира, но прежде всего, – от самого себя, боясь показаться жалким, боясь погибнуть под гнетом нападок и слухов. Он оберегал себя, как мать оберегает свое дитя, бережно и нежно, но при этом не понимая, что этим самым он себя и губит. Не дает себе выбраться из удушливого плена ночных кошмаров и детских страхов, окруживших его, облепивших с ног до головы, ослепивших. И сейчас сквозь эту пелену начинает прорезаться живой, самый настоящий свет.       Лео решительно поднимает взгляд и натыкается на лицо Изуми, все еще мокрое от дождя. Они наконец-то смотрят друг другу в глаза, и Лео делает шаг ближе, а потом – еще и еще, пока не оказывается от него на расстоянии нескольких пальцев. Мир сейчас кажется ему настолько ярким, что глаза снова слепит, но этому уже совсем не хочется сопротивляться.       – Поцелуй меня, Сена, – впервые за несколько месяцев Лео, кажется, улыбается.       – Ты что, сдурел?       – По-це-луй.       – И-ди-от.       Сначала ему на голову опускается тяжелая ладонь, а потом, стоит их губам лишь соприкоснуться, мир тут же уходит из-под ног, как в нелепой романтической комедии, какую он как-то раз видел по телевизору.       Наверняка сказывается то, что он три дня почти ничего не ел, мелькает на задворках сознания. Лео цепляется за Изуми, как за спасательный круг, практически виснет на нем, а когда равновесие устанавливается снова – крепко прижимается и целует в ответ, настойчиво и жарко, как всегда хотел это сделать. Сердце стучит как бешеное, а в голове гудит, и Лео понимает: кажется, теперь он сможет написать самую прекрасную на свете песню.