Дом, в котором все началось

Говорят, если долго смотреть в зеркало, отражение займет твое место. Говорят, тринадцать — несчастливое число. Говорят, темные силы могут исполнить любое желание, но взамен заберут душу. Говорят, что в Доме все это действительно возможно. Много чего говорят, особенно в канун Дня всех святых, только верить всему услышанному он перестал уже очень давно. Он знал — может, и не наверняка, но довольно точно, — на что способен Серый Дом. Он врос в это место корнями, провел здесь больше половины жизни. Сейчас ему тринадцать — то самое несчастливое число. Впервые эти стены сомкнулись над ним, обернувшись кронами потусторонних деревьев, когда ему было пять. Им было пять. Тогда их еще звали Сережей и Петей. Сейчас остался он один, утративший и брата, и имя. Но получивший нечто неоценимо большее. Суеверия никогда его не пугали — больше раздражали, но было во всех этих байках нечто, от чего его бросало в дрожь — его, для которого Дом стал второй душой, которому видны были знаки, сквозившие в переплетении трещин на стенах. Он чувствовал, как серой тенью надвигается беда. Знал, откуда она придет. Слышал ее шепот во сне и наяву. Оставалось только поверить, что на этот раз ему хватит смелости отогнать ее так далеко, что она больше не вернется, ведь когда-то именно он эту беду и накликал. — Брось, Док, будет весело! — Бес хлопнул его по плечу, наверняка оставив синяк. — Не будь тряпкой! Док усмехнулся, но не ответил. Конечно, он любил ночные вылазки, но — один. Или в компании Волчонка. Туда, куда другим, особенно шумному и непоседливому Бесполезному, ход закрыт. Впрочем, он не был уверен, что ему самому Дом показал все свои тайны: не заслужил он такого. — Бес, оставь его. — Это уже Волчонок. Вступается, как обычно. Как будто не знает, что Доктор и сам может за себя постоять. — Ему не интересны ваши дурацкие праздники. Особенно этот. Повисла гнетущая тишина, смысл которой был понятен всем в этой комнате, на двери которой неровно нацарапано было «Чумные дохляки». Именно в ночь на первое ноября пять лет назад исчез Петька. На тот момент его уже звали Гражданином за привычку цитировать забавный и двусмысленный стишок про широкие штанины, гордо выпячивая щуплую грудь. Вместе с ним пропала и Марго, вздорная девчонка-альбинос, нравившаяся, честно признаться, обоим близнецам, хотя бороться за нее с братом Сережа не решился бы. Поговаривали, что они вдвоем сбежали в Наружность, а воспитатели так и не сумели их найти. Тайно шептались, что они исчезли там, где возможно практически все, и боязливо озирались — об этом нельзя было не только говорить напрямую, но порой и намекать. История обросла фантастическими подробностями и превратилась в местную легенду о двух безымянных влюбленных. Даже прежние их близкие друзья не могли вспомнить капризную девчонку с огромными розоватыми глазами и, пожалуй, одного из самых ярких и шумных мальчишек Дома. Но Док знал наверняка, что с ними случилось, и память об этом не спешила покидать его, обращаясь то грустью, то виной, то злостью, и разделить эту память можно было только с Волчонком. Никто другой просто не понял бы. Не поверил бы, что герои красивой сказки на самом деле были совсем другими, что почти все обитатели этих стен знали их, но не помнили, что ритуально скорбящий Док сам решил, что их место — на другой стороне рассекающей Серый Дом реальности. Прежний Сережа, тогда звавшийся Тряпкой, считал, что так будет правильно. Он даже не мог цепляться за родственные чувства — слишком хорошо помнил слова брата и его взгляд в тот злосчастный день. Попав в Дом, близнецы перестали быть семьей, выползли наружу все различия между ними. В результате Гражданин был переселен к Певчим, а Тряпка — к Чумным. Только потом, уже после «побега» стало ясно, что они не так уж сильно отличались друг от друга. Старший был тихим, замкнутым, утонувшим в тайнах Дома. Младший — взбалмошным, вспыльчивым и даже кровожадным. Но оба были одинаково упрямы, решительны и уверены в своей правоте. И правота старшего была в том, чтобы остаться, не исчезнуть из реального мира и людских воспоминаний. В том, чтобы изучать библиотечные альбомы, перенося рисунки из них на обшарпанные стены. В том, чтобы обрести друзей здесь, где неизвестно, с какой стороны пришел очередной новый знакомый, на какую уйдет и как его зовут. Имена здесь значения не имели: только то, что внутри. Например, Волче был Волчонком за сосредоточенный и немного хищный взгляд, за уверенность и силу, за умение быть и одиночкой, и частью стаи. Бесполезный был Бесом, потому что и в самом деле годился разве что на то, чтобы поднимать шум из ничего. Тряпка же был Тряпкой якобы в пику его напыщенно-самоуверенному братцу. Раньше вообще всем, кого отправляли к Дохлякам, стремились дать кличку пообиднее, намекая на слабости и беспощадно наступая на больные мозоли. И получилось так, что у Тряпки, как ни странно при его собственном прозвище, это выходило лучше всего. Он всегда знал, как посильнее задеть неприятеля или что сказать другу, чтобы стало легче. Так, постепенно, с легкой подачи Волчонка, которого никак иначе язык не поворачивался назвать, Тряпка стал Доктором. Согласно названию стаи — Чумным. А еще правота старшего заключалась в том, чтобы спасти совершенно незнакомого мальчишку. Почему-то чужая жизнь показалась ему более значимой, чем кровные узы. Именно этот груз ему теперь приходилось нести, скрывая его от состайников за маской траура. — Так то дело прошлое! — наконец нашелся Бес и с новой силой принялся мельтешить перед глазами и дергать за рукава. — Это же — ты только вслушайся! — канун Дня всех святых! — Нет в этом ничего святого! — зашипел Доктор, и Волчонок поспешно накрыл его ладонь своей, будто почувствовав эту ядовитую вибрацию в голосе. — Идите на все четыре стороны, но — без меня. Бесполезный потупился и отступил, виновато вжав голову в плечи. В такие моменты Доктор понимал, как стал главным