я не умею танцевать

Мо ненавидит наркотики и все, что с ними связано. Именно поэтому, когда он узнает о том, что Шэ Ли подрабатывает на этом дерьме, первое, что хочет сделать Шань — это въебать ему. Смачно, чтобы Ли поперхнулся собственной кровью. А потом засунуть куски сушеной травы в его горло, чтобы подавился. Но все, что может делать сейчас Мо — это расслабленно пялиться в потолок, думать о том, что вселенная — это огромный ебаный фрактал, и одновременно не думать ни о чем. На удивление, это у него неплохо получается, и ему кажется, что сладковатый терпкий травяной запах — это лучшее, что он когда-либо чувствовал. Густой дым наполнил пространство квартиры Тяня по самое не хочу: ваза с какими-то дизайнерскими искусственными палками, торчавшими из неё, почти была не видна — хотя стояла от кресла буквально в метрах трёх. Как так вышло — Шань плохо помнил, да и не придавал теперь этому особого значения. Кажется, он влетел в квартиру Хэ, почувствовав странный запах ещё в коридоре, злой до красных пятен перед глазами, потому что этот пряный аромат сложно спутать с чем-то другим. Так пахло из заброшенных на отшибе города одноэтажных домиков по ночам — в них собирался всякий сброд вроде осовремененных хиппи, которые курили и трахались, без каких-либо моральных предубеждений. Просто так. О, Мо был в бешенстве. Квартира уже была похожа на цивилизованный притон: в углу коридора валялась разбитая баночка с зубочистками, по комнате были разбросаны странной формы куски фольги, стены уже пропитались сладковатым маревом, от которого закладывало уши, а на полу около окна стояла пластиковая бутылка с неровно-прожжённой дыркой. Шаня чуть не вывернуло наружу от всего этого. Но предел наступил тогда, когда он увидел сидящего в кресле Тяня: в одних спортивных штанах, вспотевшего, раскрасневшегося, с таким хитрым прищуром, что рыжему поплохело ещё больше. — Ты совсем охуел, мудак?! — Твой голос словно музыка для моих ушей, солнышко. — Да ты обкуренный! — Именно так, малы-ы-ыш… Шань буквально подлетел к креслу и влепил звонкий, со всей, блять, любовью, кулак в скулу Хэ, и тот безвольно поддался под удар, откинув голову в бок. Хэ, не повернувшись, глянул на Шаня из-под растрепанных волос, хитро так, пошло, что у Мо пальцы на ногах поджались и волосы на затылке встали дыбом. Несмотря на то, что Тянь был обдолбан, сила его взгляда действовать не перестала. Мо был зол и растерян одновременно: что это такое? Почему он не может противоречить ему, почему не может сломать систему даже сейчас, когда ее необходимо сломать. Мо находит ответ на этот вопрос, когда Тянь встаёт, опираясь руками о подлокотники, когда нависает над рыжим и кладёт ладони ему на шею. Шань вдруг чувствует себя слишком хрупким рядом с ним, и это в очередной раз коробит его гордость. Но Мо признает: иногда в этом что-то есть. Иногда. — Время расслабиться, малыш Мо. И поверь, эта штука поможет лучше, чем твои вонючие сигареты. — Становиться торчком в мои планы не входило. — А ты только попробуй сторчаться, я из тебя все дерьмо мигом выбью, — Тянь растянул губы в плоской усмешке. — Да пошёл ты… — Отказ не принимается, солнце. Мо не успел огрызнуться — тяжелая рука усадила его на кресло, а сам он, словно в прострации, вдыхал витающий по квартире дым. И ему показалось, что запах все-таки не такой уж и плохой. Дело ли в харизме Хэ, или в этом дурмане, но Мо действительно больше не сопротивлялся. Ему просто не хотелось лишний раз ругаться, а этот случай был веским поводом для трёхэтажного мата в квадрате. Мо просто проверит себя на доверие Тяню. Ничего другого. Мо не хочется лишний раз ругаться. Охуеть. Шань как-то устало наблюдал за тем, что делал Хэ: все эти махинации ему казались такими сложными и скучными, что он почти задремал, растворяясь в дыме жженой травы. Щелбан на своем лбу он почувствовал как через какую-то плотную завесу, но глаза открыл и первое, что увидел — довольного Тяня с бутылкой в руке. — Ого. Тебе, походу, и курить не надо — уже поехал. Хэ как-то уж слишком нежно потрепал его по голове, но бутылку с зажигалкой оставил рядом, на полу: — Если захочется, вперед. И эта какая-то ебаная мистика. Потому что Мо показалось, что его только что взяли на слабо, и он, кое-как понимая, как все это делается, на инстинктах, раскурил. И вот итог. Он сидит в кресле. Полуголый, потому что нестерпимо жарко, жарко настолько, что кажется, что весь воздух