Тебе никогда не увидеть, Что у меня на душе… Тяну тебя за собой, Чтобы самому спастись…
Five Finger Death Punch, Coming Down (American Capitalist, 2010)
Печаль будет длиться вечно. Последние слова Винсента Ван Гога
♤♤♤
Юный Икар посчитал, что имел право коснуться солнца, он бросился ввысь, красуясь перед отцом, — и с крыльями, обожженными золотым солнечным светом, полетел вниз, разбившись о толщу воды. Он захотел доказать своё превосходство — и погиб. Но не светило небесное его погубило, нет, — он убил себя сам, когда посчитал, что был лучше и достойнее всех смертных на этой земле. Восемнадцатилетний Антон Шастун, конечно, летать совсем не умел. И крыльев у него за спиной не было: разве что обрезанные, обугленные, переломанные под всяческими углами с самого детства, — на таких далеко не улетишь. Но он считал себя настолько особенным, что тех, кто им дорожил, воспринимал лишь марионетками в своих цепких руках, которыми он имеет право вертеть, как только пожелает. Всю свою жизнь Антон сбегал из внешнего, как ему казалось, ада в свою маленькую страну чудес, которую он мучительно вымечтал, — в ней ему было суждено сгореть. Без возможности фениксом воскреснуть из пепла — нечему воскресать. Восемнадцатилетний Антон Шастун с самого детства был никчемно пустым внутри. Оттого и хватался за чужие жизни — чтобы с о б с т в е н н у ю продолжить.♤♤♤
Антон потянулся за пачкой Бонда в кармане, но с досадой обнаружил, что она оказалась пустой. — Вот черт, — тихо ругнулся он. И почему сигареты заканчивались именно тогда, когда его легкие нуждались в этом едком табачном дыме больше, чем в воздухе? Курить он начал в пятнадцать. К семнадцати это уже было зависимостью. То, что медленно его убивало, помогало подавить его внешнюю никчемность. С какой-то злобой во взгляде Антон швырнул помятую пачку в урну, сел на ступеньку и уронил голову в ладони. Его трясло. Одиночество, от которого он только-только сбежал, ударило его с новой силой, и стыд снова невидимыми, но тяжелыми тисками сдавил все изнутри. Все смыслы, которые Антон себе выдумал, испарились. Снова была пустота. Эта саднящая, ноющая, мрачно-тёмная, растекающаяся по венам, как нейротоксин, пустота. Он хотел исчезнуть. — Господи, — практически беззвучно прошептал Антон, — просто скажи: за что? — Он осторожно поглядел ввысь. И горько усмехнулся. Небо не ответило. Оно оставалось таким же безмолвным, далёким и холодным. И голубым, как глаза Арсения. — Пусть, черт подери, он будет проклят!♤♤♤
Майя Александровна Шастун, миловидная женщина средних лет, была лучшим другом своего сына. Родного Воронежа маленький Тошка не помнил почти: когда ему было четыре, умер папа, — болезнь, которую диагностировали слишком поздно, унесла его жизнь, полную надежд и амбиций, стремительно и беспощадно, — и мать, будучи не в состоянии оставаться в городе, где это произошло, собрала вещи и вместе с сыном переехала в свой родной город — Санкт-Петербург. В шесть Антон этот город обожал: он был таким живым и уютным. В восемнадцать он этот город возненавидит: он окажется с л и ш к о м живым. Антон всегда — с самого детства! — знал, что был особенным. Ведь иначе быть не могло! Случалась какая-то беда — и мама, подобно орлице, крыльями защищала его от негативных последствий. Стоило ему захотеть какую-то новую, не такую, как у других, игрушку — через несколько дней, как он ткнул в неё пальцем, гуляя по «Детскому миру», она неизменно появлялась у него на столе в красивой-красивой коробке. А если кто его обижал, — пусть по его вине, пусть из-за ерунды — мама бежала его защищать, точно он был нем и не мог ни слова сказать в свою защиту. Стоя за маминой спиной и улыбаясь во все зубы, когда она отчитывала кого-то из его сверстников, Антон чувствовал, что находился под непроницаемым куполом, который защищал его от пагубного воздействия внешнего мира. И невообразимая сила зарождалась где-то в его груди. Ведь, если он неуязвим, защищён — значит, бессмертен. Значит, ему можно все. За простыми людьми так не носятся. Значит, он, несомненно, особенный. Возможно, даже благородных кровей. — Ты у меня самый лучший, — нередко говорила мама Тошке, трепя его светлые волосы. — Знаешь, стоит тебе пожелать — и весь мир будет твоим. — Прямо весь? — Мальчик удивленно вскидывал бровь. Неужели все: бесчисленные