***
Они вернулись уже через два дня. Лужайка за это время совершенно не изменилась: все такая же теплая, солнечная и приветливая. На этот раз Йоите смотрел на облака, а Михару смотрел на Йоите. Для него эти широко распахнутые синие глаза, обласканные солнечным светом ресницы, высокий, гладкий лоб, остатки слабого румянца на щеках — прекраснее и интересней всех облаков на свете. Друзья молчали, изредка перекидываясь парой малозначительных фраз, и Михару сегодня был даже тише приятеля: боялся выдать себя, не удержать в узде симпатию, что трепыхалась в груди мириадами неугомонных мотыльков, грозясь в любую секунду перерасти в любовь.***
Сентябрь золотил кроны деревьев, устилал разноцветным ковром из листвы вянущую траву. Лежать на листьях было приятно и весело — они так забавно шуршали, если пошевелиться, а еще ими можно кидаться, предварительно собрав маленький осенний букет. Листок застрял в волосах у Йоите, а тот даже не заметил, и Михару, смахивая незваного гостя, не мог удержаться от того, чтобы не пригладить мягкие темные пряди друга. Ощущение, будто гладишь пушистого черного котенка, — до такой степени приятно, что хочется скрипеть зубами от нежности. Но Михару нашел в себе силы отнять руку и с улыбкой показал смущенному приятелю причину неожиданной ласки. А потом легко смял добычу — и сухой лист мгновенно рассыпался в прах. — Ты такой взъерошенный и смешной, — сказал Михару, и его улыбка стала все шире и шире, заразила Йоите, а в следующий момент ветер подхватил их дружный смех и унес далеко прочь, за море. Йоите умолк первым и, подтянув колени к груди, тихо произнес: — Как бы я хотел, чтобы сегодня было всегда. — В наших силах это сделать, — уверенно отозвался Михару и ласково приобнял его за плечи. Когда-то подобное легкое объятие казалось непозволительной роскошью, а теперь стало уютным, привычным, нужным и правильным. Вот бы ни на секунду не расставаться с Йоите — всю жизнь. Обнимать его так каждый день, гладить, как того самого котенка. Люди, конечно, не поняли бы, стали бы думать про них всякие грязные вещи, но какое это имело бы значение? Люди вообще любят вешать ярлыки, не разобравшись толком, на что и за что вешают. И Михару наплевать на все человечество — он только лишь хочет, чтобы они с Йоите могли быть вместе. Сегодня и всегда. А какая-то там болезнь кажется не более чем досадной ошибкой, которая со временем исправится сама собой — даже усилий прилагать никаких не надо. — Уже осень, — между тем заметил Йоите и устало склонил голову на плечо другу. — Скоро станет холодно, и мы не сможем приходить сюда. — А после осени и зимы наступит весна, — Михару улыбнулся и успокаивающе провел ладонью по его щеке. — Ты же не забудешь дорогу? — Прости, я не слышу, — виновато отозвался Йоите. В последнее время слух играл с ним в злые прятки — уходил все чаще, а возвращался все неуверенней. — Я только сказал, — добавил Михару еще тише, — что если тебя нет рядом, если я не обнимаю тебя, то мне кажется, что я не живой. И еще я сказал, что не хочу, чтобы ты исчезал. Страдал. Терял свои чувства. И еще я сказал, что ты мне бесконечно дорог. Наверное, я люблю… — Извини, — перебил его Йоите, — но я все равно ничего не слышу. — Я знаю.***