в этой стае: он был формально главным — его выбрал Дом. На деле же большую часть проблем состайников решал Волчонок. Они оба старались, чтобы вожак не встревал в драки: это могло плохо кончиться. Если ребята просто били, то Чумной Доктор убивал. Наверняка об этом знали только они двое, но почувствовать исходящую опасность мог даже такой идиот как Бес. — Волче, ты знаешь, где я, — тихо, но веско сказал Док и поднялся с насиженного места. Пора. Пока редкое празднование, которое так ненавидят воспитатели, не распространилось повсеместно. Дом любил эти игры и рожденный ими беспорядок, в такие ночи он и сам мог подшутить над обитателями, и шутки его далеко не всегда были веселыми. Глаза у Бесполезного загорелись, он открыл было рот, но промолчал — Волчонок предостерегающе смотрел на него, пока не перевел взгляд на закрывающуюся за Доктором дверь. Глупый Бес решил, что вожак спешит уйти туда, где Дом сплетается с Лесом и творится прочая чертовщина. Пусть думает, что хочет. Пусть завидует редкому таланту. Пусть стрясает конфеты с укладывающихся спать малявок. Сейчас это не главное — ведь утром ничего этого может уже не быть. Каждый год Док опасался этого, но мироздание всегда стояло прочно, и только в последнее время пошло черными дымящимися трещинами. Хотя какое там недавно? Пять лет — довольно большой срок, особенно для ребенка, пусть дети Дома и взрослели раньше других. Когда все произошло, Сережа с Петей уже могли считать себя едва ли не втрое старше своего возраста: время на Другой Стороне, куда они удирали при любой возможности, шло заметно быстрее, и это не могло на них не отразиться. Близнецы перешли тот порог, за которым заканчивалась бескорыстная детская привязанность и начинались более зрелые страсти, желания, пороки. И если Тряпка еще не строил иллюзий насчет собственной значимости, то Гражданин привык быть лидером и получать все, что хочет, — и не учел того, что с ним могут не согласиться. Это раскрылось, когда в Доме появился Волчонок. Он еще не избавился от въевшегося духа Наружности. Ему было всего восемь. Он и знать не знал, что оказался в центре разворачивающейся драмы. Тряпка дал ему звучное и гордое прозвище — и Гражданина это задело. Марго сдружилась с новичком, объяснила ему правила Дома, однажды даже в щеку поцеловала — и Гражданина это взбесило. Он вломился к Чумным после отбоя, вытащил брата из постели и поволок за руку куда-то прочь по коридору, туда, где никто бы их не увидел. — Мы убьем его, — объявил Гражданин так, словно это было главным решением в его жизни. — На другой стороне никто его не найдет, а мы там сможем сделать все, что угодно. Тряпка тогда очень живо представлял все то, о чем говорил брат. Даже по прошествии нескольких лет отчетливо видел обретающие форму слова: на деревьях обрывки флагов — это ошметки бледной кожи, разорванной ожившими ветвями. Ягоды в мокрой траве пахнут сырым мясом — впрочем, им они и являются. Сидя на голом черепе, белая ворона, которой вне Дома обращалась Марго, с любопытством рассматривает потухший карий глаз с расплывшимся зрачком, а затем, склонив голову набок, небрежно разрывает его когтями. Второй ждет своей очереди, провалившись в глазницу. Крупный черный ворон следит за ним издалека, не отвлекая подругу от трапезы. — Мы его не тронем! — голос Тряпки зазвенел, отгоняя видение. — Но это же наша Марго! А он ее уводит. Тупой ублюдок из Наружности уводит нашу Марго, — на последних словах Гражданин сделал сильный акцент, и будто в ответ на них на пороге появилась сама девочка, а вслед за ней и разбуженный шумом Волчонок, уже успевший потерять статус новичка. Несмотря на то, что Волче определили к Чумным дохлякам, Тряпка был последним, кто заметил в нем огромный потенциал и близость серым стенам. Первой, конечно же, оказалась Марго, которую всегда влекло к тем, кто спокойно проходил сквозь ткань реальности. Но кто бы ни разглядел это, Волчонок стал частью Серого Дома, а своих детей Дом бережет. Сберег и в этот раз. Никто так и не понял, что произошло, но когда Гражданин в ярости бросился на новенького, Марго и Тряпка метнулись ему наперерез, и мир завертелся вокруг, поглощая звуки и краски. Тряпка решил, что ослеп и оглох — а заодно и головой ударился, — но чувства вернулись и обрели остроту, которой прежде он не помнил. Волчонок стоял над ним, рыча куда-то в сторону, — с окровавленной мордой, постепенно превращаюейся в знакомое лицо с непривычно хищным оскалом. — Ты прогнал его, — сообщил он в ответ на немой вопрос. — Загнал на ту сторону и запечатал какой-то невероятной силой. Уже позже Док куда более отчетливо вспомнил, как зашвырнул Гражданина в замкнутую зону, замуровав за ним невидимый вход. И то, как брат увлек за собой Марго, выдирая белесые волосы и царапая запястья до крови. Они оба до сих пор были где-то между мирами, и с годами Чумной Доктор лишь яснее видел в этом угрозу. Дом требовал полностью искоренить заразу, оспорившую его решение. А Гражданин рвался на свободу, чтобы разрушить здесь все до основания. Док всякий раз думал, что пора положить этому конец — и пасовал, то ли жалея брата, то ли боясь оказаться слабее, — но трещины сочились густой вонючей гнилью, сквозняк завывал и хохотал, раскачивая двери на петлях, и все пространство Серого Дома сходило с ума, время от времени поглощая детей и до последней клетки растворяя их в себе. На чем бы он ни был построен изначально, сейчас фундамент оказался отлит из костей, крови и слез. Вожак больше не мог смотреть на это сквозь пальцы, тем более в такую ночь: в канун Дня всех святых безумие грозило поглотить каждого. На последних ступенях уходящей в подвал лестницы слой пыли был толщиной с палец. То ли даже уборщики боялись сюда заглядывать, то ли Серый Дом сам заметал следы: по крайней мере, Док каждый раз находил здесь всю ту же пыль, хотя точно помнил, что накануне оставил на ступенях росчерки хвоста, уходя на другую сторону. Сегодня он не хотел