Страна уходящего солнца

Шамар-бей, двадцатилетний сын Алии, был человеком честным и небогатым. В его хозяйстве можно было насчитать десять кувшинов зерна, одного тощего старого мула, три кувшина масла (один из которых он должен был отдать хозяину в уплату аренды места для мула в стойле) и немного вина, припрятанного для особых случаев. К несчастью, подобные случаи выдавались редко, и вино хранилось у Шамар-бея уже второй год, каким-то чудом не перебродив в уксус. В жизни Шамар-бея почти не встречалось ничего нового, а если уж и случалось, то вся его жизнь менялась в одночасье. Так произошло, когда отец рассказал ему секреты математики, и с тех пор он уже не мыслил себя без подсчетов и чертежей; так же было, когда они с молодой женой наудачу решили добраться из Каира в Париж – и так же вышло, когда Шамар-бей встретил настоящего испанского конкистадора. Это случилось так. Стоя на базарной площади прохладным парижским утром, Шамар-бей грыз яблоко и куском угля рисовал на деревянном столе катапульту. Зерно продавалось плохо: он проспал и пришел позже других торговцев, а потому и место ему пришлось занять на отшибе, в самом, дальнем темном тупике рынка, куда почти не заходят покупатели (из лени или из страха перед мрачной лавкой алхимика, расположившейся в нише между домами). Парижский рынок отличался от базара в Каире так, как отличается день от ночи: просторный лабиринт под палящим солнцем, выцветшие навесы, яркие фрукты на прилавках, неспешное жужжание торгующихся покупателей и насыщенный аромат восточных пряностей, доносящийся, кажется, отовсюду – как можно с этим сравнивать скромную центральную площадь, переходящую в сеть каменных тоннелей улиц, вдоль которых продолжали тянуться скорее из упрямства, чем необходимости, редкие рыночные постройки. Из того закоулка, где молодой человек разложил свой товар, едва-едва виднелась площадь и поворот к Сене, и уж совсем не было видно собор Нотр Дам де Пари, что значительно мешало архитектурному замыслу Шамар-бея – он только-только дорисовал катапульту и теперь хотел дополнить чертеж объектом осады, а рисовать без натуры было не так интересно. Хулиганская задумка не к чести собора была почти воплощена на засаленных досках прилавка, когда мимо него прошествовал кабальеро, настоящий испанский рыцарь, потомственный идальго (наверняка!) и человек чести – так, по крайней мере, можно было судить по первому впечатлению. Шамар-бей восхищенно разинул рот: шутка ли, такой человек только что прошел мимо него и даже (тут он не удержался, мысленно приврал) задел плащом его прилавок! Он нетерпеливо потер руки, опьяненный запахом новой истории, вот-вот готовой сорваться с языка, и представил, в каких живописных подробностях он преподнесет этот случай жене и немногочисленным друзьям. Последних у него наверняка станет больше – люди любят тех, с кем случаются удивительные истории. Более того, вероятность встретить кабальеро на улицах Парижа настолько мала, что счастливое совпадение могло говорить о благосклонности звезд – отец часто твердил: «будь внимателен, если происходит что-то необычное, и тебе повезет». Шамар-бей был внимателен не так часто, как ему хотелось бы, и не собирался упускать случай. – Мсье! Мсье, купите ячмень! – заорал он вслед испанцу. Ответа не последовало: благородный дон спешно прошел дальше, замедлил шаг, а после остановился в тупике, разочарованно осматривая стены. Шамар-бею показалось, что дон искал что-то очень важное – а если в тупике ничего не было, то следовало отвлечь кабальеро, чтобы тот не так остро испытал горечь разочарования. В этом Шамар-бей усмотрел свой резон дважды: во-первых, рыцари непривычны к разочарованиям – а значит, испанец может в гневе навредить его прилавку и товарам, – а во-вторых… редкий посетитель