Очертания осени проступали на сером наброске повседневности все отчетливей, а проблемы становились все сложнее и запутанней. В редкие свободные дни, когда мир не хотел отнять у друзей еще один кусочек жизни, небо, как назло, начинало сыпать дождем, и они оставались дома. Дома, конечно, тоже было неплохо — если Йоите себя нормально чувствовал. Но приступы учащались, повторялись с жестокой ежедневной частотой, и Михару привык видеть кровь всюду — на полу, на одеяле, на губах друга. И он не мог отвлечься. И порой ему было больно смотреть на полуобнаженные деревья, покрытые багровыми лиственными ранами, гниющими под дождем. И порой ему казалось, что хрупкая жизнь Йоите похожа на тот самый сухой лист, который Михару достал у него из волос и легко раздавил в ладони тем теплым сентябрьским днем: тронешь — рассыплется, а как ветер подует — и следа не осталось. Но жизнь продолжалась, упрямо и странно. И они были вместе. Они даже боль делили на двоих: Йоите забрал себе физическое страдание, Михару — душевное. По крайней мере, ему хотелось так думать. И всякий раз, когда лицо больного освещала улыбка, Михару убеждался в своей правоте — потому что сам в такие моменты отворачивался, пряча слезы.***
Им удалось попасть на ту лужайку еще раз в начале ноября. Погода установилась тихая, ласковая. Как будто весь мир сжалился над ними и дал шанс еще немного побыть счастливыми. Но мир, как выяснилось довольно скоро, просто издевался. Йоите стало плохо, разрывающий грудь кашель пришел под руку с подскочившей температурой — как обычно, а Михару ничем не мог помочь. Ему оставалось только сжимать друга в объятиях, пытаясь согреть, гладить по спутанным волосам и повторять: «Все хорошо, все будет хорошо». — Хорошо? — чуть слышно спросил Йоите. — Боюсь, что… я здесь в последний раз… — Не говори так! — воскликнул Михару, смаргивая слезы. — Я обязательно что-нибудь придумаю. Я попробую еще раз поговорить с феей. Я спасу тебя. И весной мы вернемся сюда вместе. Обязательно. В другой исход не хотелось верить — слишком страшно, невозможно, в голове не укладывалось. Тут же просто какая-то ошибка. Будто школьник решал задачку на доске и перепутал цифры в условии — но это ерунда, он сейчас заметит, исправится. Мир не мог быть устроен настолько несправедливо. Свет нужен людям не для того, чтобы тут же гаснуть. Возможно, уже сейчас на место ошибочной реальности приходила обновленная, правильная. Возможно, все исправится уже сегодня. И навсегда. Йоите как будто даже стало легче — во всяком случае, он дышал уже не так тяжело. — Потерпи еще немного, — сказал Михару, помогая ему встать. — Эх, и посмеемся мы над твоим депрессивным настроем весной! Вот увидишь.***
Весной он пришел один. Свежая зелень радовала глаз изумрудной чистотой, разноцветная россыпь цветов расцвечивала лужайку яркими пятнами. Даже море вдалеке шумело как-то по-новому, молодо — но Михару не было до этого никакого дела. Он нещадно сминал и зелень, и цветы, и с каждым шагом от теплого кусочка лета, что жил в его груди, отрывался и улетал новый мотылек, мгновенно теряясь в звенящем воздухе. Здесь больше не тихо, а пусто, не уютно, а одиноко. Здесь больше нечего делать и нечего искать. И зачем он только пришел сюда? Просто потому, что не забыл дорогу? Он улегся на траву, раскинул руки, подставил лицо теплым лучам апрельского солнца. Посмотрел в небо. — Вон то облако похоже на котенка, — произнес он вслух, припоминая счастливое летнее вчера. И, вздохнув, неожиданно добавил: — А небо такое огромное, такое изумительно синее — хотя глаза у тебя все равно были красивее… Слова эти вырвались сами собой, а потом он уже не мог остановиться — говорил все то, что не осмеливался сказать, пока Йоите был жив. Признания, жалобы, мольбы следовали друг за другом, мешаясь и постепенно обращаясь в один отчаянный, бессвязный словесный ком. А потом пришли слезы. Наплакавшись вволю, он заснул под монотонную колыбельную моря и тихий шелест молодой зелени. Солнце ласкало его бледные щеки, а во сне перед ним рассыпалось в прах бесчисленное множество сухих листьев — один за другим, бледно-красные, малокровные. И вместе с ними таяло каждое счастливое вчера, уступая место серому сегодня и обещая больше не повториться. Никогда.