звёзды на небе, соленые воды морей, деревья с этими шелестящими листьями на тонких ветках и шумными дикими ветрами, и даже семь миллиардов людей, которые вечно куда-то спешили, — его собственность? Неужели всем этим он имел полное право распоряжаться? Мама, по-видимому, стремилась заверить его именно в этом. — Прямо весь, — улыбалась она. — Прямо весь, сынок. И Антон ей безоговорочно верил. Ведь взрослые — они никогда не врут. Им это не свойственно. Взрослые знают все и обо всех. Мальчик в детстве был счастлив: ведь как можно не быть счастливым, когда в мире, который вокруг тебя, ты король? Ведь как можно быть несчастным, когда ты всегда прав, а самые близкие люди готовы ради тебя на все? Антону нравилось представлять, что в его жилах текла голубая кровь. В своих снах он видел себя в тронном зале с увесистой золотой короной на голове. И люди — все остальные, грязные, неумытые, все в обносках, — ползали вокруг него на коленях, как жучки, и постоянно подносили ему святейшие дары. И он звонко смеялся, когда думал, что был таким в реальной жизни — особенным! Избранным! Не таким, как все остальные! Да, Майя Александровна Шастун была л у ч ш и м д р у г о м своего сына. Но в школе его невзлюбили сразу. Антон, тощий, длинный, ушастый, с вечно растрёпанными волосами, потрескавшимся губами и бледным лицом, на котором так ярко горели большие зеленые глаза, с холодными бело-синими руками, постоянно увешанными браслетами, с металлическими кольцами на тонких пальцах, смотрел на других как бы свысока, высокомерно и до нелепости помпезно. Этого уже было достаточно, чтобы не понравиться одноклассникам. Антон в школе явно казался лучше, чем все они были — и на переменах никогда не бегал, и учился до безобразия прилежно, что аж не придраться, и вёл себя хорошо, порой даже слишком, и даже пытался с кем-то подружиться, кого-то заинтересовать: вмиг это сделало его любимцем преподавателей. Чем не идеальный ребёнок? Однако в школе он стал тенью без голоса и лица: на уроках с ним никто не сидел, на переменах он переставал существовать, а на школьных праздниках его едва ли хотели видеть. Дети его не любили — и он искренне считал, что это от зависти. Это, наверное, и подпитывало его собственное совершенство, подливало масла в огонь! Тех, кто его не любил, в миг Антон окрестил «плохими». Ведь это гораздо легче, чем считать, что ты в чем-то виноват, верно? Классе в седьмом четырнадцатилетний Тошка захотел сыграть с одноклассниками в футбол, чтобы показать им, каким он был хорошим футболистом. Он аж представил себе, как ребята им восхитятся, оттого расплылся в самодовольной улыбке. Ребята тогда совсем не хотели брать его в игру. Илья Макаров, — он был на год старше всех остальных ребят, а оттого считал себя на площадке самым важным, — даже рявкнул во все горло: — Пошёл отсюда вон, Шастун! На том, чтобы Антона взяли в игру, настоял Димка Позов: пухленький и неуклюжий, как медвежонок, он предпочитал быть сторонним наблюдателем за активными играми и не любил шумных конфликтов, оттого всегда подталкивал своих одноклассников к мирному решению проблем. Он единственный пытался разглядеть мир Антона и к нему приблизиться — потому тот и не относил его к «плохим». Он все пытался как-то помочь мальчику приобщиться к классу, втолкнуть его в школьную жизнь, и Антон знал: он был одним из тех, кто всегда придёт к нему на помощь. — Я с-считаю, — немного неуверенно, поправляя съехавшие на кончик носа очки, сказал он, — что вам хуже не будет от того, что вы возьмёте Тошку в игру… Дети согласились с Позом — так, по-доброму, они называли Димку, — неохотно, но дали Антону шанс с ними сыграть — об этом он впоследствии очень сильно жалел. Ведь единственный случай — забавный и нелепый — оказался таким болезненным, заставил его покраснеть, затрястись и захотеть провалиться под землю. Случайно наступив на развязавшиеся шнурки, мальчишка споткнулся. Нога, которой он замахнулся, чтобы попасть по мячу, промазала: мяч остался, где был, зато сам игрок кубарём полетел вниз, носом — в пыльную землю. И в воздухе взрывом — детский смех. А ему показалось, что его душат. Ему было нечем дышать — словно легкие вырвали из его груди. Он хотел быстро вскочить и оттряхнуться, но не мог и пошевелиться — его словно крепко-крепко впечатало в землю. Он словно сам