зайдет так далеко. Оставаться сегодня без прибыли Шамар-бей не желал, и, не найдя других способов привлечь внимание потенциального покупателя, закричал снова: – Там тупик, мсье. Я могу вам помочь! Объект его настойчивого (кое-кто счел бы его даже навязчивым) интереса наконец обернулся, и Шамар-бей мысленно возликовал: совет отца не был дан впустую, сегодня, в отличие от дня вчерашнего, он не упустил свою удачу. – Ты знаешь, где здесь лавка алхимика? – спросил незнакомец. Его французский был явно лучше, чем у Шамар-бея, но говорил кабальеро с заметным акцентом. – Алхимия запрещена, мсье! Слава Всевышнему, Папе Римскому и инквизиторам Толедо! – араб понизил голос. – Однако за скромное вознаграждение я бы мог вам сказать, благороднейший из донов. – Говори, – голос собеседника чуть изменился, и Шамар-бей вскинул руку, указывая испачканным углем пальцем туда, где скрывалась в нише алхимическая лавка. Торговец готов был поклясться всеми джиннами пустынь, что не знает, зачем отпустил покупателя так быстро, но делать было нечего. – Купите ячмень! – с отчаянием взмолился он. Испанец посмотрел на своего собеседника с жалостью и, смягчившись, сказал: – Позже. *** – Корабли Кортеса отплывают через два месяца. Грузный пожилой мужчина, похожий на палача, кивнул – волнение в нем выдавало лишь беспокойное постукивание маленьких пухлых пальцев о высокое мутное горлышко склянки. В помещении было темно: лучи света не проникали сквозь крошечное оконце под самым потолком, а двух огарков свечей едва хватало, чтобы трое человек, склонившихся над столом, видели друг друга. Перегонный куб, стоявший в углу, в неясном свете казался фантасмагорическим чудовищем, мантикорой, поскрипывающей и вздыхающей невпопад диалогу. Равномерная капель стекающего в сосуд дистиллята заполняла паузы – вот и теперь раздалось целых тринадцать ударов, прежде чем толстяк заговорил. – Мы уже не сможем их остановить, – резюмировал он ровным мягким голосом. – Я не отступлюсь, Николас, – упрямо ответил его собеседник. И подумал: «Не для того я месяц ехал сюда, а после все утро искал твое новое обиталище». – Ты хороший человек, дон Сальваторе. Жаль, что ты не женился. – Я не последний в своем роду. – Человек, которого испанский идальго Сальваторе назвал Николасом на английский манер, покачал головой, но не стал спорить. – И не первый, – темнота возле перегонного куба ожила, обрела женские очертания. Женщина сделала шаг вперед: темные вьющиеся волосы, аккуратно уложенные в пучок, строгое требовательное лицо. – Вы позволяете ей заниматься магией? – вспыхнул испанец. Присутствие женщины на переговорах показалось ему возмутительным. – Может быть, вы сразу позовете цыганок, египтянок и весь тот сброд, который околачивается на местных улицах? – Вы еще не родились, когда я занималась магией, Сальваторе, – с холодным достоинством парировала женщина. Блеск ее черных глаз был виден даже в полумраке. – Бедный Улисс! – усмехнулся в бороду третий из сидящих за столом волшебников. – Улисс оставил меня растить двоих детей, Генрих. Я бы не назвала его бедным даже из сочувствия. – К счастью, вы не Пенелопа. – Вы говорите о том самом Улиссе, которого описал Гомер? – уточнил испанец, теряя терпение. – В таком случае ей точно нечего здесь делать. – Гомер был предвзят. Цирцея не помешает нашему собранию, – успокаивающим тоном проговорил бородатый мужчина, которого волшебница назвала Генрихом – в действительности, однако, он был известен в Кёльне, Париже и Гренобле под именем Агриппы. – Ваш дед помог ей перебраться из Италии во Францию. Не нужно злиться, кабальеро, вас ждет Юкатан. Сальваторе вздохнул – на самом деле он злился именно поэтому. Еще – потому что год назад Цирцея его отвергла, рассказав о своем истинном возрасте. – Мигель ждет на