туда. Ему просто необходимо было снова попасть в то место, где он в последний раз видел Гражданина и Марго такими, какими он их помнил и любил, и довершить невольно начатое тогда. Слишком много попыток он упустил — и промедление обернулось жертвами. Просевшая дверь привычно и мягко поддалась, и Док шмыгнул в кладовку. Ощущение было словно он с размаху нырнул в пропитанную пылью перину. Оно ему нравилось и раздражало одновременно. За пять лет в этой комнате не изменилось ничего — даже паутины больше или меньше не стало. Из темноты горящими глазами-свечками уставились высушенные тыквы — они стояли здесь, сколько Доктор себя помнил. Он уже привык к тому, что эти огоньки никогда не гасли в его присутствии. Боа с потертыми перьями все так же удавкой висело на колченогой вешалке: это он определил уже наощупь. Дальше — засыпанное засохшими цветами расстроенное пианино, улыбающееся щербатым ртом из-под вечно открытой крышки: кто и зачем выковыривал из него клавиши, оставалось загадкой даже для старших ребят. Между коробок по полу затейливо змеилась тропинка, обычно зарастающая малахитовым мхом под босыми ногами, но в этот раз она так и осталась куском старого линолеума, уложенного прямо поверх цемента, земли или еще чего-то, служившего полом. Каждый шаг тревожил спертый воздух, и тот поднимался к лицу затхлостью и сырой застоявшейся плесенью. Здесь было заметно холоднее, чем в Доме, но Док дрожал не от холода, а в тревожном предвкушении, теребил потрепанные края свитера и двигался в темноте, ориентируясь на пылающие тыквенные зрачки — они отражались в мутной поверхности старого зеркала в дальнем углу и в причудливых бутылках и вазах на стеллаже. Он знал, что когда наступит Тот Самый Момент, загорятся еще два огонька: его собственные глаза в отражении. Или же глаза брата, действительно янтарные, а не меняющие свой цвет на другой стороне. Уже у самой цели он запнулся, и ржавые грабли пронзительно заскрежетали по стеллажу. Вторя этому звенящему стону, засмеялись потревоженные склянки. Чумной шикнул на них, но они не замолчали, хотя Дом, как показалось, благосклонно вздохнул. — Не будь тряпкой! Не будь тряпкой! — звенело стекло, тонко, громко, противно. Звон переходил в отрывистое воронье карканье, напоминавшее знакомый с детства смех, который Доктор снова и снова слышал одинаково холодными и тревожными ночами. Затем тот затихал и превращался в сдавленные насмешки и истеричное хихиканье. И так до тех пор, пока все звуки не сливались воедино в глухом тиканье часов. Док привык чувствовать Дом вокруг себя, а не позади, но все равно ловил воздух пальцами, словно невидимую руку помощи. Частенько он сбегал от остальных и отсиживался здесь, в кладовке, но осенними ночами старался не приближаться к ней. И вот теперь каждой клеткой своего существа почувствовал — время пришло. Он готов. А даже если не готов — выбора все равно нет. Отраженные дрожащие лепестки свечей слились в общее золотистое марево, и лишь одна пара не утратила четкости. Тот же гордо вздернутый подбородок. Бледное веснушчатое лицо с почти зажившей ссадиной на щеке. Сухие искусанные губы, растянутые в легкой усмешке. Встрепанные ярко-рыжие волосы. Причудливой формы брови. Только глаза не скучно-голубые, а огненные, горящие и живые. — Рожденный ползать летать не может? — дернулось отражение. Док осознал, что произнес это он сам. Что бы ни находилось по ту сторону первой ноябрьской ночи, оно решило заговорить с ним его же голосом. Уже давно он не слышал этих слов, и в последний раз звучали они иначе. Более резко, но менее ядовито. Гражданин тогда смеялся над ним — растерянным мальчишкой, которого отправили к совершенно незнакомым Чумным Дохлякам, разлучив с двумя самыми близкими людьми, оставшимися в Гнезде. Уже потом шутка обрела новый смысл: на другой стороне он действительно не был птицей. Действительно рожден был ползать. Внезапная злость накатила извне обжигающей волной, и Доктор глухо ударил кулаками в стекло, из-за которого на него смотрел он сам: не просто зеркальный двойник, не совсем брат, но объединенная сущность. Ударил и поблагодарил Небо и Дом за то, что недостаточно силен. Разбив эту преграду, можно было выпустить в серые стены нечто чужеродное, жестокое, уничтожающее все вокруг. — Бей сильнее! — закричал он сам себе, вжимаясь в гладкую поверхность. — Я же знаю, как ты соскучился по мне. Как тебе не хватало всего этого! За его спиной вспыхнуло пламя. Пыльные пологи и прогнившие ящики неприятно зачадили, но Доктор не обернулся, не отвел взгляда от двойника. Настоящий пожар был там — за гранью восприятия. В голове. В зазеркалье. В действительности Дом не позволил бы своим призракам подобных вольностей. — Хватит, — твердо произнес Док. — Ты знаешь, что это не так. Тот, кого он мог бы еще звать Гражданином, рассмеялся, откинув голову назад — карикатурно, как злодей из фильма. Огонь объял его, неестественно быстро превращая кожу в расплавленный воск. Лицо Доктора тоже пылало, но он не мог позволить себе паниковать из-за знакомой и выученной наизусть иллюзии. Пять лет он переживал эти кошмары. Пять лет глушил в себе жажду смерти. И вот — пришел убить того, кого когда-то считал самым близким. Считал даже после пожара, из-за которого они оба оказались в Доме. С каждым годом Доктор все больше и больше ощущал себя здесь хозяином, и вместе с тем приходило понимание того, что он должен сделать. Но не сделал бы, не будь фантомные напоминания и собственная совесть такими настойчивыми. Гражданин затих и впервые за долгое время посмотрел на брата с грустью и даже жалостью, но ехидного и злобного огонька в его глазах хватило, чтобы Док перестал сомневаться в своем решении. Если он станет сильнее, увеличится и власть того, во что превратился Гражданин. Того, во что Доктор его превратил когда-то, защищая Дом и тогда совсем еще непонятливого, но уже такого смелого Волчонка. — Ты не сможешь этого сделать, — сорвалось с искривленных