***
На следующий день вы приезжаете в лофт, чтобы увидеть ребёнка, и Генри неловко, но осторожно держит своего дядю на руках. — Привет, — дружелюбно говорит мальчик и с любопытством смотрит на лицо малыша. Дэвид улыбается, глядя на это, его глаза опухшие и красные. — Я назвал его Невин. Это значит «новое начало», и… — он прочищает горло и отводит взгляд. —… это близко к «Невису», что означает «снег». Ну конечно же. Ты оставляешь их и спускаешься вниз. Эмма сидит за кухонным островком, подпирая лоб рукой. Она окружена различными документами. Уголки её рта даже не поднимаются, когда ты садишься рядом. — Он хочет, чтобы её кремировали и пустили прах по океану, — тихо говорит Эмма, неодобрительно поднимая брови. — Кремация была очень распространена в Зачарованном лесу, — отвечаешь ты, думая о том, что Эмме нужно найти место, где она могла бы выплакаться. Как и тебе. Но Свон хмурится и уклончиво отвечает: — Ну, это сложно организовать в месте, где нет крематория. Ты ничего не отвечаешь.***
Эмма бьет Крюка в лицо через два дня после того, как вы возвращаетесь из Неверленда. Он комментирует твою новую стрижку в своей обычной грубой манере, и ты даже не обижаешься, ведь чего ещё можно ожидать от пирата? Но Эмма оборачивается и бьёт его. В нос. Он отшатывается и сыплет проклятиями: — Какого чёрта, женщина?! — выплёвывает Крюк. — Держи своего дружка в штанах, приятель. Ты думаешь, что, возможно, она ревновала.***
Ты звонишь ей. — Ты придёшь сегодня на ночь? Генри спрашивал, — добавляешь. Вы обе знаете, что это ложь. Генри уже достаточно взрослый, чтобы справляться со всем самостоятельно. И ты тоже. Но всё равно чувствуешь себя ужасно, задавая этот вопрос, ведь Эмма совсем перестала улыбаться, а в глазах у неё поселилась пустота. — Дэвиду нужна помощь с ребёнком, — холодно отвечает Эмма. — Я останусь у него. — Конечно, — говоришь ты и думаешь об Эмминном «Я хочу сбежать отсюда» голосе. Несколько минут Эмма тяжело дышит, а затем говорит: — Завтра я отвезу её в Бостонский крематорий. — Конечно, — повторяешь ты, слабо удивляясь тому, что Снежка не может даже вздохнуть, не разрушив при этом твою жизнь. Хотя чего стоило ожидать?***
Генри задаёт удивительно мало вопросов о смерти и удивительно много о детях. Ты звонишь доктору Хопперу, чтобы спросить, является ли это естественным механизмом, или же ты как-то навредила ему (ведь дети должны знать больше о смерти, чем о жизни, верно?). Но Арчи продолжает вести себя так, будто всё дело в тебе (и когда ему хватает наглости заявить, что ты по-своему скорбишь о Белоснежке, ты бросаешь трубку и принимаешь душ). Так что приходится ответить на все вопросы Генри. Ты объясняешь ему, почему дети хватают всё, до чего могут дотянуться, почему они так много кричат, и почему они бросают вещи на пол, неважно сколько раз ты отдаёшь их обратно. Когда Эмма без последствий пересекает городскую черту и присылает сообщение с фотографией урны и просьбой спросить у Генри, что он думает об этом, ты выдыхаешь.***
Эмма возвращается, привозя прах своей матери и штраф за превышение скорости, который никогда не оплатит. Она звонит вечером. — Эмма, как ты? — В порядке. Как ребёнок? Ты не спрашиваешь снова, а она вновь остаётся ночевать у Дэвида. Звонок длится три минуты и четыре секунды.***
— Мама? — Я здесь. — Хорошо.***
