***
29 октября 1894 год. Заняли Фэнхуанчэн. Китайцы отбивались три дня. Мы гнали их до конца, перестреливали, часть просто избивали до смерти или выкалывали глаза, перебанные перепонки, отрезали языки. Мерзкое зрелище. Я думал, мы лучше. Юта вытирает свежую кровь с рук и снимает черную рубашку, тоже перепачканную копотью, землей, порохом. Ноги ссаднит нещадно, хочется поскорее снять сапоги, за последнее время они, кажется, стали будто свинцовыми. Волосы отросли, он не брился практически неделю, хотя даже на войне гонял рядовых в четыре утра, чтобы те привели себя в порядок и не выглядели, как варвары. Потому что Накамото перфекционист во всем, на поле боя в том числе. «Вырезал пятитысячный отряд своими двумя, неплох малый,» — только переведенный в капитаны, Юта слышал это постоянно и вроде бы должен был чувствовать гордость, но с каждым днём запах крови все сложнее смыть, а отдохнуть где-нибудь, хоть на том свете, — все больше. Победа была крупная, штаб готовил атаку несколько месяцев, и они оправдались. Юта мог бы получить годовое жалованье, новейшую технику, огромный дом у моря в одной из покоренных земель, но тот отмахивался и посылал все к черту. — Отошлите меня подальше от фронта, мои солдаты тоже несут потери, нам надо отдохнуть и встретиться с новым отрядом. Командующий смотрит с прищуром, долго пускает клубы дыма из сигары в лицо молодого капитана, что его невероятно выводит из себя, нарушение дисциплины. Он их ненавидит. — Хорошо. Выдвигайся в Люйшунь. Задержка ответа на какую-то неделю-две кажется совсем незначительной, учитывая то, что наконец можно высунуть голову выше метра над землей и не из окопа. Начинаются сборы. 11 ноября 1894 год. Из штаба пришли плохие новости. Войска в Люйшунь не вошли, отряд разобьют за пару часов. Нас отправили на верную смерть. Направляемся вглубь Китая в контролируемые земли. 13 ноября 1894 год. — Капитан! Вы только посмотрите, красота какая! — Заткнись, псина корейская, и встань в строй, — рыкнул Юта на одного из молоденьких рядовых и оглянулся. — Вот ведь собрали отряд иностранных сук на мою голову. А вид и правда неплохой, большинство построек осталось целыми, по улицам бродили и от безделья гнили старослужащие с бутылками китайской выпивки. «Все ясно,» — подумал Накамото и одним взмахом руки остановил шумных солдат, готовый в считанные секунды разбежаться по городу и залечь на грязном полу в первом попавшемся баре на ближайшую неделю. Дисциплина. — Сейчас ищите себе жилье, обустраивайтесь, через три часа сбор. Надо проверить обстановку. — Но капитан! Мы отдыхаем, не будьте букой. — Мы ждем мобилизации, — поправил японец и дал уже второму подзатыльник. — Кого что-то не устраивает, прошу в штрафбат. Солдаты совсем не соблюдают порядок. Все чаще думаю, что командующий — последний гад и откровенно смеется надо мной. Воюю с детьми, я ему нянька?! К ночи город совсем меняется, везде загораются фонари, в кабаках становится шумно, и огромная толпа солдат движется сплошной массой в центр, где сквозь громкик разговоры слышится японская речь с нисколько не японским акцентом. Такие заведения Юта знает и повидал много за время службы, ничего интересного, кроме женщин и табака там нет, но неопытных детей это и привлекает, им для счастья большего не нужно, а Накамото приходится идти сейчас у них на поводу. Заведение встречает компанию, как и ожидалось, приглушенным освещением, традиционной музыкой и алкоголем. Но ни одной женщины. Все пришли смотреть на него. Высокий стройный парень, чье тело изящно путается в объемных складках темно-фиолетового костюма, плавно двигается на сцене, прикрыв глаза и даже не давая уловить взгляд хоть на долю секунд. Медленные и тягучие движения изредка прерывают резкие манипуляции длинными пальцами, которые то проходятся по воздуху, собирая невидымых бабочек, то следуют горячей волной по невероятно гибким плечам. Танцор поднимает веки. Взмах ресницами, и в зале мужчины один за другим, трое или четверо, заходятся приступами кашля. Накамото боится этого незнакомца, но ему интересно, брюнет насильно притягивает капитана ближе к сцене, заставляя пробираться в первые ряды. И теперь Юта замечает, что вся сцена усыпана