улице? – поинтересовался у испанца Николас; щекотливая тема о присутствии Цирцеи на встрече себя исчерпала. Кабальеро покачал головой. – Мигель сбежал от меня еще в Кастилии. – Жаль, хороший был оруженосец, – проговорил Николас, снова постучав пальцами по колбе. Мужчины помолчали. Цирцея уменьшила огонь под перегонным кубом, сменила сосуд, куда стекал дистиллят, и принялась нарезать в отставленную жидкость листья спорыша и бессмертника. У Николаса, насколько дон Сальваторе успел узнать, был заказ на желчегонное снадобье. – Значит, вы не будете против, если я поеду на Юкатан? Волшебники переглянулись, но ответили не сразу. «Скрывают ли они что-то?» – думал испанец, глядя с неприязнью в спину Цирцеи. – «Эта женщина обладает даром предвидения, именно она сказала когда-то Агриппе, что экспедиция Франсиско де Кордобы достигнет суши под названием Юкатан. Быть может, она знает что-то еще? Что-то, что вызывает опасения у последних магов Европы?» – Ты мой ученик, Лино, – сказал, наконец, Николас. Бесчисленные складки морщин на его крупном лице на короткое мгновение разгладились, и он по-отечески прикоснулся к плечу испанца. В этом коротком, несколько неловком жесте Лино Сальваторе вдруг почувствовал всю тяжесть бремени надежды уходящего поколения на тех, кто был еще молод. – Но решать тебе. Заставлять или отговаривать тебя никто из нас не станет. Цирцея доделала зелье и ушла; мужчины допили вино. Они не слишком торопились расходиться: диаспора европейских магов была так мала, что редко можно было встретить в одном месте более двух творцов искусства трансмутации и преобразований. У них не было необходимости говорить друг с другом, но им было приятно находиться рядом в молчаливом взаимопонимании, намного более полном, чем иные разговоры закадычных приятелей. К тому же, те маги, которые собрались здесь, были довольно почтенного возраста, и присутствие тридцатисемилетнего Лино подстегивало их к поучению студиозуса – а значит, и к диалогу. – Я теоретик, дон Сальваторе, – лукаво улыбаясь в седую бороду, говорил Агриппа. Его подвижный взгляд свидетельствовал о сохранившейся живости ума, а острые черты лица – об изрядной непримиримости характера. По духу он был значительно ближе к Лино, чем к мягкому вдумчивому Николасу. – При надлежащем финансировании – как жаль, что вы сейчас не можете его предоставить – я бы смог сделать больше, но пока я занимаюсь философией, а наш друг Николя делает для алхимии больше, чем мы все могли бы себе позволить. Вы читали трактаты Пико делла Мирандолы? Я имел счастье быть знакомым с этим чудесным человеком. Он был первым ученым, кто заявил на весь мир, что магия и Ватикан не противоречат друг другу. Жаль, что Папа воспринял его буквально. – Как несвоевременно! – фыркнул испанец. – Сейчас миром правит инквизиция, и моя страна тому хороший пример. – Я помню совсем другую Кастилию, Лино, – тихо заметил Николас. – Под сводами дворцов в мавританском стиле всегда свежо, в фонтанах журчит родниковая вода. Изабелла и тиран Фердинанд – всего лишь избалованные дети; люди верят сердцем, не навязывая свою веру другим, а Гранада, прекрасная Гранада свободна… – Ты нашел там свое бессмертие, старый плут! – усмехнулся Агриппа. – И потратил целую жизнь, чтобы его осознать. – Кажется, я припоминаю… ты проглотил истину и проснулся стариком? – Я проснулся только тогда, когда стал стариком, – надеюсь, Лино, ты не повторишь ошибок моей молодости. – Лино повторит все в точности, как и любой другой сообразительный юноша. Дон Сальваторе повернулся к огню. Свечи давно погасли, и они сидели в свете огня, теплящегося под перегонным кубом. Капель не прекращалась, старики обменивались ничего не значащими шутками – и в этом домашнем уюте было нечто большее, что-то, чего ему так не