кто видел однажды тьму

Оксана ходит простоволосой, босой и нагой. Нагота Оксаны не смущает, поскольку самой Оксане смущение неведомо, нагота Оксаны не возбуждает пламени в теле, поскольку она нага как ребенок или дикий зверь — без желания соблазнить, с бессовестной естественностью. Она садится на стол, поджимая к упругой груди одно колено, пряча под себя узкую ступню, занавешивается темными волосами, поглядывает косо, и Алексей смотрит на нее и чувствует волнения не больше, чем при взгляде на прекрасный цветок или дорогую вазу. Он думает про Лизоньку, про то, как искушающе просвечивает под ночной рубашкой ее мягкое нежное тело, и под ребрами начинает чаще стучать, а по венам струится приятное тепло. — Она снова с ним, — говорит Оксана, в голосе ее — речные журчащие переливы и душный запах гниющих водорослей. Алексей допивает кофе, без звона ставит чашку на блюдце. Стол под его ладонью постепенно становится влажным. — С ним — это с кем? — спрашивает с вежливым интересом. Оксана щерится, показывая острые зубы, пухлые губы растягиваются в тонкость рыбьей пасти. — Ты знаешь. Гоголь, — она выплевывает это имя с глубинной ненавистью, с горькой злобой. Зеркало за ее спиной медленно заволакивает сырым туманом, краем глаза можно уловить в нем страшное, темное. — Ах, Гоголь, — повторяет Алексей. Насмешливо тянет гласные. Прячется жуткий рыбий оскал, Оксана растекается по столу — спиной на столешницу, головой к Алексею, волосы водопадом к его коленям спуская. Выставляет к потолку согнутые коленки и острые вершины грудей, свешивает голову, перевернутым взглядом в лицо Алексея заглядывая. Такая красивая, будто не гниет изнутри; такая юная, будто не мертва больше лет, чем сам Алексей жив. — Что она в нем находит? — она расстроенно тянет в рот прядь волос, жует ее, завитую на конце. И правда, думает Алексей нежно, что Лизонька находит в Гоголе? Что она, ласковая, тихая, в белых руках которой оживают зимой замерзшие в лютую стужу птицы — находит в неудачливом поэте? Что находит она в злющей, что псина цепная, утопленнице, лужицы гнилостной воды на каждый шаг босых ступней оставляющей? Что находит она в Алексее Данишевском, мужчине, с которым пред лицом Господа обвенчана? Улыбается Алексей. Оксана вздрагивает; Оксана скалится и шипит. Движения ее быстры нечеловечески и нечеловечески плавны. Алексей уверен — позвоночник живого существа не мог бы выгнуться так. — Я съем твое лицо, если ты будешь ухмыляться, — в губы ему шепчет, на колени его стекая. Поза Алексею знакома; но не дышит Оксана прерывисто, не греет теплом размякшего от ласк тела, в глазах ее — чернота болотная, не страстью вызванная, но посмертная. Личико злющее, страшное, искажает почти детская обида. — Прости, милая, — Алексей бы погладил ее, неразумную, по спутанным кудрям, да только вот позволены эти нежности одной Лизоньке — невесть чем при себе чертовку держит, с рук кормит, ласкает, будто звереныша прирученного, разве что на ленточке атласной за собой не водит. Алексею сей зверь прокусит ладонь и не устыдится. — Не ссссмей меня так звать, — упираются ее острые колени в бедра Алексея — совсем не так, как мягкие, округлые колени Лизы. Поднимается Оксана во весь свой рост — маленький, не зверь, зверек, не акула, а речная рыбка; к лицу Алексея склоняется, тяжелыми прядями задевает, щекотят они кожу будто водоросли липкие. — Ты трус. Каким нужно быть мужчиной, чтобы позволить такой женщине променять тебя на какого-то писаря? Алексей чувствует, как трогают ледяные пальцы его шею. Сглатывает, задевая кадыком маленькую, жесткую ладонь — так не похожую на холеные ручки Лизы, в жизни тяжелой работы не знавшей. — Мужчиной, уверенным в своей жене больше, чем в самом себе, — говорит он сквозь воду ледяную, тухлую, легкие изнутри сжимающую. Оксана отшатывается. Шипит. Смотрит на него гневно из всех зеркал одновременно, рассыпает в осколки красивый, любимый Алексем витраж. От грохота закладывает уши. — Если ты не хочешь что-нибудь с этим сделать, придется мне, — голос трубой потусторонней звучит во всей зале, заставляет затрепетать свечи, гасит огонь в камине, делает темно и неуютно. Ветер врывается в разбитое окно, хлопает портьерами, будто птица крылами. — Передавай мои поклоны, — просит Алексей у опустевших зеркал. Что-то стекает по щеке — Алексей пальцами проводит, собирает вязкое пальцами, растирает в подушечках. В неясном свете кровь почти черная, он вдыхает ее кисловатый запах, слизывает с пальцев. Вынимает застрявший случайно осколок. Откидывается на спинку кресла. Темно без камина, а без Лизоньки — еще темнее, но тем приятнее, когда она возвращается, нежным сиянием заполняя дом. Нет, Алексей вовсе не против ждать ее и тем более не будет вынимать ее из объятий заезжего писаря — или дурной, ревнивой русалки, или любого другого приглянувшегося ей звереныша. В конце концов, темное тянется к светлому, что естественно; но светлое — тянется к темному, а темнее Алексея Данишевского Лизоньке в этих краях не сыскать.