лепестками, красными, желтыми, белыми. И танцор безжалостно топчет их ногами в белоснежных носочках, изводя зрителей и пугая. — Не смотри, — какой-то парень окликает Юту и дергает за плечо, пока тот не успел столкнуться со смертельно опасным взглядом китайца. — Не смей смотреть ему в глаза, пока он танцует, или лишишься жизни. Накамото сглатывает подступивший к горлу ком и с непонимаем смотрит на красноволосого лейтенанта, внутри где-то злится, осознает, что убить готов за пропущенную секунду этого зрелища. — Этот одуванчик? Он и оружия-то в таких пальчиках держать не умеет, — Юта знает, у самого пальцы грубые от курка первое время были, пока не перешел на более легкие модели. — Эти цветы только что убили парочку армейских псов. — Да о чем ты… Голову Накамото резко разворачивают, и он видит, как один из старых офицеров падает на пол замертво, по рубашке расползается красное пятно, а наружу из груди лезут пионы. Юте страшно. Теперь танцор не выпустит и его. Накамото уже у сцены, уже завладел его вниманием. — Ли Тэен. Только успевает красноволосый произнести свое имя, как у самого кашель к горлу подступает. Японец быстрее выдергивает руку из рукопожатия и с ужасом смотрит на красные лепестки, которые отхаркивает Тэен на его глазах с горькой улыбкой. На автомате поворачивается на тихий вздох китайца и пропадает. Он смотрит так пристально в глаза, улыбается уголками и делает изящный поворот. Накамото достает пистолет, со злостью во взгляде делает выстрел в стену позади танцора, а тот прикрывается рукавом и призраком плывет к кулисам, оставляя позади себя след отчаяния и разманного по полу сердца старшего. 14 ноября 1894. У меня жар. Легкие тоже жжет. Сил нет даже писать. В этот же день к нему заглядывает Ли Тэен, говорит, что нашел через Енхо, с которым вчера выпивал остаток вечера. Долго сожалеет, а потом просто молчит, пока комнату не зазрезает один единственный вопрос. — Какой цветок? 15 ноября 1894 год. Жаль, что я не пристрелил его тогда и его чертовы ноги, которыми сегодня он будет топтать уже мои цветы. Легче Юте не становится, в груди ноет и болит, а в голове только и проносится «китаец китаец китаец». К полудню приходит Тэен и зовет выйти куда-нибудь, но Юта уверен, что «куда-нибудь» есть ничто иное, как проклятый кабак, в котором он подцепил эту заразу. Но ему ли жаловаться, видя, как знакомый за раз выплевывает охапку маков и обессиленно садится у стены при одном только упоминании имени Сычена от других мужчин. Говорит Юте оставить его, рычит, краснеет от злости, и Накамото уходит. А потом получает известие, что пару часов назад скончался старший лейтенант Ли Тэен, его лёгкие сдавило и пережало изнутри сильными стеблями, обвивашими его уже несколько месяцев. Вечером Юта с температурой и дикими болями поднимается с кровати, кое-как приводит себя в человеческий вид и надевает белую рубашку, чтобы если умрет там же, то танцор наконец увидит во всей красе огромное кровавое пятно. Может, стоит еще и окунуть его руки в эту кровь, чтобы не отмывалась никакой хлоркой, чтобы бесила и вызывала отвращение, чтобы он ни есть, ни пить потом не смог, исхудал в конец и лежал в деревянном гробу рядом с могилой Накамото. Продвигаясь ближе к сцене, боль медленно отступает, капитан может свободно вздохнуть и даже бросает на сцену настоящий букет роз, обязательно с шипами. «Сычен» — выхватывает Юта из пустых речей пьяниц и сам ищет контакта с этими черными, как смоль, глазами. Сычен по привычке уже не смотрит под ноги, зная с детства каждый сантиметр сцены, когда еще выступал вместе с матерью совсем малышом. Снова тихая музыка и легкие покачивания, как лодка на воде, а у Накамото шторм в душе. Держится из последних сил, но старется поймать каждый, даже самый мимолетный, жест, смотрит с наслаждением, как аккуратно длинные ступни переступают, оказываясь уже в другом месте. Китаец наступает на рассыпанные по полу розы и вздрагивает, на секунду оседая почти до самого пола, но тут же поднимаясь. продолжая движения по острым преградам, калеча ноги в кровь. Юта счастлив. Он смотрит на эту боль и поднимает подбородок, сталкиваясь с чужими глазами, в которых незаметно проскальзывает огонек беспомощности. Сейчас