стал землёй и тело своё чувствовать перестал — от чувства, которое он раньше никогда не испытывал. — Господи, — надрываясь от смеха, проговорил Илья Макаров, — Шаст, ты был прав: без тебя наша игра была бы ничтожно неинтересной. Ты сделал её такой весёлой! С трудом подняв голову, — щеки и кончики ушей пылали огнём, гневно пульсировала венка на шее, на лбу выступил пот — Тошка взглянул на одноклассников. Вместо добродушно смеющихся лиц он почему-то видел жуткие оскалы, вместо веселого смеха слышал истерический, скрипучий хохот гиен. Он весь задрожал, — ему почему-то показалось, что он сходил с ума! — затрясся: как! они смеются над ним! да как так!.. Он судорожно искал в толпе Димку, — единственного, кого он хотел сейчас видеть рядом с собой, — но и на его лице он увидел улыбку. Он тоже смеялся — вместе со всеми. Над ним, Шастуном! Встав, Антон сунул руки в карманы джинс и быстрым шагом направился прочь с площадки — и хоть дети уже не смеялись, эти звуки все ещё эхом отдавались в голове. — Эй, Шаст! — услышал он издалека. Это Димка бежал за ним. — Шаст, ну ты чего? Мальчишка остановился и произнёс — голос, видимо, его звучал грозно и страшно, потому что Позов поёжился: — Иди ты куда подальше! Он даже не помнил, что видел в Димке Позове что-то особенное. Даже думать о нем — об этой грязи, что должна быть под кроссовками, — сделалось бесконечно п р о т и в н о. В тот день, четыре года назад, Шастун чуть не сгорел от этого мерзкого, паршивого, сдавливающего горло, как петля из пеньки, чувства стыда. Никогда ещё он не ощущал себя настолько униженным. «Ничтожество! Ничтожество! Ничтожество! — громогласно повторял его внутренний голос. — Даже чертов мячик пнуть не смог, да на что ты вообще годишься? Тьфу!» Антон тогда, как девчонка, заплакал. Заплакал, не в силах сдерживать горячих слез, ручьём по щекам стекавших. И голос в голове все громче, яростно насмехаясь, твердил, что он никчёмен. А потом он вспомнил слова мамы. О том, что он лучше всех, и целая удивительная вселенная — в его руках. Лучше, лучше, лучше… Он должен быть лучше, чем они все. Счастливее и лучше. Его обязательно кто-то полюбит. Обязательно! Соулмейт должен появиться и сделать его счастливым. Должен, должен… Он, Антон, так решил! В тот день четырнадцатилетний Антон впервые схватился за лезвие. Он поморщился от боли, когда холодный металл остро коснулся кожи, но потом улыбнулся, зная, что где-то там эту же боль чувствовал кто-то другой. — Если я причиню тебе боль, — на его запястьях, испещрённых венами, кровь смотрелась очень гармонично, — ты наконец-то поймёшь, что нужен мне?! — В красных глазах все ещё блестели бусины слез, а руки тряслись. — Ты нужен мне! Нужен! Нужен! Почему его соулмейт не спешил объявиться, когда он, Антон, страдал? Почему его, которого должны любить и носить на руках, обижают, но родственная душа не стремится броситься на помощь? Где его человек, который сможет излечить его изрезанное, израненное, изорванное сердце? Нет, нет, он не мог больше этого терпеть! К семнадцати на его запястьях едва ли остался сантиметр, не покрытый тонкими, кривыми шрамами. Шрамы, которые обычно напоминали о глубочайшей душевной боли, о страхе, ранимости и отчаянии, на его, Антона, руках говорили о дикой, но совершенно необоснованной ненависти. Он ненавидел своего соулмейта. В мире, где у каждого человека есть родственная душа, всяческую боль нужно разделять на двоих. Эти шрамы — шрамы его родственной души. Пусть она тоже чувствует. И тоже — болит. Кто-то должен был его спасти.♤♤♤
Арсению Попову было двадцать восемь, он отучился на актера в Омске; окончив университет, переехал с женой в Санкт-Петербург, дышавший одним из самых великих периодов русской истории, — город уличных музыкантов и художников, город неформалов и фриков, музеев, театров и выставок. Ещё в детстве ему показалось, что его родственная душа либо умерла давно, либо просто родиться ещё не успела — ни один шрам, кроме тех, что оставались от его собственных маленьких травм, на его теле не проявлялся. Но любви он, в принципе, и не искал никогда: думал, конечно, об этом, — это свойственно всем людям, кроме, разве что, самых нелюдимых отшельников, — но смыслом своего существования поиск родственной души не делал. Даже без второй половинки, предназначенной судьбой, Арсений