хватало в Кастилии, в армии Кортеса и на мостовых любых других улиц мира. Здесь жила магия. В дверь настойчиво забарабанили кулаком. – Именем короля, откройте! Выскользнув через заднюю дверь, Лино Сальваторе бежал по переулку, не оборачиваясь: этого потребовал от него Николас, когда Лино схватился за кортик. «Не в моем доме», – сказал старый алхимик, подталкивая испанца к потайной двери. – Благородный дон, а как же чудеснейший ячме… – раздалось над ухом идальго. Пытаясь придумать надлежащие ругательства, он остановился. За спиной послышался топот солдатских сапог, препирания и стон старого Николаса. – Прячьтесь! – араб откинул полог прилавка и, кое-как скрючившись, благородный дон умостился под навесом с краю стола. Худые коленки Шамар-бея, трясущиеся от волнения, уперлись ему в нос. – Ты кого-нибудь видел? – спросил солдат, подходя к лавочнику. Его размеренная поступь выдавала человека среднего чина, амбициозного, выбившегося из низов. – Я видел грязного испанца, блистательный господин офицер. – И где он? Рука Сальваторе крепко сжала кортик. – Побежал прочь, мсье. Наверное, испугался цыган, или его ограбили… Он спросил меня, где выход, я и указал. – Дуралей! – офицер выругался, сплюнул на мостовую и с силой отвесил затрещину торговцу – тот принял побои смиренно. – Вы несказанно правы, мой генерал. Мне нет прощения, сейчас я осознал это. Но раз уж Господь Всемогущий был так милосерден ко мне, что вы оказались здесь в этот тяжелый для нас обоих день… купите ячмень, мсье. Отборный ячмень наивысшего сорта по лучшей цене для солдат его Величества. Раздался хлопок второй затрещины, и постепенно звуки удаляющихся шагов стихли. – Выходите, мсье. Они ушли, – сказал Шамар-бей, склонившись под полог. Дон Сальваторе вздохнул, отряхнулся и с сомнением посмотрел на своего спасителя. – Ты никогда не хотел быть оруженосцем, араб? *** – Вергилий вел меня через ад, но сгорел вместо меня. – Не печальтесь, благородный дон, вдруг вашему другу повезло больше, чем тем женщинам, которых регулярно вешают на Гревской площади, – они стояли на палубе одного из кораблей армии Кортеса; эскадра покинула порт только два дня назад. Тяжелое обмундирование и доспехи лежали в трюме, и Шамар-бей всерьез опасался, что металлическое снаряжение отсыреет и заржавеет за время путешествия. – Вы могли бы остаться и подкупить суд, – добавил он. – Не мог. С кормы капитан распорядился поднять бом-брамсели, и матросы, сверкая голыми мозолистыми пятками, неохотно полезли к верхним реям. Корабль шел легко и тихо, и мачты, обыкновенно поскрипывающие на ветру, сегодня молчали. Ясная погода открывала замечательную видимость: со всех сторон до самого горизонта простиралась бескрайняя водная гладь, и уже было невозможно определить, где насыщенная лазурная синева неба переходит в изумрудно-циановые воды. Шамар-бей с удовольствие втянул полную грудь воздуха: здесь круглые сутки пахло океаном. Он был бы готов вечно находиться на воде, если бы морская болезнь не одолевала его каждый раз, когда ветер усиливался. – Вы бывали на Кубе? – спросил он, почему-то вспомнив жену. Дон Сальваторе оставил Шамар-бею приличный аванс, и тот отдал практически всю сумму супруге на проживание. Несмотря на то, что каирец рассчитывал вернуться живым, путешествие никогда не обещало быть безопасным. – Нет. Да и вряд ли побываю, – идальго неопределенно махнул рукой. – Губернатор Веласкес и наш капитан никогда не поделят золото майя, каманчей, ацтеков и инков, которые имеют несчастье проживать на залежах драгоценностей. – Вы сочувствуете дикарям, благородный дон? – Ты сам едва выбился из дикарей в люди, – усмехнулся Лино. *** Бой под Теотиуаканом стих. Почти все окрестные поселения были взяты, а остатки выживших ацтеков укрылись в заброшенных руинах