вокруг — нагретая приятным светящимся теплом густая масса, влажная. У Мо перед глазами — цветные пятна, Мо сам как одно огромное цветное пятно. Кресло засасывает его своей приторной мягкостью, тело почти не чувствуется: он думает, что если бы не втягивающее его в себя кресло, он бы взлетел. И это так охуительно приятно. Он бы долго еще возникал, кричал, ругался, да только — есть ли в этом смысл? Рыжий усмехнулся, глядя в потолок. Нет, абсолютно никакого. И вся эта грязь на улице, дома, в школе, внутри него — все это бессмысленно, мерзко. Он ненавидит мир, в котором он живет, он ненавидит себя — и в этом его главная ошибка. Шань кивает сам себе с просвещенным во всех смыслах лицом. Из раздумий его вытягивает смех. Самые настоящие вопли. — Ты на Будду похож, Шань! Хэ корчится, сидя на полу около окна. Он так заливисто смеется, так искренне и заразительно, что Мо, сначала немного задетый, тоже начинает смеяться. И это самое странное из всего, что с ними когда-либо случалось. Они смеются, так некрасиво и громко, так по-настоящему, что у Мо от этого голова кругом поехала, все стало смазанным, плотным, воздух гулял по углам комнаты ощутимой субстанцией. Рыжий никогда не видел, как Хэ смеется искренне. Хэ никогда не видел, как Шань смеется. И это выбило из Тяня горячий выдох. Он встал на шатких ногах, неуверенно прошел по мягкому полу, все еще посмеиваясь, споткнулся о собственную ступню и болезненно свалился рядом с Мо, почувствовав костями всю прелесть паркета. И уткнулся лицом рыжему в колени. Пахло от Мо травой, сигаретами, дешевым стиральным порошком и немного потом. Это лучшая смесь запахов, никакой одеколон не сравнится с этим головокружением, чистой воды безумием. У Тяня действительно сбивается дыхание, и он действительно не понимает, почему ему хочется обнять эту бомбу медленного действия, полностью запихнуть в себя и никогда никому не отдавать. Он стискивает руками ноги Шаня в плотное кольцо, трется щекой о колено, кожей ощущая мелкую дрожь, больше похожую на вибрацию. Рыжий дрогнул под ощущением чужого веса, по старым привычкам хотел дать коленом под солнышко, но понял, что это — тупо. Ведь рыжему приятно. На самом деле, блять, приятно, тут даже спорить глупо. Он в течение пяти секунд удерживает свою руку, чтобы она не тянулась куда не надо, старательно удерживает, но — проигрывает. Сам себе. И облегченно чувствует мягкость волос в своих пальцах, гладит Тяня по голове как ебаного кота, и рыжему действительно мерещится, что у Хэ отросли большие кошачьи уши, а его грудь вибрирует от урчания. Мо чешет Тяня за отросшим черным ухом. Утробное урчание усиливается. Хэ Тяню сносит крышу. — Мо, блять, Гуань Шань, я… — Тянь поднимает красные от курева глаза, полностью затопленные глубиной зрачка, он выглядит свирепо-возбужденным, и это заставляет все тело рыжего покрыться мурашками. — Что — ты? — Мо не любит наступать на предыдущие грабли, но иногда это выходит случайно. — Я… Хочу танцевать. Блять. Что? — Что? — хриплый голос дрогнул, повторив мысль почти сразу. — Танцевать, блять, хочу. Вставай давай. Хэ как-то больно уверенно для своего недавнего падения встает и тянет за локоть Шаня, притягивая к себе близко настолько, что этот чертов воздух между ними становится еще более горячим и мокрым. Кошачьи уши превращаются в дьявольские рожки; Мо осоловело промаргивается. Оба чувствуют, как влага конденсируется у них в легких и в горле. — А… — Шань запинается, — а музыка? Что-то внутри него кричит: «Беги, ебанутый, беги, пока можешь». Но Мо действительно волнует тишина в этой огромной студии, прерываемая громким сиплым дыханием, — ему хочется услышать что-то кроме стука собственного пульса. Тепло от Тяня исчезает почему-то раньше, чем он отходит, и Шань замечает, как холодно в квартире на самом деле. Он в очередной раз перетряхивает плечами, чтобы смахнуть неприятный озноб, и очень медленно переводит взгляд на Тяня, чтобы увидеть сквозь плывущие перед глазами узоры, как тот роется в каком-то ящике. И с воодушевленным возгласом находит флешку, оборачивается, глядит на Мо и махает ему рукой с куском пластмассы. — Что это? — Музыка. Спасибо, кстати, что напомнил. Тянь неровно подходит к своему музыкальному центру. И уже через полминуты квартира наполняется нервной частой дробью бас-гитары. Рыжего словно током пробивает от узнавания: это же, блять, Joy Division. Нога Мо сама в такт начинает отбивать