ощущал себя полноценным: в минуты, когда он чувствовал себя плохо, он с головой уходил в свои любимые дела. Театр манил его, им он буквально дышал, он мечтал в нём однажды себя найти. Эта святая, трепетная, искренняя по-детски мечта зародилась ещё, когда он был мальчиком, и он с трепетом и любовью пронёс её через все годы, невзирая ни на какие трудности и ни на какие преграды. Актером он и правда стал: устроился в местный любительский театр. Он верил, что это ему поможет набраться опыта, чтобы чуть позднее вступить на большую сцену. Жаль только, что пробыть здесь ему суждено было немного. Он ещё не знал, что был обречён. В шестнадцать он влюбился в свою одноклассницу — хорошенькую бойкую Алёну Виноградову. У нее ярко горели глаза, она постоянно улыбалась, была старостой класса и очень прилежной ученицей; её обожали учителя, одноклассники относились к ней с восторгом и трепетом за её искренность, отзывчивость, нежность и за то, что абсолютно со всеми она могла найти общий язык. Арсению она была лучшим другом: постоянно в школе они что-то взахлёб обсуждали, смотрели, над чем-то весело, звонко смеялись. Попов даже не заметил, как проснулись к ней чувства большие, чем дружеская симпатия и привязанность. Просто почувствовал в один миг, что по коже — электрические разряды от её прикосновений. Алёна действительно оказалась от шрамов «отвязанной». Её родственная душа погибла задолго до их встречи, — кажется, Виноградовой самой тогда едва исполнилось четырнадцать, — попала в страшную автокатастрофу. Об этом девушка узнала, очнувшись в реанимации и осознав, что травмы соулмейта — её травмы тоже. Конечно, понимать, что твоя душа уже никогда целой не будет, страшно, но потом появился Арсений — и с ним она была счастлива. В двадцать два он сделал ей предложение. В двадцать три она сообщила ему о своей беременности. Казалось, что он был в тот момент самым счастливым человеком на всей планете. Маленькая Кьяра Попова родилась абсолютно здоровой. Она смотрела на мир двумя крошечными осколками неба. Как и её отец. А через год он узнал, что его родственная душа — жива: на его запястьях проявились тонкие, кровавые порезы. Арсений с ужасом их рассматривал, понимая, что его человек — мазохист. И к Алёне, как назло, уже совсем ничего не осталось, кроме дружеской привязанности. Но в голове что-то щёлкнуло: он должен найти своего соулмейта.♤♤♤
Когда и как он встретил свою родственную душу, Антон уже и не помнил. Помнил только, что это вышло спонтанно, — так только в глупых, бессмысленных фильмах бывает. Конечно, он удивился, увидев свои шрамы на запястьях Арсения Попова: искренне надеялся на то, что его соулмейт — девушка, кто-то вроде Ирки Кузнецовой, единственной из всех девочек из его параллели, которая казалась ему симпатичной, милой. Однако с первого взгляда Антона обворожил этот мужчина, приятный, солидный, с этим голосом с хрипотцой и этой необычной улыбкой уголками вниз. Встретившись с ним однажды, подросток посчитал его солнцем. И захотел, чтобы тот всегда светил лишь для него одного. Арсений пообещал, что будет рядом. И Антон поверил. И впервые за семнадцать лет почувствовал себя значимым. Это было прекрасное чувство.♤♤♤
Внезапно пошел дождь. Холодные, колючие капли тут же хлестнули Антона по лицу, но ему уже было плевать: машинально закутавшись в свою толстовку, он не сдвинулся с места. Он не чувствовал ничего, кроме щемящей боли в груди. Чувство, от которого он столько лет пытался сбежать, спрятаться, вдруг накрыло его с головой. «Хей, Шаст, ты же знаешь, что ты вовсе не жалок. Очнись! Ты и есть вся Вселенная!» — мысленно говорил он себе, но даже внутренний голос уже звучал страшно неубедительно. Теперь Антон был один. Теперь — навсегда. Как страшно остаться одному в мире, где никому нет дела! В мире, где людям плевать, что рядом с ними кто-то страдает, — они слишком заняты построением собственного счастья. Антон понял уже давно, только сейчас это ощущалось ещё болезненнее, ещё глубже. Те, кто был с ним рядом, эгоистично и молчаливо позволяли ему страдать — какого чёрта он должен тогда любить этот мир? Антон вздрогнул, но не от холода. От осознания того, что тот единственный человек после мамы, который обратил на него внимание, который был ему, Антону, нужен, как воздух, которым он дышал, отказался от него. «Мудак! — Антон невесело усмехнулся. — Это он, он мудак, а не ты!» Дождь продолжал бить отчаянно, больно, иголками вонзаясь в кожу. «Просто пусть это будет моим самым страшным кошмаром!» — взмолился парень. Неужели он и вправду был в чем-то виноват?.. Не может быть! Нет! Казалось, что сейчас он стоял на краю пропасти. В шаге от падения вниз — туда, где для него уже никогда не зажгутся звезды. Стоял в одиночестве — маленький мальчик в таком большом мире, наедине с демонами, живущими глубоко внутри. Демонами, которых он уже никак не мог утопить: они умели плавать.