Ты понимаешь, что влюблена в Эмму через месяц после того, как вы возвращаетесь из Неверлэнда. В дверь звонят, и твоё сердце трепещет, как птичка, впервые пытающаяся взлететь. Когда ты открываешь дверь, а за ней оказывается не Эмма, тебя накрывает волна разочарования. Вот так просто. И это действительно странно — то, насколько спокойно ты принимаешь тот факт, что влюблена в неё, как ни в кого другого прежде. Но что поделать?***
Ты чистишь лучшие ботинки Генри, потому что Белоснежка или нет, это публичное мероприятие, и будь ты проклята, если твой сын будет похож на оборванца. Ты думаешь, что он надевает свой костюм в последний раз, потому что тот явно стал ему маловат, и делаешь мысленную пометку о том, что надо снять с Генри мерки, чтобы пошить новый. Прямо перед церемонией ты сжимаешь его руку и целуешь в лоб, а он крепко обнимает тебя, не заботясь о тех, кто видит, что Злая Королева пришла почтить память Белоснежки. Если бы ты этого не сделала, то была бы единственной, кто не пришёл. Весь Сторибрук собрался в гавани, горожане уселись на дешёвые пластиковые стулья и тихо переговаривались. Жуткая тишина, которая следует затем, нарушается лишь завыванием ветра и плачем сына Снежки. Ты сидишь позади Генри, который устроился рядом с Эммой и Дэвидом; и если ты и думала о том, где окажешься, когда Снежка наконец-то умрёт, то совершенно точно не представляла, что будешь сидеть во втором ряду на её похоронах. — Спасибо всем за то, что пришли, — безжизненный голос Эммы доносится из четырёх беспроводных динамиков. Ты пытаешься поймать её взгляд, но она смотрит вниз, сжимая микрофон до побелевших костяшек. — Надеюсь, вы все надели шарфы и шапки, потому что я уверена, что моя мама волновалась бы за каждого из вас. Это добродушная шутка, и все слёзно хихикают, но всё, о чём ты можешь думать, это о том, как в первые недели брака с королём, когда ты всё ещё заботилась о Снежке, связала ей шарф, который она потеряла, играя в лесу. Ты качаешь головой, пытаясь отогнать воспоминания. Генри оборачивается, чтобы взглянуть на тебя, и ты ободряюще улыбаешься, сжимая его плечо. Когда Дэвид начинает говорить чётким, но дрожащим голосом, ты позволяешь себе осмотреться. Море неподвижное и синее, как небо, а воздух ледяной и холодный. Прекрасный день ранней весны. (Ты смотришь на Генри и замечаешь, что на нём сине-красный шарф, который ты подарила ему на восьмилетие). Руби тоже произносит свою речь, стоя в трёх шагах от микрофона. В конце она срывается и начинает плакать. Твоя рука дёргается. На трибуну поднимается одна из учениц Снежки, она нервничает из-за толпы и дважды запинается. Люди встают. Эмма забирает ребёнка с рук отца (это выглядит как-то неестественно), и Дэвид садится на корабль Крюка с прахом жены. Толпа гудит и плачет, отдавая дань уважения, когда Весёлый Роджер покидает гавань. Ты смотришь на Эмму: на ней чёрная водолазка и нет шарфа, а взгляд устремлён в сторону от корабля.***
Генри поворачивается к тебе и бормочет: — Я хочу остаться и помочь собрать все стулья, — он понижает голос. — Надо присмотреть за Эммой. Ты снова задаёшься вопросом, является ли эта забота о других естественным механизмом, или он просто не так убивается из-за смерти своей бабушки (или же тебе удалось воспитать его таким). — Конечно, дорогой, — отвечаешь ты. — Хочешь, чтобы я тоже осталась? Генри колеблется, и ты проводишь рукой по волосам. Он перехватывает твою руку, беря её в свою. — Можешь забрать меня, когда я напишу? — Конечно, — повторяешь ты, изо всех сил пытаясь не думать о границах, кораблях и машинах, и о том, как Эмма избегает твоего взгляда.***