ритм. Хэ плавно приближается, разрезая своим длинным телом дым, и он похож на ебаного серебряного серфера: Шань замирает от вида того, как кожа Тяня отражает желтые блики вечернего города. Когда успело стемнеть? Рыжий не знает. Вот Тянь близко, Мо уже ждет, когда его грубо схватят — снова, по привычке, вжимает голову в шею, жмурится, но чувствует только вновь появившееся тепло. Он открывает глаза и, словно громом пораженный, смотрит, как Хэ двигается. Он что, реально танцевать захотел? Пиздец. Тянь совсем не попадает в такт, и не ясно, из-за нетрезвой заторможенности это, или из-за того, что он абсолютно не умеет танцевать. Мо как-то глупо смотрит на эти неуклюжие, местами плавные, местами резкие движения. Мо очень смешно, и он позволяет себе рассмеяться, так громко, как умеет, до рези в глазах и с хриплым придыханием. У Мо ямочка на щеке. С правой стороны. И он затыкается, когда чувствует, как сильная рука тянет его за запястье на себя: Мо вновь в теплом кольце, только в беспокойном, за которым нужно поспевать, переминать ногами. Шань запоздало думает о том, как это неуклюже и тупо, как сильно это смущает. Он как игрушка в чужих руках, безвольно болтается и понимает — сам танцевать нихуя не умеет. И нечего моросить на Хэ. И Шань бы засмеялся, если бы не ощущал своей раздраженной на чувства кожей горячую кожу Хэ. От любого движения возникает трение — так близко, так жарко, так, твою мать, чувственно, что Мо затылком осязает разряды тока в воздухе. Хэ ведет крупными, но изящно-узкими ладонями по бокам Мо, с нажимом, скользя по потной коже пальцами, цепляется за ремень штанов и прижимает еще ближе. Два тела шатаются на нетвердых ногах, трутся друг о друга в неловких столкновениях, жмутся, пошло притираются… И куда их ведет эта скользкая дорожка? Очевидно. Но они все еще на каком-то кривом полу, все еще двигаются, слушают безумное соло глухой гитары, ударяются, расходятся и вновь сближаются, цепляясь за руки. От быстрых движений разгоряченной кожей чувствуют, как воздух на миллисекунды становится холодным, а потом снова — тропическая жара, такая топкая, в которой вязнешь, таешь, становишься мятым расплавленным пластилином. Пол накреняется, словно палуба корабля в шторм, Шаня ведет назад, и он хватает Хэ за резинку штанов, затягивая за собой, бьется спиной о толстое грязное окно, ловя удар тела Тяня, снова дергаясь от горячего тепла чужой кожи и дыхания рядом с шеей. — Dance, dance, dance, dance, dance, to the radio Dance, dance, dance, dance, dance, to the radio Dance, dance… Хэ четко проговаривает каждое слово в ухо рыжего, но все равно все сминается в одну непонятную кашу из обжигающих вздохов после каждой строки песни, в укусы на мочке, в которой висит когда-то подаренная серьга, в черную муть зрачков, в эти ебаные цветные пятна, которые — везде: под пальцами, под ногами, в голове. Начало конца наступает, когда Шань чувствует горячий рот на своих губах. В этот момент пятна взрываются до гребаной боли в голове: становится еще жарче, еще ближе, еще безумнее. Хэ мнет его в руках, а тому, что он делает своими губами — вообще названия нет, потому что Мо ощущает, как его выпивают, как его засасывают внутрь, как он теряет равновесие вновь и вновь, как огромные стеклянные дома становятся кристаллами, падающими с розово-малинового неба, как они оба, заточенные в эту прозрачную тюрьму, несутся вниз с оглушительным свистом. Тянь кусает за губу Мо — доски превращаются в натянутые ленты, прогибающиеся под весом. Тянь засасывает язык Мо — стекло под спиной становится ватным и мягким. Тянь просовывает руку за ремень штанов Мо — кристаллы сзади разбиваются о дно фрактала. Они достигли ебаного дна. Мо не трезвеет. Он хочет больше. Он тянется за новыми и новыми поцелуями, за пошлыми звуками, за тугим узлом, тянущим в паху невыносимой сладостной истомой, которая распространяется по телу волнами, разрядами, всем блять чем только можно. И нет аллегорий к этим ощущениям, но если бы Шаня спросили, он бы сказал одно: — Я… Я не умею танцевать. Хэ отрывается от него, на секунд десять, чтобы внимательно посмотреть в глаза, чтобы также плоско усмехнуться, по привычке. — Не волнуйся. Я научу.

***

И я бы мог закричать, когда дела совсем плохи. Вещей, которым мы научились, теперь недостаточно. Нет слов, только звук, вот все что нам нужно сейчас — подстроить Любовь в такт музыке. И мы могли бы танцевать. © Joy Division

***