• Он остался один, один, один… В этой вечности, в бесконечности вселенной — один. В круговороте безумных событий безумного мира мертвых людей вокруг, что отчаянно притворялись живыми, — один. Как же. Это. Неправильно…♤♤♤
Было около четырех. Они сидели в парке. Арсений что-то рассказывал, держа в руках банку с колой. Антон курил. Арсений не любил, когда Антон курил слишком много, но понял, что запрещать — бесполезно: не помогали ни попытки спрятать злополучные пачки, ни спокойные просьбы — сигареты всегда оказывались в его цепких пальцах. Иногда Арсению даже казалось, что его соулмейт состоял из никотина на добрые пятьдесят процентов, если не больше. Арсений любил Антона. Готов был смириться с его привычками, с вечным запахом табака от его одежды и рук — так ведь поступают влюблённые? Любви нужна свобода: она не терпит полумер.•• Любящие люди не должны что-либо друг другу запрещать. Они могут просить. И должны доверять. Арсений это понимал. — Как вы назвали дочку? — тихо и как-то отрешённо спросил он. На Арсения он даже не смотрел: взгляд опущен в землю. Он все ещё переваривал в голове то, что четыре года назад Арсений был женат. Влюблён в кого-то другого!. Как забавно: у его соулмейта когда-то была своя жизнь, не зависящая от его, Антона, решений и чувств! — Кьяра, — улыбнулся Арсений. — Она очаровательная… — Поверю на слово, не очень люблю детей, — усмехнулся парень. — А эта твоя Алёна… какая она? — Ну… Я в неё ещё в школе влюбился. Тогда она, кажется, и вовсе влюбила в себя большую часть пацанов нашей параллели — так получилось, что почти все из нас либо были «отвязанными», либо о существовании своего соулмейта ещё не знали. — Арсений коротко улыбнулся своим воспоминаниям. — Она могла, ей-богу, Достоевского с Булгаковым цитировать наизусть — так захлебывалась книгами! Она отличалась от всех девочек в нашем классе, была лучше, чем все они, но не считала себя особенной, не замечала в себе тех качеств, за которые мы все ее так любили — детской, какой-то хрустальной искренности и этого света, исходящего из ее души. У неё все чувства были полные, она не умела проявлять эмоции вполовину: если смеялась — то до счастливых слез, если плакала — то взахлёб. — Арсений прикрыл глаза. — Впрочем, она почти и не изменилась, когда мы повзрослели… Шаст, если бы ты ее узнал, вы бы подружились! — С ней тебе было лучше, чем со мной? — совсем спрятав лицо под капюшоном своей толстовки, спросил парень и выпустил в воздух облачко табачного дыма. Голос его звучал как-то мрачно. Кажется, он даже не слушал. Просто спросил, чтобы заполнить пустоту. — С чего ты взял? — Да или нет? — Антон поднял взгляд, и зеленые глаза сверкнули стеклом бутылки. Арсений закусил губу. — Нет, — ложь. Антон чувствовал это. Руки задрожали. Соприкоснувшись, звякнули кольца на пальцах. — Я не хочу, чтобы ты к ней ехал. — Что? — Я. Не хочу. Чтобы ты. К ней. Ехал. — Повторил Антон, каждое слово проговаривая чётко, точно отбивая. — Это понятно? — Ты что, указываешь мне? — Арсений удивлённо вскинул брови. Такой реакции он точно не ожидал. Он нахмурился. Ему совершенно не нравился тон его соулмейта. Мужчина почувствовал, как запульсировала венка на шее — он напрягся. Тонкие пальцы застучали по лавочке, а рот искривился в какой-то неприятной улыбке. — Да. — Шастун бросил сигарету на землю и затушил ее кроссовкой. — Да, черт возьми, указываю. — Он усмехнулся. В голове тут же представилось, что Арсений перед ним извиняется, отказывается от своей идеи поехать к бывшей жене, — ведь так должно быть! так всегда происходило в его вымышленном мире! — но вместо этого услышал совершенно другие слова: — Да что с тобой сегодня, Антон?! — Арсений вдруг назвал его не ласково «ангелом», как всегда, и