старых построек. На ночь армия расположилась в низине нового города, поставив часовых на холмах и на входах в лагерь. Одним из часовых, стоящих на окраине, был дон Сальваторе. Шамар-бей изрядно вымотался за день: шутка ли, пять часов боя, короткий перерыв на обед – и продолжение сражения до самого заката, пока, наконец, случайная пуля кого-то из конкистадоров не убила их лошадь. Эту потерю конкистадор и его оруженосец пережили тяжело: у них было собрано достаточно поклажи и личных вещей, а места в обозах и так не хватало. С трудом, в несколько заходов втащив солидную часть обмундирования на холм, араб отдыхал, оттирая доспехи хозяина от пота и грязи. Дон Сальваторе, как показалось его оруженосцу, не торопился участвовать в сражении – он преимущественно наблюдал, а иногда и покидал поле боя, оставляя Шамар-бея сторожить лошадь, и строго-настрого запрещал докладывать об этом кому-либо из конкистадоров или сопровождения. Оруженосец не одобрял трусость своего кабальеро, однако отчасти его понимал, увидев однажды собственными глазами лагерь раненых, – а потому не мог осуждать хозяина за нежелание умирать. Победоносное шествие продолжалось. Кортес вел армию вдоль побережья полуострова Юкатан, изредка продвигаясь вглубь, оставляя после себя разграбленные пепелища поселений. Индейцы почти не оказывали сопротивления, пытались задобрить белокожих захватчиков, но боги были алчны и немилосердны. – Город богов, – сказал испанец, когда шум лагеря поутих – армия поделила награбленное, отпраздновала победу и понемногу разошлась спать. – Когда-то здесь погибла цивилизация – ацтекские предания говорят, что их народ встретил город уже пустым. Шамар-бей с интересом оглядел раскинувшиеся перед ними развалины Теотиуакана – кое-где угадывались очертания лестниц, подъемов и постаментов; некоторым башням удалось уцелеть почти до половины своей первоначальной высоты. – Это храмы? – неуверенно спросил он. – Да. Храмовые постройки. Ацтекские жрецы проводили здесь ритуальные жертвоприношения, чтобы мир не погрузился во тьму. Каждые пятьдесят два года обновляется календарный цикл, и чтобы мир продолжил свое существование… – идальго замялся, – богам-волшебникам необходимо преподнести дар. Шамар-бей с сомнением посмотрел на испанца. – Нехорошо шутить над неграмотным варваром, благородный дон. Я был бы счастлив поверить вам, если бы это было правдой, вот только как можно поклоняться колдунам и ведьмам? – Не всем, только трем из них. Знаешь, ацтеки давно захватили майя в этом регионе; их верование учит, что трое могущественных магов во имя мира и продолжения жизни изгнали Кукулькана, верховного бога и покровителя майя, – так сделали сами ацтеки, когда вытеснили культуру майя. Змей Кукулькан стал Кетцелькоатлем, он был одурманен зельем и бежал из Храма Солнца вглубь Юкатана. Эта легенда отражает их собственную историю. – Это вам рассказали они? – Шамар-бей поежился и кивнул вниз, где у подножья холма сидели привязанные к бревнам индейцы. Пленников сегодня было немного: трое мужчин и восемь женщин. – Выдумки, благородный дон. Туземцы развлекают вас байками в надежде, что вы отпустите их на свободу. – Они, – кабальеро кивнул, проигнорировав все остальные соображения оруженосца. Стемнело, постепенно начинало холодать, и испанец придвинулся ближе к костру, согревая руки. – Жаль, что погибла наша лошадь. В этом походе участвовало всего шестнадцать лошадей. – Тогда почему мы не бросили их сразу? – Невиданное животное, символ победы, – с необъяснимой горечью усмехнулся дон Сальваторе. – Видишь ли, жрецы пророчили индейцам смерть от невиданных животных, а мы фальсифицируем легенду. Правда становится вымыслом, а вымысел – правдой. Идальго похлопал оруженосца по плечу: – Бросай нагрудник, дочистишь позже. Сейчас сходи