губ. — Не посмеешь. К горлу подкатил колючий ком тошноты, и Доктор даже не понял, что это был горький смех. Сможет и посмеет — и даже не стоит упоминать об этом вслух. Однажды он уже оказался способен на нечто невероятное, и Гражданину ли об этом не знать? Пламя рассыпалось угольно-черными перьями, облепившими тело. Они впивались в него острыми краями и проникали под кожу, оставляя борозды царапин, тут же затянувшиеся свернувшейся кровью. Подобное Док видел со стороны впервые, но знал, что за этим последует. Точно так же въедалась в него при переходе белая искрящаяся чешуя, но сейчас он должен был оставаться человеком. Находиться на этой стороне Дома, там, где он все еще сильнее своего чернокрылого оппонента. Теперь близнецы были совсем не похожи, а из зеркала на Доктора смотрели двое: он сам, худой и едва ли не до синевы бледный мальчишка с выступившими на висках капельками пота, похожими на чешуйки, и Гражданин, неуловимо повзрослевший, вытянувшийся, с тонким лицом, сохраняющим насмешливо-высокомерное выражение. Расправленные крылья будто охватили всю комнату, упираясь в края зеркала, но отбрасывая густые тени в реальности. Темнота шелестела по углам, а огоньки свечей пожирали воск с жадным чавканьем и взмывали к потолку трепещущими стрелами. Синие глаза встретились взглядом с хищно-желтыми, и впервые за долгое время Доктор был уверен, что выдержит этот молчаливый бой. Не выдержало зеркало — оно пошло трещинами, рассекшими застывшие на нем лица. Дом в груди Дока глубоко вздохнул, и тот отвернулся. Лучше уж проиграть эту битву в гляделки, чем нарушить границу. В кладовке и без того пряно пахло сгоревшей листвой, а воздух дрожал, расплываясь туманными иллюзиями: вот взволнованная женщина вытолкнула за дверь беспрестанно кашляющего малыша и скрылась в доме, что-то крича, вот непонятно откуда появился точно такой же малыш и встал рядом, теребя грязными пальцами коробку спичек, вот в окне второго этажа мелькнул мужской силуэт, а вслед за этим за дверью снова возникла женщина — теперь она лежала на полу, протягивая ослабевшую руку к детям. Доктор закашлялся. Ему уже давно перестали сниться и пожар, и родители, но где-то в глубине души он все еще оставался Сережей Разумовским, который любил маму, папу... и Петьку, который превратил эту любовь в пепел. Глядя сейчас на Гражданина, Док уже вполне мог поверить, что брат осознанно пошел на это, что та трагедия почти уже девятилетней давности не была ошибкой заигравшегося несмышленыша. Глаза щипало, трещины сочились едким дымом, но резкий холодный смех не возвращался. Гражданин просто смотрел на него свысока, слегка ухмыляясь и ожидая вспышки гнева, удара, который разорвет натянутую до предела пленку между реальностями. — Я не стану мстить, — на выдохе проговорил Доктор. Он мог бы, конечно, разнести кладовку ко всем чертям, мог бы скользнуть на другую сторону и стереть зазнавшегося пернатого ублюдка в порошок, действуя на одних лишь эмоциях и желании воздать по заслугам, но он пришел не за этим. Разрушением никого не защитишь. Так говорила Марго. Так и случилось, когда ее затянуло в междумирье вслед за Гражданином, а Тряпка не успел среагировать и запечатал их обоих. — А я стану! — выкрикнуло зазеркалье все разом: даже если бы губы и шевельнулись, Док не увидел бы этого за маской, превратившей лицо брата в птичью голову. — Неужели ты надеялся, что я прощу тебе... — на миг он осекся. — Прощу, что ты такой тряпка, что не можешь ни побороться за любимую, ни защитить ее? Прощу, что ты предпочел какого-то смазливого щенка родному брату? — Нет, — солгал Доктор. Он часто думал о том, что все могло закончиться невинной детской ссорой, что обиды рассосались бы, как старые синяки. Но признаться в этом — лишь дать Гражданину повод снова сыграть на его привязанностях. — И где сейчас твой дружочек? — враг проигнорировал ответ и продолжил наседать, наверняка рассчитывая вывести из равновесия, напомнить о каждом промахе из прошлого, заставить бояться настоящего и будущего. — Странно, что не носится за тобой, как на поводке. — А где Марго? — перебил Док, чувствуя знакомый холодок под кожей, единственное, что он мог себе позволить сейчас из перехода на другую сторону. Он старался, чтобы это прозвучало, как вызов, ведь девочка была дорога Гражданину — но не дороже, чем ему самому. — Ах, наивный добрый Сережа, — заламывая неестественно тонкие руки, покрытые оперением, нараспев проговорила большая черная птица. — Разве ты не знаешь, как быстро здесь идет время? Посмотри на меня — а я ведь был твоим младшим братом! Что же до Марго, то она простая ворона, к тому же альбинос, а они слабее... Когтистые пальцы сомкнулись на горле Доктора в отражении, но в реальности он не почувствовал этого прикосновения. — Ты убил ее! — выкрикнул Гражданин, впиваясь в белую веснушчатую шею своей неподвижной и нереальной жертвы. — Загнал ее в ловушку и уморил, защищая своего выродка! Док вздрогнул. По холодной змеиной крови растекся обжигающий яд вины: если птица не лжет, и Марго действительно больше нет, ответственность за это должен нести он и никто другой. Не Волчонок, который с первого же дня приглянулся девочке. Не Гражданин, сошедший с ума от ревности и настолько опьяненный своими способностями в Сером Доме, что предложил брату убить «проклятого разлучника». Это он, Чумной Доктор, отказался тратить свой дар Ходока на такие низменные мелочи, зная, что брат все равно не отступится, и потратил его на нечто куда более рисковое и жестокое. Зеркальный Док уставился на него поблекшими глазами. На его коже остались мерзкие бурые пятна от лопнувших и запекшихся волдырей — там, где душили и царапали птичьи пальцы. Он пошатнулся и осел в пыль, постепенно растворяясь в ней. Теперь Доктор был в комнате один — без двойников и свидетелей. Только он — и его давний долг. — Выродок здесь только ты, — под ушами защекотало, а желваки запульсировали, превращая голос в змеиное