даже не «Шастом» — «Антоном». Грубо. Что-то кольнуло в сердце. Больно. — Со мной-то всё в порядке, — произнес парень. Зелёные глаза вспыхнули ярким пламенем. — Разве это нормально, когда любящие люди запрещают друг другу видеться с родными детьми? — Я не хочу, чтобы ты с этой Алёной виделся. — Антон выудил ещё одну сигарету и крутанул её в руке. — А я не хочу, чтобы ты смолил, как паровоз, — Арсений поморщился, — но ты меня не слушаешь, а я не имею права тебе указывать: ты волен сам решать, как губить своё здоровье. Антон взглянул ему в глаза. Злобно. — Курение — это, твою мать, зависимость. Привычка. Часть твоей гребаной жизни с того самого момента, как ты начал! — Снова неприятная, колючая ухмылка — на лице. Что с ним такое? Арсений не знал. — А бывшие на то и бывшие, чтобы оставаться в прошлом, не? — Огонёк зажигалки тронул кончик сигареты, и парень вновь затянулся. — Знаешь, по твоему рассказу она явно лучше меня. А мне не хочется, чтобы ты проводил время с бывшей, которая лучше меня… — Ты сейчас серьезно? — Мужчина закатил глаза. — Вот скажи… какой мне в принципе смысл изменять? У меня же даже не встанет! — Он попытался перевести все в шутку, думая, что Антон оценит юмор и засмеётся, но бледное лицо его соулмейта оставалось таким же мрачным и тусклым. — Мне просто больно от того, — Антон взглянул на него отчего-то очень холодным взглядом, — что ты не прислушиваешься к моим желаниям, вот и все. Неужели, черт подери, они для тебя совсем ничего не значат? «Шаст, а ты хоть на секунду задумался о том, что делал мне больно, когда царапал свои запястья в бесчисленных попытках меня найти? Может, я и вовсе не хотел, чтобы та моя жизнь рухнула?» — подумал Арсений, но вслух сказал совершенно другие слова: — Ну в самом-то деле, Шаст, я взрослый человек, какого чёрта я должен перед тобой отчитываться за каждое свое решение? Прекращай это ребячество. Твоя ревность абсолютно беспочвенна. И бессмысленна! — Он развёл руками. — Или ты считаешь, что, раз ты наконец-то меня нашёл, порезав запястья, можешь вертеть мной, как захочешь? — В необычайной для достаточно шумного парка тишине эти слова почему-то зазвенели, как церковный набат. Да, Антон так считал. Потому что так и было! Было! Антон это с детства знал! Слова Арсения добили его окончательно. Мир ушёл у Антона из-под ног. Как-то странно вдруг обожгло уже давно зажившие шрамы. У обоих. Недокуренная сигарета выпала из задрожавших пальцев. Арсений удивленно наблюдал за этой реакцией: что он такого сказал? И Антон сорвался. — Я же твоя душа! — воскликнул он. — Забудь о ней к черту! Я — тот единственный, кто теперь должен иметь для тебя значение! Ты мой. Мой, а не её! — Слова вырывались из его рта раньше, чем он успевал о них подумать. — Господи, да если бы не мои шрамы, ты бы даже не узнал, что принадлежишь мне, а не этой своей Алёне! Мне!.. Арсений вздрогнул. — Что ты только что сказал? Казалось бы, разве может пара случайных фраз все разрушить? Может, и ещё как, порою стремительнее, чем какие-то действия даже. — Ты — мой, — тихо повторил Шастун. Кончики его пальцев тронул холодок, а кожа, кажется, стала бледнее — теперь она практически совсем призрачно-прозрачная. — Принадлежишь только мне!.. — Он попытался поцеловать Арсения, приник к его губам, — но тот оттолкнул его. Антон с болью и безумным, нечеловеческим отчаянием в глазах взглянул на него — вместо неба, в котором он так любил растворяться, на него смотрели теперь два ледяных синих-синих осколка. — Вот как… — протянул Арсений, вставая. Антон так сильно сжал кулаки, что ногти оставили небольшие следы на ладонях. «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не уходи… Не уходи! Не смей уходить!» — истошно кричал внутренний голос Антона. Если он сейчас уйдёт, все кончено. Кончено, кончено, кончено — отныне и навсегда! Арсений взглянул на него, но ничего не увидел в глазах. Говорят, что глаза — зеркала души? Это не об Антоне. Сейчас эти глаза казались стеклянными. Как у фарфоровой куклы. Арсения аж передернуло: и как же он раньше не понял? — Ангел, — Попов прикрыл глаза и шумно выдохнул, собираясь с мыслями, — я ведь не пошутил•••, когда сказал, что люблю тебя. — Тогда в чем, черт возьми, твоя проблема? Останься со мной на выходные, никуда не уезжай — будем счастливы! Мы — части друг