Она ищет твоей компании, а ты не можешь отказать ей в этом. И поэтому Эмма всегда остаётся на ужин, рано приезжает за Генри, и когда твой обогреватель ломается, ты позволяешь ей починить его. После этого фонарь на твоём крыльце перегорает (она приходит с лестницей и отвёрткой), кран начинает течь (она лежит под раковиной, как автомеханик), а одно из деревьев рядом с домом опасно наклоняется к крыше (и если взгляд Эммы Свон, включающей бензопилу — не направленный на твою яблоню — всего этого не стоит, то ты ничего не понимаешь в этой жизни).***
Генри так и не пишет, но через три часа ты слышишь звук его ключа в замке. — Я хотел прогуляться, — отвечает он, когда ты спрашиваешь, подвезла ли его Эмма. Ресницы Генри дрожат, но это единственное, что выдаёт его грусть. Ты забираешь пальто сына и разводишь руки, он быстро обнимает тебя и бежит наверх. В фойе становится тихо. Ты вешаешь пальто.***
— Мама? — Да? — Ты рада, что Снежка умерла? Ты делаешь глубокий вдох, чувствуя вину. — Я имею в виду, облегчение. Не радость. То есть… — Нет, Генри, — прерываешь ты его. — Я не рада. — Я тоже, — это единственное, что он говорит тебе о своей скорби. Ты думаешь, что твоя голова (или сердце) может взорваться от нахлынувших чувств к Генри и Эмме.***
Восемь месяцев назад. Ты впервые целуешь её. Ты работаешь в саду, твои пальцы зарыты глубоко в прохладную почву. Эмма вышла на пробежку. Её волосы растрёпаны, а щёки раскраснелись. Она запыхалась. Ты воздерживаешься от колкостей, берёшь её лицо в свои грязные руки и целуешь над белым пикетным забором. Эмма так быстро вдыхает, что ты можешь это почувствовать. На вкус она как море и летние вечера, а её руки — на твоих локтях, рёбрах, нижней части спины — бесконечно нежны, когда она подтягивает тебя немного ближе. Из-за неудобного положения, поцелуй заканчивается немного неловко, но Эмма улыбается тебе и в её глазах загорается искра. Когда Снежка серьёзно беседует с вами, ты можешь думать только о том, что она не застукала вас, Эмма сама ей рассказала.***
По утрам в твоей кровати безумно холодно, и ты ненавидишь тот факт, что замечаешь это прежде, чем просыпаешься. Нет, ты не рада. Ты горюешь.***
— Мама? — Да, Генри? — Как думаешь, Невин понимает, что у него больше нет мамы? — Я не знаю. — Кажется, ему её не хватает. Ты боишься спросить. — Тебе не хватало отца, когда мы были одни? Генри долго молчит. — Нет, — наконец отвечает он. — Но я думал, что тебе нужен кто-то. — У меня был ты. — Кто-то, кроме меня.***
Шесть месяцев назад. Эмма готовит тебе завтрак. Генри ночует у Нила, и впервые ты не имеешь ничего против. Ведь Эмма делает яичницу с свежесрезанным луком из сада, и на ней твоя блузка на голую кожу. Она подаёт тебе тарелку и улыбается.***
— Мама? — Да? — Откуда Эмма знает, как менять подгузники? Она же никогда не меняла их мне. — Почему бы тебе не задать этот вопрос ей? — мягко говоришь ты. Он пожимает плечами. — Не думаю, что это хорошая идея. — Она жила в разных семьях, Генри. Полагаю, ей приходилось менять подгузники маленьким братьям и сёстрам. — В этом есть смысл. У меня никогда не было братьев и сестёр. Ты понимаешь, что это вопрос, но у тебя слишком много ответов, поэтому просто говоришь: — У меня тоже.***
Ты чувствуешь столько всего, чего не можешь передать словами. Поэтому находишь другие способы проявления внимания — кладёшь контейнер с завтраком в сумку, пока она не видит, подаёшь ей куртку, охлаждаешь для неё пиво в своём холодильнике. Удивительно, но она, кажется, понимает это и ценит твою заботу, и этого достаточно.***