за дровами, через час станет совсем холодно. Когда Шамар-бей вернулся, лагерь внизу уже спал, а костер на холме потух – он едва не наступил прохудившимися от местного рельефа сапогами на потемневшие угли. – Вендиго! Вендиго! – доносился леденящий душу шепот. Он не сразу распознал источник голосов, а когда понял, вздохнул с облегчением: индейцы бормотали что-то на своем наречии. Должно быть, звали на помощь. – Тихо! – прикрикнул он на пленников, бросил щепки и корявые сучья на каменистую землю и повертел головой, выискивая хозяина. – Что такое «вендиго»? – спросил Шамар-бей, надеясь, что дон Сальваторе откликнется. Ответом оруженосцу была тишина и едва уловимое завывание ветра. Ветер поднимался из старого города Теотиуакана, огибал храмы и, возрожденный, полз к низине туда, где стояла армия иноземных захватчиков. Жестокие древние боги Нового Света пробуждались и смотрели на поддельных богов без сожаления. Шамар-бей покрепче сжал в руке кортик идальго, чувствуя, как леденящий ужас прокатился по спине, проскрежетав песчаным порывом по одежде – ему показалось, что совсем рядом с ним присутствует нечто, чему нет названия; нечто намного более могущественное, чем армия Кортеса, чем золото ацтеков и апачей, чем холодная сталь кортика испанского конкистадора – то, что приходит глубокой ночью вместе с ветром, уничтожая все на своем пути. – Что такое «вендиго»? – отчаянно прокричал оруженосец. Страх нашептывал ему догадки; ветер усиливался. И тут Шамар-бей увидел то, что видеть совсем не хотел: каурая лошадь дона Сальваторе, бездыханно лежащая у холма с самого заката, медленно поднялась с земли и направилась к нему. Во внезапно наступившей тишине Шамар-бей слышал ее фырканье и мерное ровное дыхание, а после заметил фигуру идальго, сидящего рядом с восставшей лошадью. Руки благородного дона были подняты к черному беззвездному небу, а глаза были закрыты. *** Шамар-бей бежал, пока ему хватило сил. Он добежал до подножья холма, пересек открытую местность и, петляя по сыплющимся лестницам, устремился туда, где ужасы ночи не смогли бы до него добраться. Укрывшись в руинах города богов, прислонившись спиной к большому поваленному камню, он вслушивался в ночную тишину, опасаясь угадать в отзвуках ветра погоню. Было по-прежнему тихо. Шамар-бей перевел дух и осторожно подул на заледенелые пальцы, не решаясь даже попытаться развести огонь. Перед его глазами все еще стояла ужасающая картина: благородный дон, достопочтенный идальго, конкистадор армии Кортеса (впрочем, это было скорее отягчающим обстоятельством – Кортеса Шамар-бей считал обычным разбойником) простирает руки к небу, и мертвая лошадь медленно поднимается на ноги. Колдун! Чернокнижник! Еретик! Он еще помнил казни ведьм на Гревской площади, – городское развлечение, на которое собирались зеваки, – и не желал водить опасных знакомств с теми, кто мог заинтересовать инквизицию. Как известно, лучше ничем не выделяться, не привлекаться, не связываться. Конкиста Кортеса вобрала в себя все, что только могло вызвать негодование простого люда: грабители, жаждущие власти и славы рыцари – под знаменами просвещения нашлось место и чернокнижнику. Шамар-бей проклинал себя за то, что пошел на поводу у любопытства. «Будь внимателен, если происходит что-то необычное, и тебе повезет», – говорил ему отец. Был ли я достаточно внимателен? Мог ли избежать этого? – спросил себя молодой араб двадцати одного года от роду. Его отец был достаточно внимателен, чтобы сбежать с восемнадцатилетней дочкой пекаря. Повезло ли его отцу в конечном итоге? Как ни крути, дочери пекаря Шамар-бея не привлекали – и он с нежностью вспомнил о своей жене, прошептав едва слышно: «я вернусь». Эта спасительная мысль придала ему сил. Шамар-бей пристроился поудобнее и немного