друга! — Голос Антона — скрежет металла. Арсений хотел закрыть уши, чтобы его не слышать. — Я вдруг понял, что не могу сказать того же о тебе. Арсений сам влюбился, как подросток, в Антона. В ранимого мальчишку, которому была нужна помощь. В жертву токсичного общества. В затравленного школьника, который судорожно нуждался в том единственном, что нередко спасает людей, — в надежде. Арсению казались прекрасными и синие вены, и угловатое лицо, и длинные тонкие пальцы, и губы, на которых виднелась запёкшаяся кровь, — всё это делало Антона таким живым, настоящим, словно рассказывало его историю. Арсений влюбился в него, каким он тогда был, — или просто хотел казаться? За глазами весенне-зелёными и улыбкой такой ярко-солнечной, искренне-светлой, Арсений действительно видел ангела. Своего ангела. Разве может дьявол так умело притворяться святым? Неужели Шастун оказался лишь актером, виртуозно меняющим маски и образы? Неужели те чувства, что он показывал, — нелепая фальсификация? Неужели Арсений, обманутый манящими речами, пылкими поцелуями и заботой, стремительно вёл себя в клетку чудовища? Как же так получилось? Арсений смотрел на Антона, слушал, как тот умолял его, и ему даже сделалось бесконечно стыдно за то, что он не сумел углядеть этого раньше. Только сейчас, наблюдая за этой абсолютно необоснованной истерикой, Арсений Попов понял, что его соулмейт — не мазохист. Гораздо хуже. Он возомнил себя кукловодом. И для него марионетки — люди. Вот что самое страшное. Такие, как он — настоящие черви-паразиты. Они въедаются в мозг, проникают в кровь, впиваются в кожу и высасывают все, чем дышишь и чем горишь, чтобы спастись самим. Чтобы хоть чем-то заполнить свою неразвитую, парализованную личность. Сердце в груди у Арсения бешено заколотилось. Он хотел Антону врезать, — за весь тот ад, в который он так старательно пытался его втянуть, — но не сделал этого: он был выше, чем те, кто любил устраивать мордобой. И даже был зол на себя за то, что действительно желал ему, Антону, помочь. Как он мог! — Антон, люди тебе не принадлежат, ты этого не знал? — Арсений склонил голову. Часть его все ещё пыталась высмотреть в Антоне хоть тень того мальчика, в которого он влюбился, но невидимая маска уже слетела с его лица и разбилась. — Они никому, кроме самих себя, не принадлежат. — Ошибаешься… — прохрипел Антон, задрожав всем телом. — Ты — часть меня! — Как же ты жалок… Антон схватил Арсения за руку. Антон совсем не хотел отпускать. От его холодного прикосновения у Арсения мурашки пробежали по коже. — Ты должен спасти меня… — У Антона надрывался голос, он часто и рвано дышал. В глазах стояли слезы. Он даже самому себе уже жалким казался. Все ещё отчаянно отгонял от себя это чувство. «Не бросай, не бросай, не смей бросить!» «Неужели ты не видишь, что он без тебя — обречён?» — все ещё проносилось в голове у Арсения. — От кого? — тихо спросил он. Он ещё порывался остаться. Он ещё отказывался верить, что был жестоко обманут. Шастун промолчал. Он сам едва знал ответ. Попов покачал головой. — От кого, Шаст? — повторил он. Сейчас это «Шаст» звучало совсем не ласково, наоборот — оно дразнило, издевалось, змеиным языком касалось лица. Шастун хотел вскочить и закричать, но не мог и пошевелиться: тело словно парализовало. Он мертв, мертв, мертв, только тело почему-то всё ещё дышало. — Может, от самого себя? — Эти слова резанули Антону слух, точно холодное лезвие — кожу. Арсений одёрнул руку. — Прощай, Антон Шастун, и спасибо, что показал, с кем мне лучше не связываться. «Лучше одному, чем с таким соулмейтом!» — сказал он самому себе. Да, теперь Арсений Попов был в этом уверен. Только сейчас Арсений понял, что давно должен был обжечь Антона. Чтобы тот рухнул вниз и разбился. Ведь только так можно доказать, что самолюбие губительно, правда? Антон его больше не видел. «Он пожалеет… — пронеслось в его голове. — Докажу ему, что он — мой! Докажу, докажу…» Докажет — и вновь почувствует, что Вселенная вертится вокруг него одного. Только так. Иначе — нельзя.♤♤♤