Ты не видишься с Эммой в течение четырёх дней после похорон. Она звонит трижды, но каждый раз просит поговорить с Генри. Когда её имя высвечивается на экране твоего телефона в ночь четвёртого дня, Генри уже давно спит. — Миллс. — Хэй… Реджина… Э-м-м… — это не голос Эммы. — Кто это? — Руби. Извини, но не могла бы ты… В трубке слышен шорох, и Руби резким тоном говорит кому-то «нет». — Не могла бы ты приехать в закусочную, она… — слышен звук битого стекла. Руби выругивается. — Реджина, пожалуйста… — опять шум. — Мне нужно идти. Пожалуйста, просто приди и помоги ей. Она вешает трубку. Ты таращишься на телефон.***
— Реджина? — Да? –… Ничего, — Эмма вновь улыбается.***
Ты паркуешь свою машину прямо около жука. Надпись на двери «У Бабушки» говорит о том, что заведение закрыто. Ты заходишь внутрь, и бабушка торопится к тебе навстречу. На её лице отражаются раздражение, беспокойство и немного страха. — Где она? — спрашиваешь ты, но ответом служит громкий шум из кухни.***
В воздухе пахнет алкоголем, потом и яростью. Грудь Эммы вздымается, её волосы растрёпаны, а на кухне ужасный беспорядок. Белль и Руби держатся от неё на безопасном расстоянии, первая плачет, прижимая ладонь ко рту, а последняя неуверенным голосом пытается успокоить Свон: — Эмма, просто поговори со мной, ладно? Пожалуйста… — Я не могу… Она запускает руки в волосы и тянет, вздыхая. Похоже, что Эмма пытается успокоить вихрь эмоций внутри себя, но она сдерживалась слишком долго, и в итоге это вылилось в нервный срыв. Свон буйствует и дрожит, она вырывает ящик с такой силой, что всё его содержимое летит в разные стороны, но этого, похоже, недостаточно, и она захлопывает его снова и снова. — Чёрт возьми… Ты приходишь в себя и приближаешься к ней. — Нет, нет, нет, — кричит Эмма и бросается на тебя с кулаками, но ты перехватываешь её запястья и несколько раз называешь по имени. Она пытается вырваться, яростно дёргая руками, но ты не отпускаешь. — Всё в порядке, — говоришь ты, и это, похоже, работает. — Всё в порядке. Эмма дрожит всем телом и оседает. Ты пытаешься удержать её в вертикальном положении, повторяя, что всё в порядке, снова и снова. Её всё еще бьет мелкая дрожь и она беззвучно рыдает (звук напоминает тебе о тех бессонных ночах, когда ты была Королевой, не имеющей ничего). — Она звала тебя, — говорит Руби, беспомощно глядя тебе в глаза. Белль всё ещё плачет у неё на плече, а Бабушка оглядывает кухню. — Я за всё заплачу, — говоришь ты, будто это всего лишь кола и сэндвич. — Не волнуйтесь.***
Ты привозишь её домой. Вы останавливаетесь дважды: первый раз, чтобы она, споткнувшись, вылетела из машины, и её стошнило в ближайший овраг; и второй раз в больнице, чтобы перебинтовать Эмме руки. Медсестре пришлось вытащить одиннадцать осколков, но, к счастью, обошлось без переломов. Ты молишься, чтобы Генри всё ещё спал (он спит).***
Семь месяцев назад. — У моих родителей будет ещё один ребёнок, — говорит она. Ты протягиваешь ей бокал красного вина и наблюдаешь, как она обхватывает край губами, делая глоток. — Даже не знаю, что и думать, — признается она. — Всё очевидно. Мало кто знает, что делать с братом, который на тридцать лет моложе тебя,— говоришь ты, опускаясь на диван рядом с Эммой. — Или с матерью-ровесницей, — задумчиво добавляет она, держа бокал в руках. Она почти никогда не говорит об отце.***