отодвинулся от камня, осматривая город мертвых. «Почему лошадь?» – подумалось вдруг мужчине; Теотиуакан по-прежнему спал, его пробуждение было недолгим. – «Среди стольких убитых индейцев и испанцев, которых он мог спасти, вернуть, исцелить… почему Лино Сальваторе выбрал именно лошадь?» – Поднять ладони! – сказали ему на ломаном испанском. В шею оруженосца уперлось копье, а из-за камня, возле которого прятался от ветра Шамар-бей, вышел индеец. Их путь по камням, ступеням и тайным лазам продолжался около двух часов. Даже если бы Шамар-бей был так внимателен, как этого требовал он него отец, ему не повезло бы найти обратную дорогу. Огромное количество поворотов и проходов среди бесконечно однообразных руин казалось лабиринтом неподготовленному посетителю. Ночной путь среди камней заброшенного города навевал уныние и страх: здесь не было ничего, что напоминало бы о жизни – а, значит, весь город был погружен лишь во тьму и забвение. В памяти несчастного оруженосца крутились истории, некстати рассказанные кабальеро: ацтеки приносят человеческую жертву, чтобы пятидесятидвухлетний цикл не прервался. Жертва во имя мира, безопасности, существования. Шамар-бей споткнулся и увидел, что одна из ступеней обагрена кровью. Ему грозит смерть во имя ацтекского мира. – Спасите! – закричал пленник, надеясь, что его крики заинтересуют хотя бы одного европейца. Эхо прошелестело по ближайшим горам и стихло, по-видимому, так и не достигнув испанского лагеря. – Тишина! – индеец ткнул его копьем, и Шамар-бей вздохнул. Их путь продолжался. Шаг за шагом отмеряя последние минуты своего бытия, бывший торговец зерном, женатый мужчина, сын-неудачник думал о том, во славу чего ему предстоит сложить свою жизнь. Он прежде видел, как во Франции люди убивали колдунов, чтобы те не сеяли смуту. Жертва во имя мира и спокойствия честных верующих католиков. Здесь же, напротив, именно колдуны убивали людей, нисколько не сомневаясь, что делают это во имя мира. Во имя какого мира разрушает деревни Кортес? И может ли мир вообще строиться на чьем-либо горе? Ступени под его ногами закончились; ацтек пожевал губу, вспоминая слово: – Пришли. Пленник огляделся по сторонам. На востоке понемногу занимался рассвет, и небо становилось светлее. Поваленный ритуальный камень скрывал вход в едва заметный лаз; на одном из краев камня виднелись следы крови. – Какая глупая смерть, – вздохнул Шамар-бей. Ацтек толкнул его внутрь. – Доброе утро, – с улыбкой сказал ему дон Сальваторе. *** – Его зовут Тлалиуциотль, но ты можешь звать его Тлали. Он мой переговорщик среди ацтекских жрецов. Тлали помахал рукой и добродушно улыбнулся – в свете костра его лицо уже не казалось хищной маской посланника смерти. Ацтек производил впечатление человека строгого, но доброжелательного. Шамар-бей с интересом рассматривал узоры на смуглом лице мужчины: разноцветные полосы почему-то напомнили ему цветные одежды цыган, а еще – одежду фламандских купцов. Рядом с Тлали стояла смуглая девушка (Анауа, как потом узнал оруженосец) и с интересом рассматривала кабальеро. Испанский рыцарь, явно польщенный этим вниманием, улыбался чуть больше, чем обычно. – Так, значит, вы уходили именно сюда? – спросил Шамар-бей, оглядев помещение. Ежедневные вылазки испанца во время боя теперь выглядели иначе, но Шамар-бей не был уверен, что находит это объяснение более приемлемым, чем трусость. С простой трусостью все хотя бы было понятно. – Да, – ответил дон Сальваторе. – Но зачем? – Я приехал в составе конкисты лишь потому, что так мне было предначертано судьбой. Напыщенный ответ кабальеро вызвал у араба невольную улыбку. – Но с чего вы это взяли, почтеннейший идальго? Фортуна – слишком непредсказуемая женщина, чтобы проявления ее милости или недовольства можно было