шипение. Вместе с горечью его накрыло злостью и жаждой справедливости. Винить себя можно было сколько угодно, но он пришел сюда не за этим. И даже не за ответами. Дому не нравилось, что в нем крепнет недуг, гнойный нарыв, который уже не удалить безболезненно и который грозит разразиться эпидемией. Кому, как не Чумному Доктору вылечить эту заразу, которую он сам же и принес сюда? — Чем он заслужил Марго? — голос Гражданина дрогнул, но непонятно было, всхлипнул он или усмехнулся. — Чем он заслужил тебя? Это ведь я все время был рядом, а не этот глупый мальчишка! — Вот именно: глупый мальчишка. Он был ребенком, недавно лишившимся родителей, — тихо проговорил Док, еле шевеля губами, но Гражданин слышал все до последнего выдоха. — А ты предложил убить его. И за что? За то, что он приглянулся девчонке, которая для тебя ничего не значила? После стольких лет верить в последнее было больнее всего. С самого начала Доктор подозревал, что Гражданин затеял всю эту игру исключительно ради того, чтобы потешить свое самолюбие, убедиться в верности тех, кого привык считать своей собственностью. Однако он до последнего видел его шумным младшим братишкой, которого сам же и избаловал. То, каким тоном говорил Гражданин о смерти Марго — не скорбя, но обвиняя, — расставило все точки в истории их дружбы. Вопреки ожиданиям, спорить брат не стал. Наверное, он уже привык, что рядом пустой Лес и — изредка — постучавший в отражение Док. Наивный Док, слепо стремящийся видеть вокруг что-то хорошее, несмотря на все пинки судьбы и затрещины от воспитателей, для которых он просто недалекий сирота. Воспитателей, которые меняются несколько раз за год, отвергнутые Домом, которые успокаивают сейчас заигравшихся в ужасы ребятишек, не догадываясь, что настоящий кошмар зреет совсем не там, где смеются нелепо наряженные детдомовцы. Он с самого начала мог предсказать исход событий, но предпочел до последнего игнорировать проблему, с каждым днем все заметнее разрушающую серые и разрисованные стены. Всерьез он никогда не надеялся, что Гражданин выйдет из заточения одумавшимся и исправившимся. В детстве их часто ставили в угол за куда более невинные шалости — и вот чем закончились эти наказания для родителей. Чумной Доктор не хотел повторить их судьбу, да и не позволил бы спалить Серый Дом. В этот раз сгореть должен только один, и Док просто обязан был хотя бы в этот раз пробудить в себе очистительное пламя. — Ты опоздал на целую вечность. Конечно, Гражданин знал, что у него на уме. Не мог не знать — слишком крепкой была его связь с Домом, который он предал своей ревностью и злобой и который давно отказался бы от него, вышвырнул бы прочь, если бы не вмешательство Чумного Доктора. Возможно, именно созданная им «клетка» по ту сторону не позволяла древним силам уничтожить того, кто когда-то тоже оставлял отпечатки грязных пальцев на этих стенах, смеялся и шутил вместе с остальными детьми... С металлическим звоном трещина метнулась вниз по зеркалу, и Док осознал, что тянуть дальше он просто не может: ненамного, но Гражданин сейчас все же был сильнее. У Чумного Доктора было единственное преимущество — надежда на помощь Дома. Однако он уже чересчур ясно видел, как рушится крыша, а проемы дверей и окон превращаются в черные дыры, заглатывая кирпичи и перемалывая их в едкую, с меловым привкусом, пыль. И понимал, что не должен позволить Гражданину вырваться — другая сторона слишком уж въелась в каждое из его перьев, и наверняка Серый Дом не сумел бы сам прогнать его и устоять на фундаменте. Оставалось только рискнуть и принять правила игры: все равно спина и скулы уже покрылись чешуей, а кровь остыла, и пальцы привычно похолодели. В момент перехода ему показалось, что зеркало разлетелось на множество осколков, но это было лишь видением, таким же нереальным, как раздражающий звон в ушах. Гражданин не спешил воспользоваться впервые за долгое время открывшимся проходом: наверняка полагал, что с легкостью одолеет явившегося в его владения мальчишку, а уже потом подумает о свободе, которую тот когда-то отнял у него. Чумной Доктор много раз был за пределами реальности, окружавшей Дом со всех сторон, но этот уголок не был похож ни на шумный двор, ни на придорожный городок, рассеченный разбитым шоссе, ни на лесную чащу, которую ни за что не перепутаешь с обычным лесом. Док и Гражданин, полу-люди, полу-чудовища, стояли друг напротив друга на каменной мостовой, а вокруг них пылал город, дома наползали один на другой, теснясь на душных безлюдных улицах. Мир горел и плавился, растекаясь вокруг горячим пластилином. Пластилиновыми были даже камни под ногами, и Чумной боялся, что вот-вот увязнет в них, как в болоте, старался не смотреть вниз, упереться взглядом в горящие желтые глаза над острым клювом, — но законы физики здесь были бессильны, и не происходило ничего. Он твердо стоял на ногах — такую бы твердость в мыслях! Это была маленькая вселенная Гражданина, преобразованный им кусочек Изнанки, напоминавший о том, что произошло давным-давно. Доктор знал то, что скрывал Серый Дом, совсем другим: он привык к лесной прохладе, песне ручьев и птиц, перешептыванию древесных крон. Конечно, он не был их творцом, он пришел извне, но чувствовал себя так, будто всю жизнь знал и любил каждую травинку, а раскаленный горящий морок, оплавленные стены и крики невидимых обитателей родились из сознания его брата, разрослись и заполнили окружающее пространство, и Доку казалось, что если он не положит этому конец здесь и сейчас, то все, за что он так привязался к Дому, превратится в этот пластилиновый пепел. — Ты действительно этого хочешь? — насмешливо уточнил Гражданин, взмывая вверх. В его крыльях отражались огненные блики. Док предпочел не отвечать: он не хотел брату смерти, но другого пути не видел. Не рисковать же всем, в знак примирения выпустив это порождение собственной тьмы на волю. Ему не нужны были напрасные жертвы, пафосные обвинения и