Накамото доминирует. Отхаркивает лепестки азалии горстями, но с вызовом смотрит на парня, резко подрываясь с места и направляясь за кулисы, чтобы поймать причину своих страданий в эти несколько дней. Музыка все продолжается, две минуты, пять, десять, Сычен будто всю жизнь здесь танцует, как балерина в музыкальной шкатулке, крутится, изгибается и не замечает ничего земного, продолжая парить где-то в своих ядовито-кислотных облаках, прожигающих сердце и голову насквозь дождем в виде этого китайца, упавшего в Ад войны, который стал для Накамото домом. Кашель сдерживать больше не получается, Сычен покидает сцену и быстрыми шагами движется в свою импровизированную гримерку с тихим, почти неслышным плачем, когда наступает на разодранную кожу. Юта смотрит на густые пятная на полу, садится на корточки и проводит по одному пальцем, собирая алую запачкавшую только что разостлавшийся цветник из азалий. Юта уже согласен, чтобы его похоронили в этих же лепестках. Сычена. 16 ноября 1894 год. Я предпочел бы умереть, чтобы больше не видеть его боли. То, как он плакал, я запомню надолго. Самое мерзкое и приятное, что это сделал я. Мои азалии растут красивыми благодаря его слезам. После того вечера Юте становится легче на время и морально, и физически, последнему он рад конечно больше. Но все прекрасно и радужно, пока японец не вспоминает про Сычена, у которого бежали слезы из глаз. Одна мысль, и Юта тут же платится за нее сильным приступом кашля и режущей болью в районе сердца, кусты разрастаются сильнее. Накамото вполне трезво осознает, что будет приходить в тот несчастный кабак каждый день и просто ждать, смерти или излечения, его не интересует. Отчего-то Юту терзает рой сомнений, стоит ли вообще появляться на глазах у китайца. Себе хуже делает, а он и не замечает толком. Никого. И белые носочки, на которых проступают алые капельки, скрыты сегодня приспущенным чуть ниже обычного халатом, из-за чего его полы уже не так сильно скрывают тонкую длинную рубаху. Юте смотреть больно, а вроде бы и хочется еще. Тэена рядом нет, а Накамото мысленно готовится к той же участи, если не придушит лично мальчишку. Бросает на сцену очередной букет роз, связанных наспех лентой, зато с аккуратно подрезанными стеблями, чтобы они подольше мучали китайца. Финальные движения, парень закрывается, словно бутон на морозе, и незаметно торопится покинуть сцену, не обратив внимания, как Юта и ожидал, на его подарок. Японец поднимает цветы и проходит по знакомому пути, минуя кучу новых и старых лиц, останавливаясь перед дверью, отделяющей его от объекта не желательных на войне чувств. Война. Она отступает так далеко сейчас, что Юта и вспомнить не торопится про приказ, про товарищей, про что-либо, кроме темных глаз перед собой и худой ступни, которую он мягко придерживает пальцами, обводя болючие ранки. Сычен ни слова не говорит и дрожит, как осиновый лист, боясь шевельнуться в присутствии вражеского солдата. Юта вкладывает букет в изящные руки и смотрит решительно, твердо, давая понять, что игр с собой в главной роли он не терпит. И Накамото хотел бы быть мягче, хотел бы дать понять, что плохого ничего не сделает, но видит, как китаец все больше замыкается в его присутствии. — Не подходите, Вам сюда нельзя, — лепечет парень на своем родном, а Юта чуть сильнее сжимает пальцами его ногу, ровно с такой силой, чтобы тот ойкнул и перестал сопротивляться. — Ты в курсе, что их надо вытащить, иначе будет заражение? — китаец явно удивляется, когда слышит свою родную речь. Для Накамото это уже неудивительно, за пол года привык. — У тебя есть спирт? Сычен смотрит круглыми влажными глазами на капитана и медленно кивает, заглядывая под отросшую челку японца, чтобы хоть как-то убедиться в том, что тот не убьет и не будет издеваться, как сделали с многими в этом городе. Брюнет подает маленький стеклянный флакончик в руки солдата, и по неосторожности Юты получается так, что его взгляд ненароком останавливается на лице младшего и так же случайно именно на глазах. Накамото сворачивается почти пополам в приступе любви к незнакомому танцору, который с долей сожаления заглядывает за спину солдата и, отложив букет в сторону, быстро скользит