истолковывать. – Так мне сказала прорицательница, – терпеливо пояснил чародей. – Кто-кто? – Цирцея. Возможно, ты видел ее – она выходила из лавки алхимика, перед которой мы с тобой познакомились. Шамар-бей понимающе кивнул – стало быть, дело в женщине! Почтенный испанский дворянин влюбился как мальчишка, понять несложно. – Я помню только, что вы не хотели покупать ячмень, благородный дон. Это огорчало меня – тот день оказался тяжелее, чем я надеялся. – Я так и не купил у тебя ячмень. Шамар-бей неодобрительно поцокал языком и вздохнул, возвращаясь мыслями к тому, что никак не могло уложиться в его голове: – И что же велела вам ваша фортуна по имени Цирцея? – Она велела мне ехать по зову сердца. – И сердце позвало вас в армию разбойников и негодяев? – Магия в Европе умирает, Шамар-бей. Болезнь уже распространилась, инквизиторов не победить. Мы пытаемся отступать сюда – но они оказались сильнее. Европейские маги больше не берут учеников, они хотят спокойной старости. – А вы хотите бороться? Кабальеро вздохнул. – Вытяни руку и повтори то, что я тебе скажу. Шамар-бей послушно протянул руку и проговорил замысловатое заклинание. На его ладони вспыхнул маленький золотистый огонек – поначалу неровная, едва теплящаяся искорка разгоралась, становилась увереннее и ярче. – Это и есть магия? – спросил он, завороженно глядя, как мерцает в ночном свете огонек. Сальваторе пожал плечами. – Может быть. А может, магия в том, что ты жив. В том, что ты появился на свет – и в том, что ты до сих пор осознаешь свое пребывание в мире. – Осознаю. Кто же хочет умирать? Кабальеро усмехнулся: – Никто. – Тогда почему магия настолько разная? У вас, благороднейший дон, у вашей пророчицы Цирцеи, у племени Тлали, которые только и ждут, когда можно будет снять с тебя скальп… – Магия одинакова. Разные люди – разные проявления волшебства. Тлали привык выражать магию через ритуалы и жертвоприношения, Цирцея – через зелья и искусство соблазна. Мой прадед по материнской линии приехал в Кастилию на склоне лет. Половину жизни он провел сражаясь за золото и Гроб Господень под знаменами французских королей и Папы Римского, пока не влюбился в дочь сарацинского колдуна. Мир в действительности так тесен, что мы с тобой можем оказаться родственниками. *** – Возвращаешься к семье? – спросил испанец, кутаясь в плащ: на пристани было холодно, несмотря на палящее солнце. Шамар-бей кивнул: – Я простой торговец, дон. Мое место дома или на базаре. Я и так, слава Всевышнему да инквизиторам Толедо, побывал во многих уголках нашего чудесного мира. – Значит, здесь наши пути разойдутся. Мне уже не вернуться назад – мне остается лишь надеяться, что я смогу обрести покой. Урожденный кабальеро погиб в конкисте, но возродился ученик чародея, которому остается только бежать. Цирцея говорила, что позже на западе вырастет город, который будет назван в честь Иерусалима. Новый Иерусалим в Новом Свете! Хотел бы я жить там! Не Иерусалим – Салем, здесь обычно все сокращают. Шамар-бей вздохнул и подумал, что ему будет не хватать очаровательной помпезности благородного дона. Возможно, нельзя иначе выражать свои мысли, если ты – почтенный испанский дворянин, идальго и к тому же волшебник. – Я хотел узнать… Что такое «вендиго»? – спросил молодой человек перед тем, как проститься. – Каманчи, ацтеки и некоторые другие племена называют «вендиго» всех волшебников. В действительности вендиго – это колдун-людоед, ставший духом местных пустынь, – пояснил человек, возродивший лошадь. – Значит, здесь вас тоже боятся, благороднейший из донов? Лино Сальваторе ничего не ответил, а только помахал рукой на прощение: – Приятного путешествия! Шамар-бей помахал в ответ и пошел к кораблю. Рядом с идальго на большой каурой лошади смущенно улыбалась ацтекская девушка Анауа.