бесполезные перепалки — он жаждал покоя: для Серого Дома, разрываемого чужим воображением, и для самого себя, уставшего от чувства вины и сомнений. — Я всегда был сильнее, — напомнила птица, выписывая круги в небе. С неба шел черный снег. Это Док тоже знал, однако сила не имела никакого значения — только желание защитить то, что казалось дороже всего. Он уже почти полностью обернулся белым змеем, и холодная кровь остужала разум, заставляя сосредоточиться на решении главной теперь проблемы: как рожденному ползать одолеть парящего высоко над землей? — Сильнее? — с вызовом крикнул Док, но вышло, как всегда, издевательское шипение. — Конечно, ты был силен! Настолько силен, что даже не смог завоевать сердце девушки, не попытавшись убить ее избранника! Сработало! Птица рванулась вниз, стремительно приближаясь к нему и целясь острым клювом в лицо. Уже на расстоянии вытянутой руки она резко развернулась и полоснула когтями по щекам, не дотянувшись до глаз. Змей успел хлестнуть ее хвостом и ухватить за край крыла. Пальцы сжали несколько перьев, но навсегда прервать полет не смогли. Однако Гражданин больше не пытался отлететь на безопасное расстояние. Он носился кругами, закручивая чадящий воздух в узлы. Даже не говорил больше, хотя в его движениях и сквозила какая-то беспечная легкость, так не похожая на сосредоточенные и четкие движения Чумного Доктора. Слова им были не нужны, они и без того знали друг о друге все. И знали, чем закончится эта битва. С самого начала Док не хотел ступать на чужую территорию, но не мог определить причину этого нежелания. Ответ оказался простым и банальным, даже постыдным: на кону стоял Дом, выросший на перекрестке миров и охранявший эту границу надежнее замков и церберов, а глупый вожак не мог побороть подсознательный страх. Он шел в бой не героем: какой тут героизм, если другого пути нет! Птица била крыльями, когтями срывала чешую, клевала открывающиеся раны. Змей стегал хвостом, душил, захлебывался собственным ядом. Оба набрасывались друг на друга жестоко, яростно, стремительно, — схватка станет последней для кого-то из них. Быть может, для обоих. Поэтому они и не спешили покончить с этой пляской смерти. Гражданин забавлялся, вальсируя в воздухе над Доком, явившимся за его головой, а тот, напротив, атаковал нервно и неуверенно. Он вспоминал план брата и представлял, как по лесу разлетались бы ошметки того, что было Волчонком. В отличие от Гражданина, Док никогда не мечтал о том, чтобы содрать с кого-то кожу, но теперь хотел сам прорваться сквозь нее, обвиться вокруг костей, кроша их и заполняя этой крошкой податливый мешок плоти. Но Доктор уже слишком привык к тому, что стоит дать волю своим силам, сокрытым где-то глубже самого Леса, и уже ничто и никто не сможет его удержать — в особенности он сам. Но он научился контролировать это в зачатке, не позволяя себе пересечь черту. С самого начала он не хотел вести бой на территории противника, но только сейчас, уже оказавшись в чужом пространстве, повинующемся желаниям Гражданина, он понял, в чем была причина. Он попал не туда, где все уже давно стало знакомым и близким. Сколько бы у Серого Дома ни было сторон, это — не одна из них. Вокруг переливалось всполохами пламени сознание его брата, и когда его не станет, горящее безобразие схлопнется, перестанет существовать вместе с создателем — и Чумной Доктор будет навсегда погребен под пеплом этого города. Интересно, Волчонок тоже забудет его, когда все закончится? Или будет помнить, искать, с каждым днем все больше отчаиваясь и не веря в успех своих поисков? Взмах крыла был резким и острым, он опалил Доку шею, оставив царапину, но не причинив серьезного вреда. В долгу тот не остался, хлестнув хвостом по удаляющейся спине. Траектория полета птицы показала — попал точно в цель. Гражданин как будто замедлился и неровно поднялся выше, на безопасное расстояние, но разговоры почему-то решил приберечь до лучших времен. Чумной Доктор воспользовался короткой передышкой, чтобы снова сдержать рвущегося наружу убийцу и привести в порядок мысли, которые сводились к прощанию с привычной жизнью и всем, что было в ней ценного. Ну нет, так просто он не отступит. Должна же быть хоть какая-то лазейка, но о ней можно подумать и потом, когда он сделает то, зачем пришел. Дом не оставит его здесь, не предаст: слишком долго вожак защищал это место, чтобы поверить, что его сбросят, как балласт, стоит лишь выполнить предназначение. — Не выйдет, — покачал головой Гражданин с деланным сочувствием в голосе. — Ты загнал себя в ту же ловушку, что и меня когда-то. Только я несколько обустроил здесь все, так что... Добро пожаловать в наш новый дом, братец! Док снова ударил хвостом — досадливо, по мостовой, едва ли не со всей силы. Брызнули чешуйки, наполовину перемешанные с щебнем, но боли он не почувствовал. Потом, все размышления потом, — мысленно твердил он себе, подозревая, что Гражданин слышит его так же отчетливо, как треск пламени вокруг. У него еще будет время поразмыслить над тем, как вернуться обратно, но промедление, одна пропущенная атака — и некому, да и некуда будет возвращаться. — Мы могли бы вернуться вместе, — напомнил брат самую старую и уже давно казавшуюся фантастической идею. — Начать все заново, править Серым Домом и этой толпой восторженных шавок... Жаль, Марго этого уже не увидит! «Потому что ты убил ее», — громыхнуло в голове Дока непонятно к кому обращенное восклицание. — Да и этот твой цепной звереныш, — продолжал Гражданин, то ли растягивая время, то ли просто издеваясь, но тон его был далек от дружеского. — Знаешь ли, я все еще намерен растереть его в порошок. Только из-за одного его появления в нашей жизни я пять лет провел в чертовой клетке, и я никогда этого не прощу. Кажется, обиды захлестнули его с новой силой, так как в следующий миг он, забыв о раненом крыле, уже несся на Доктора, виноватого в его бедах гораздо больше Волчонка. Тому хватило проворности