Она не говорит ни слова, а её губы плотно сжаты (но она же звала тебя). Ты ведёшь Эмму через сад, где вы впервые поцеловались, и открываешь дверь. Ведёшь её через фойе, где однажды утром она врезалась своими бёдрами в твои, и ты опоздала на работу на полчаса. Эмма следует за тобой в уборную, где ты сажаешь её на край ванны. — Покажи мне свои руки, пожалуйста, — мягко говоришь ты, и она протягивает ладони. Одиннадцать следов от осколков стекла и четыре пореза, должно быть, они болят. Твои колени опускаются на мягкий коврик. Самый глубокий порез начинается под нижним суставом её большого пальца и тянется до середины ладони. Ты обещала Генри: никакой магии. Но также ты обещала защищать Эмму, если это будет необходимо. Поэтому ты устраняешь боль, но не исцеляешь порезы. Утром она увидит раны. Ты снимаешь Эмминны сапоги и аккуратно ставишь их на пол. Она смотрит на тебя, и тебе интересно, хочет ли Эмма, чтобы на твоём месте была Белоснежка. Эта мысль бьёт наотмашь, но ты уверенно снимаешь с неё куртку и вешаешь её на крючок, беря Эмму за руки. — Встань. Она пошатывается, но поднимается на ноги. — Подними, пожалуйста, руки. Эмма подчиняется твоему приказу. Ты снимаешь её рубашку, пытаясь не прикасаться к коже. Будто это может сойти за что-то интимное. Затем помогаешь снять джинсы и бельё. — Повернись, — говоришь ты и расстёгиваешь её лифчик, когда она разворачивается. Теперь она голая, и ты включаешь душ, проверяя запястьем температуру воды. — Заходи, — говоришь ты. Она слушается.***
Ты протягиваешь ей полотенце, Эмма укутывается в него (и в тебя). Ты обвиваешь её руками. С влажными волосами она выглядит намного моложе. Мгновение ты просто обнимаешь её, влажное пятно растекается на твоей блузке там, куда Эмма утыкается носом. — Эмма, — шепчешь ты ей. — Эмма… Она откидывает голову назад и закрывает глаза.***
В Эмме есть много вещей, которые тебе нравятся, и одна из них — её грация. Эмма неуклюжа абсолютно везде, кроме секса. В постели она элегантна во всём: в том, как сгибает спину и пальцы, в том, как обхватывает твоё постельное бельё, когда лежит под тобой, в том, как при вдохе вздымается её грудь. Когда наступает Эмминна разрядка, её веки дрожат, а голова кружится.***
Слёзы катятся по её щекам, и, наконец, Эмма говорит: — Я устроила погром в бабушкиной кухне. — Да, именно это ты и сделала, — невозмутимо отвечаешь ты. Её глаза всё ещё закрыты. — Я напилась, — Эмма глотает ртом воздух, и ты начинаешь беспокоиться о своём ковре, но она всего лишь всхлипывает. — Да, ты напилась. — И, — ты видишь как она до боли закусывает щеку, — моя мать мертва. — Да, Эмма, — говоришь ты и думаешь о том, что твоя мать тоже мертва. Когда она открывает глаза, они тёмные и блестящие, и ты всё ещё держишь полотенце вокруг неё, будто это единственное, что не даёт Эмме упасть. — Но я… не успела ничего сделать, — Эмма беспомощно поднимает плечи, и ты начинаешь вытирать её. — Я не была её дочерью. — Конечно, ты была её дочерью. — Но дочери… Я не должна была позволять ей… Я сделала недостаточно, — ты ничего не говоришь и думаешь, что Снежке всегда было мало (думаешь, что Эмма сделала предостаточно). Ты касаешься её колен и вытираешь голени. — Я должна была… Я не знала, что могу потерять то, чего у меня толком и не было, никто не сказал, что… это может случиться, — голос у неё хриплый. Ты встаёшь и подходишь к шкафу. Достаешь спортивный костюм, который купила и ни разу не надела. — Я никогда не была дочерью, — снова говорит Эмма. Ты помогаешь ей надеть штаны, Эмма кладёт руки на твои плечи, чтобы не упасть. На секунду ты думаешь обо всех способах, с помощью которых могла бы убить её, ведь именно так ты представляла себе уязвимость. — Откуда ты знаешь? — Что? Ты смотришь ей прямо в глаза. — Откуда ты знаешь, что делают дочери? Ты была сиротой большую часть своей жизни, — Эмма не отвечает, а ты надеваешь на неё кофту и находишь ей пару тёплых носков.***