Антон встал со ступеньки и обхватил себя руками, чтобы не было так холодно. Он брёл по Невскому, вдоль Аничкова моста, мимо четырёх коней — куда угодно, лишь бы побыстрее скрыться в толпе, сесть на поезд и уехать отсюда куда-то далеко. И больше не возвращаться. Никогда. Откуда-то издалека — на самом деле, совсем рядом — доносилась музыка: повыходили на питерские улицы местные творческие люди, поспешили украсить прохладный пятничный вечер. Снова играл старый рок из каждого уголка, снова вокруг уличных музыкантов собирались группки зевак-ценителей: подвыпивших подростков, заядлых взрослых рокеров, просто людей, которым лишь бы головой покачать под гитарку — ничего необычного. Такой был Питер во всей красе. Антон даже не пытался слушать музыку — она уже давно осточертела. Он просто шёл, едва воспринимая действительность, разрушенный окончательно, как Вавилон. Быстрее, быстрее в метро, прочь от этих людей — чтобы никто не увидел, что ему стыдно. Снова. Как он ненавидел эти улицы! Этих людей, что вокруг — почему им весело и хорошо, почему они наслаждаются жизнью, смеются, совершенно не замечая, как боль, его сильнейшая внутренняя боль, разрывает его на куски? Неужели в этом жестоком мире нет ни одного человека, которому бы было на него не плевать?Разбежавшись, прыгну со скалы. Вот я был, и вот меня не стало. И когда об этом вдруг узнаешь ты, Тогда поймёшь, кого ты потеряла. ••••
Антон ошарашено остановился, когда эти строки донестись до его сознания, пытаясь найти глазами музыканта, их певшего. Им оказался парень, — студент, скорее всего, — стоявший на противоположной стороне улицы с акустической гитарой и самозабвенно играл старые рок-хиты. Вокруг него уже собралась кучка поклонников. А Антон все стоял как вкопанный и прокручивал в голове только что услышанные слова. Почему-то он вдруг вспомнил, как Арсений рассказывал ему о своём однокласснике, который застрелился, узнав, что его соулмейт — парень. Всю свою жизнь он считал тех, у кого родственная душа с ними одного пола, бракованными, смеялся и издевался над ними — и сделал все, чтобы самому таковым не быть. Даже о человеке, привязанном к нему шрамами, не подумал. А ведь тот, возможно, ни в чем не был виноват и просто хотел жить. Вдруг вновь сверкнули зелёные глаза. А потом, как гром среди ясного неба, страшная мысль — в голове. Арсений от него отказался, не послушал его слов — пусть он будет наказан! Пусть поймёт, что без него, Антона, будет только хуже — теперь навсегда! Он, Антон, отомстит! Отомстит! На мгновение Антон даже вновь почувствовал, что целый мир от него зависит. Частички одной души не могут существовать по отдельности. Если не вместе — то никак. Арсений должен был принять часть его страданий, но сделал ему лишь ещё больнее — тогда пусть он тоже мучается! Пусть вспомнит, что они связаны — значит, друг от друга зависят. Антон коротко усмехнулся самому себе. — Я же сказал: пожалеешь… — Кривая, жуткая ухмылка на лице. Он знал, что должен был сделать. Знал, оттого и не боялся совсем. Тихо спустившись в метро и уже стоя на станции, он взял в руки телефон. На экране высветилось уведомление о новом сообщении от мамы, но он даже не прочитал его: зачем? Вместо этого он написал на давно выученный наизусть номер: «Арсений?..» Антон даже пересохшие губы облизывал в предвкушении. «Будет ли ему страшно? А больно — так же как мне?» — пронеслось в голове. Он отчётливо слышал шум приближающегося поезда. Убедившись, что сообщение прочитано, Антон быстро набрал следующее: «Связаны, помнишь? Мы с тобой связаны. Зря ты мне не поверил…» Не дожидаясь, пока Арсений допечатает сообщение, — а он явно хотел ему много чего сказать! — Антон отправил своё последнее сообщение: «Сладкой тебе вечности, Сеня,» — знал, что Попову это «Сеня» не нравилось, аж улыбнулся как-то забавно, так его называя в последний раз. И бросился прямо под колёса приближающегося состава под истерический вопль толпы. В этом мире ни для одного из них не было места. Разрушать человека, который предал, — прекрасно. Даже если для этого нужно разрушить самого себя. __________________________________________________________________________ • «I can’t drown my demons they know how to swim(Не могу утопить своих демонов: они умеют плавать)» — цитата из песни Bring Me the Horizon — Can You Feel My Heart (Sempiternal, 2013) •• — строка из песни LOUNA — С тобой (Мы — это LOUNA, 2013) ••• «Ангел, я пошутил» — фраза, сказанная Арсением Антону в 3 сезоне «Импровизации» в выпуске с Анной Хилькевич. •••• — отрывок из песни Король и Шут — Прыгну со скалы (Любовь Негодяя, 1996)