вильнуть в сторону, но антропоморфный ворон схитрил, обхватив его своими крыльями и лишив возможности увернуться. Когти впились в грудь. Клюв уткнулся в горло. — Но сначала, — сладко протянул Гражданин, — я расправлюсь с тобой и выйду отсюда. Твой глупый щенок ничего и не заметит, и знаешь, что тогда? Безумие плескалось в желтых глазах, билось, как пламенные волны о скалы. Так и хотелось плюнуть в них ядом, выжечь, и Док уже был на грани того, чтобы сорваться. Еще одна капля, и все барьеры в его сознании затопит, разметает во все стороны... — Тогда я голыми руками задушу его, а он будет непонимающе хлопать глазами, принимая меня за тебя до последнего вздоха! Пожалуй, я даже скормлю тебя ему, пока он ничего не подозревает… Насколько слепым надо быть, чтобы поверить, что Волчонок так глуп, что не отличит лучшего друга от самоуверенной пародии на него! Тем более, что он единственный во всем Доме, кто знает настоящую историю Гражданина и Марго, помнит их самих и лучше других различает настроения Чумного Доктора. Стоило подумать об этом, прежде чем поддаваться эмоциям, но было поздно. Док больше не был Доком — ни внутри, ни снаружи. Блестящий пропитывающим кожу ядом змей нырнул вниз и обвился вокруг тела птицы, сжимая его, чувствуя, как под стальными объятиями дрожат ребра, бьются крылья. Гражданин захрипел, но хрип этот перешел в дикий загнанный смех, резкий, задыхающийся и заставляющий врага лишь сильнее сжимать хватку. Шатнувшись и проскользив по горящим камням вместе со своей добычей, змей опрокинул его на спину, с наслаждением вслушиваясь в хруст костей. Встряхнул еще раз — крылья больше не дергались. Правое нелепо топорщилось в разные стороны, словно взорванное изнутри. Левое безвольно висело, почти оторвавшись от спины. Вытянув шею, белый змей облизнулся на показавшийся из-под оперения кусочек мяса и впился в него. Яд смешался с сукровицей, и плоть пошла волдырями, воспаляясь и распухая под укусами. Дети Серого Дома и сами частенько не знали, каким оружием обладают, но сейчас Доктор использовал это оружие по полной. Птица гортанно вскрикнула и расхохоталась пуще прежнего. Боль тонула в этом сумасшедшем хохоте. Птичья плоть была обжигающе горячей, но сейчас змею казалось, что даже его холодная кровь кипит, разогретая единственным желанием — разорвать на части, раздавить, сжав так, чтобы перья разлетелись на весь этот проклятый город, а кровавые ошметки брызнули на мостовую из потрепанного тела, похожего на использованный грязный мешок. Змей кусал жертву, отстранялся, любовно оглядывая каждую ранку и кусал снова, и все, что осталось в нем от Доктора — яд, который мог не только убивать, но и исцелять, удерживать в сознании, на плаву посреди океана боли, которую наверняка причиняла Гражданину эта пытка и которую тот так старательно хотел скрыть за безумием. Под мятыми, редеющими перьями все более различимой становилась человеческая фигура с воспаленной кровоточащей кожей. Гражданин даже в его собственном мире оказался куда более уязвимым, чем можно было ожидать, и теперь сомнений не оставалось: он больше не причинит вреда ни Дому, ни Волчонку, ни кому бы то ни было еще. Надо лишь сдавить сильнее, упиваясь влажным чавкающим хрустом, почувствовать, как чужая кровь забивается в тонкие трещинки между чешуйками, как намокают перья, становясь все тяжелее. Змей застыл на долю секунды, предвкушая мгновение своего абсолютного торжества: не победы, не выполненного долга, а именно смерти, — даже если потом его ждет только пылающее забвение. — Док, стой! Голова закружилась. Голос, донесшийся из-за спины, словно пробрался сквозь слой ваты, и Чумной Доктор насторожился, раздувая тонкие ноздри и не решаясь обернуться, оторваться от Гражданина, который непременно воспользовался бы случаем и сбежал, несмотря на переломанные кости и болезненное месиво под кожей. Однако Док преувеличивал: птица едва могла пошевелиться, с каждым новым взглядом становясь все меньше похожей на человека и все больше — на растрепанную ворону, по которой пару раз проехался велосипед. Гражданин был еще жив, но в его сердцебиении Док мог уловить только отчаянное болезненное помешательство — после такого не выживают. Змей рванулся вперед, сосредоточив свою жажду в этом последнем броске, но не дотянулся до горла жертвы — чужие руки сомкнулись на извивающемся теле, удерживая от неоспоримой победы. Такое случалось не впервые, и Док уже не помнил, когда в последний раз позволил змею довести дело до конца. — Остановись, — повторил Волчонок, на этот раз ближе, и Чумной повернулся к нему. Чешуя засохшей коркой отлетела с лица, и хватка друга ослабла. Горько и плаксиво усмехнулся вдавленный в мостовую Гражданин. Док молча смотрел на Волчонка, впервые без слов задавая ему самый важный в этот момент вопрос. — Не надо. Понял же, наверняка понял, что пути назад не будет: ни между мирами, ни в сознании. — Док, ты не убийца, — тихо сказал Волчонок, стоя за спиной и подобно мультяшным ангелам нашептывая в правое ухо прописные истины. Он наверняка подразумевал в первую очередь Гражданина, но Чумной хотел уничтожить брата — однако ни за что не пожертвовал бы другом ради этого. — Как ты вообще сюда попал? — вопрос прозвучал резко, раздраженно. Птица рвано заклекотала, и хвост, не спешивший снова становиться ногами, теснее сжал ее, заставив замолчать. Док изо всех сил вцепился в змея, не позволяя ему вскинуться и наброситься ни на ворону, ни на «чужака». — Тебя долго не было, — Волчонок пожал плечами, окончательно выпустив Доктора из сдерживающих объятий. — В кладовке я тебя тоже не нашел, хотел уже идти обратно, но не успел. Он «прыгнул», понял Док, и от осознания этого стало еще хуже: стоило убить Гражданина — и они оба окажутся заперты в его мире вместо него. Чумного Доктора, скорее всего, Дом сотрет из прежней, якобы настоящей жизни, а вот Волчонок останется, только сознание к нему уже не вернется. Он же всего лишь совершил