Четыре месяца назад. — Мама? — Генри? — Ты ничего не хочешь мне сказать? Ты смущена. — Извини? — Ничего не хочешь мне сказать? — ты испытываешь что-то вроде паники и пытаешься использовать проверенную материнскую технику. — Почему ты спрашиваешь? Ты что-то скрываешь от меня? — Мама, — Генри очень хорошо разбирается в таких вещах. Эмма говорит, что его дерьмометр всегда срабатывает. — Ты прав. — М-м-м. Это связано с Эммой? –… Да. — Вы… вместе, не так ли? — Это она тебе сказала?! — Мама. — Что? В чём дело? — Ты надела её рубашку. — Я не… Оу…***
Ты отводишь её в свою комнату и просишь лечь. Не включая свет в коридоре, бросаешь быстрый взгляд на спальню Генри, убеждаясь, что он в безопасности и крепко спит (ты делаешь несколько глубоких вдохов и выдохов). Затем спускаешься по лестнице в кухню за водой и чем-нибудь съестным.***
— Эмма. — Что? — Ничего.***
— Реджина? Её голос дрожит, а невидящий взгляд устремлён на дверь. — Я здесь, — уверяешь ты её. — Почему ты не в постели? Она пожимает плечами, глядя на то, как ты разрезаешь сэндвич на два кусочка. Ты позволяешь ей наблюдать. Намазываешь маслом две половинки и немного посыпаешь их солью (минералы, Эмме необходимы минералы). — Пойдём, — говоришь ты, беря графин с водой в одну руку, а тарелку с сэндвичем в другую. Эмма следует за тобой в гостиную, вы обе садитесь на диван. — Прости, что была такой засранкой, — хрипло говорит Эмма, она не смотрит на тебя выжидательно (не требует твоего прощения). Именно поэтому ты прощаешь её и протягиваешь тарелку с сэндвичем. — Почему ты попросила Руби позвонить мне? — спрашиваешь ты несколько минут спустя, когда Эмма жует свой сэндвич. — Ты не могла быть уверена, что я приеду. Ответа не следует. Эмма продолжает есть сэндвич и выпивает два стакана воды.***
Иногда она встаёт даже раньше, чем ты. В день Снежкиных родов она целует тебя, прежде чем уйти, и шепчет прямо в губы: «Люблю тебя. Увидимся позже». Ты слишком озадачена, чтобы ответить.***
Она всё ещё не смотрит тебе в глаза. — Ты единственная, в ком я настолько уверена.***
Ты ненавидишь тот факт, что смерть Снежки — трагедия для твоей семьи, не можешь смириться с тем, что, умерев, она причинила боль людям, которых ты любишь. И ты совершенно не считаешь смерть во время родов местью, но какая-то часть тебя чувствует облегчение. У Снежки было всё, в то время как ты осталась одна и ни с чем. Она забрала у тебя всё без остатка, а затем рассказывала всем, что это ты разрушила её жизнь. Какое бы несчастье с ней ни случилось, твоя судьба всегда была труднее (ведь существует так много вещей, которые хуже смерти). Но Эмма спит у тебя на коленях и хнычет каждый раз, когда ты пытаешься встать (её волосы уже высохли, и ты перебираешь их пальцами). Около четырёх утра Генри спускается по лестнице и запрыгивает на диван, будто это самая правильная вещь в мире. Без единого слова он устраивается на свободной стороне дивана, скручивается калачиком и вновь засыпает. Тебя переполняют эмоции. У тебя есть всё, что нужно.