прыжок между действительностями, даже не по собственному желанию. По велению Гражданина? На неосознанный зов Дока? Это уже навряд ли имело значение: близнецы могли свободно ходить на другую сторону и обратно, пока один из них не был отвергнут, и протаскивать за собой кого вздумается. Прыгун был лишен этого дара. — И что теперь делать? — едва слышно спросил Чумной. Гнев и жажда крови утихли, сменившись растерянностью. Биение птичьего сердца под чешуей становилось все тише и неразличимее. С последним ударом или без него, но Гражданин умирал. Это был шанс сбежать, немедленно метнувшись в прореху между пламенем и Домом, вытащить Волчонка и уцелеть самому, но Док не верил, что все почти уже кончилось. — Однажды ты уже запер его. Может, попробуешь снова? — предложил Волчонок. Чумной передернул плечами, будто поежившись. Того и гляди запирать будет некого, да и создавать подпространство внутри ограниченной клетки-вселенной он не умел. Если это было под силу Гражданину, то помогать он явно не собирался, лишь неуклюже отползал от хвоста, ослабившего хватку. На горячих камнях с шипением застывал кровавый след. — Так теперь ты действуешь по указке этого щенка? — глумливо, но совсем неразборчиво прокаркала птица, и, кажется, только Доктору удалось это расслышать. — А ведь раньше ты слушал лишь меня, мы были единым целым! Док метнулся к нему, снова вжимая в мостовую, но на этот раз по собственной воле. Волчонок рванулся было следом, но остановился, поняв, что друг себя контролирует и не наделает глупостей хотя бы в ближайшие несколько минут. Сам того не подозревая, Гражданин подал брату идею: странную, безумную, рисковую, но — вдруг сработает? Тогда не придется трястись за Дом и его обитателей, не придется обходить стороной опасно вибрирующие зеркальные углы. Он всегда будет знать, что на уме у черной птицы и как остановить ее. Лишь бы только получилось! Он понятия не имел, что делать, но по наитию тянулся к опешившему Гражданину, прижимаясь изо всех сил. Если брат смог подчинить себе целый кусок подпространства, то и он, Вожак Серого Дома, сумеет использовать собственное потустороннее тело, чтобы снова пленить опасность — теперь уже внутри собственного разума. Чешуйки послушно разошлись, вздыбились подобно перьям нахохлившегося воробья и глубоко впились в сопротивляющееся птичье тело. — Не посме... — жалобно дернулся черный комок, будто уменьшившись до размеров мелкого еще Петьки. Это было все, что он успел сказать. Чумной пожирал его каждой клеткой, принимая в себя и устанавливая барьер уже внутри собственной головы. Мир вокруг немного остыл, потушив свои пожары, но не исчез. В висках же, наоборот, жарко застучало. Пленник просился на волю, но постепенно терял силы. У Гражданина больше не было своего тела, и он не сумел бы причинить вреда за пределами этого закутка, но Дока он менял: что-то происходило с его лопатками, хвостом, головой. — Никогда не думал увидеть здесь василиска, — пораженно выдохнул Волчонок, из-за непреднамеренного прыжка сохранивший человеческий облик, но Доктору было не до того. — Вот же!... — он так и не нашел приличного синонима к слову «лжец». Да и не искал. Док стремительно метнулся к единственному зданию, продолжавшему пылать среди общего спокойствия. Теперь Доктор знал все, что знал его близнец, и главным среди нахлынувшего потока информации была запертая в чулане белая ворона. Она истерически заверещала, заметалась по клетке, когда он появился на пороге. — Не смотри в глаза! — крикнул отставший Волчонок, и Чумной послушался, опустив взгляд, хотя не до конца уловил смысл слов. Его сейчас больше всего волновала жизнь Марго. Док ведь поверил, что ее больше нет. Убей он Гражданина — и никогда не узнал бы правды. *** Они вернулись в Серый Дом втроем: уставший до безобразия Док, взволнованный Волчонок и птица-альбинос. По неизвестным причинам Марго так и осталась в своем «изнаночном» теле. Трещина в зеркале заметно уменьшилась, но не исчезла совсем. Мох под скользящим змеиным брюшком с мягким шелестом превращался в пыль. Новообретенные ноги заплетались в ней, и Чумной рухнул навзничь, не понимая, что с ним происходит. Он лежал и смеялся над самим собой, внушал себе, что таким Дом его не примет, что он больше не сможет ходить, что он сломал свою жизнь, решив спасти чужую. Гражданин или кто-то очень похожий на него поддакивал, а потом и вовсе сорвался, накричал, угрожая вернуться и разрушить все, как только рядом не будет Дома. Когда уйдет Волчонок. Но Доктор был уверен, что даже если им придется покинуть приют, друг все равно будет рядом всегда, не даст снова сорваться, снова убить, снова выпустить змея или свою новообретенную темную половину. Очнулся он в Могильнике. Волчонок сидел поблизости, держа на коленях спящую ворону по кличке Марго, которую нашел однажды под крышей. Друг выглядел изможденным, но широко улыбнулся, стоило только открыть глаза. — Ну, Разум, ты даешь! — восхитился Волчонок. — Проспал три дня! Разум сладко потянулся, не спеша выбираться из-под одеяла. Он видел странный и немного страшный сон и не мог его вспомнить, но радовался, что все закончилось. В Сером Доме людям часто снятся чудные сны. Иногда они бывают пророческими и сбываются — особенно если очень этого не хотеть. Но Разуму было все равно. Осенние каникулы он вроде бы не проспал, а Марьиванна обещала на них отвести воспитанников в картинную галерею. Такие походы он любил, хотя многие его состайники плевались и фыркали, говоря о Наружности. Волчонок не фыркал — он понимал. — Очухался! — в дверях Могильника показалась чумазая мордашка Беса. — Там Певчие нового вожака выбрали! Пошли смотреть! Разум поднялся и быстро выскочил в коридор, пока не явились Пауки, справляться о его самочувствии. Но вместо знакомства с вожаком Гнезда он направился к свежевыкрашенной двери с нацарапанной на ней четверкой. Ему и в голову не пришло, что это могла быть буква, оставшаяся от названия его стаи.