по стулу вниз, падая на пол рядом с японцем, придерживает за рукав и поднимает маленькие бутоны азалии, пряча самый красивый в складках ханьфу. — Я дарил тебе розы из единственного нетронутого сада, а ты подбираешь ободранные лепестки с пола, — Юта горько усмехается и кривится от неприятного горького привкуса травы во рту. Просит запить, желательно алкоголем. И конечно же у Сычена ничего такого не находится, поэтому Юте приходится воспользоваться его губами, мягкими и пухлыми, с привкусом кокосового масла. Поцелуй остаётся без ответа, и Накамото этот, возможно, последний шанс хватает всеми руками и ногами, агрессивнее сминая губы китайца и проникая в рот языком. Тот только и может, что мычать, ослабел от недоедания, а убежать никак, потому и оказывается лежащим на полу под крепким телом капитана. Он трогает талию Сычена, гладит плечи и забирается рукой под костюм, добираясь до живота, и жертва понимает, что ей страшно и интересно одновременно. Накамото глаз не закрывает, сосредоточенно смотрит на длинные ресницы, трепещущие от каждого касания к телу младшего, и чувствует, что дышать становится свободнее, отрываться не хочется, хочется забрать обратно свое здоровье, которое отнял этот обычный мальчишка, пусть даже сердце не возвращает, Юта умрет где-нибудь под границей и благополучно забудет Сычена, потому что вспомнить уже не сможет ничего. — Дай ногу, — Юта мягко отстраняется, получив свое, и ждет действий от парня, который сначала губами подрагивает, а потом бьет ладонью наотмашь по лицу капитана. Сычену не понравилось, что ж, будто у Юты ботаника — это хобби, и он только ради собственного удовольствия выращивает в себе сады. Смеется по-доброму и нарочито медленно проводит пальцами по всей ступне младшего, обхватывает и приподнимает, закидывая себе на плечо. Вот оно, Сычен, бьющийся в беспомощности, хотя владеет самым жестоким оружием массового поражения. Накамото оглядывает худую ногу в своих руках и берет спирт, капая на руки и на платок, прошедший с ним пол войны, чтобы обеззаразить кожу. — Больно, — только сейчас китаец снова подает голос, и японец все-таки обращает внимание, насколько же он глубокий и обволакивающий, он бы брал этого парня с собой везде, лишь бы в горячих точках он вот так же просто тихо разговаривал и успокаивал заведенного капитана. Но и сам Юта немало стоит, гроза императорских войск сейчас плавно и практически нежно орудует тканью, выводя узоры на искалеченной коже. Шипы впились глубоко и чуть было не начали врастать, вытаскивать нужно сейчас же. — Будет еще больнее, потерпи, — Сычен еще не понимает, что его ждет, но уже закусывает широкий рукав и стискивает зубы, когда Накамото достает из кобуры подобие полевой аптечки, только с самым необходимым в виде щипцов и бинта, и вытаскивает шипы один за другим, убирая на стол, чтобы Сычен снова не наступил. А тому больно до слез, и с ним почти плачет Юта, желая вылечить от всех болезней в мире и в то же время поступать подло, лишь бы касаться его кожи. Покончив с шипами, японец вытирает слёзы с щек парня и опускает его ногу обратно, как бы неячанно проводя ладонью немного выше колена. Глаза расширяются, а потом сужаются от довольной улыбки, потому что Сычен издает слишком уж громкий вздох, и не боли, а удовольствия. Накамото поскорее поднимается и убирается из этого места, обещая себе, что больше никогда не зайдет так далеко. До конца дня боли прекращаются, оставляя внутри скорее приятное волнение. 18 ноября 1894 год. Сычен сегодня, как говорят, впервые не вышел на сцену. Почему я счастлив от этого? Я ужасный человек? Юта уже на автомате торопится к гримерке китайца, заставая того с перебинтованными так же, как и вчера ногами, расчесывающего волосы. Накамото, бесцеремонно осваиваясь в комнате, садится на диван позади младшего и носом прижимается к черной макушке, отчего Сычен вздрагивает и оборачивается, узнавая Юту. Рад он или нет, непонятно, но дает себя приобнять сзади и наслаждаться обычной тишиной вместе. — Давай я. Накамото бережно вытаскивает расческу из пальцев китайца и сам занимается его волосами, прикусив губу от старательности, хорошо, что сам Сычен этого не видит, иначе совсем бы перестал бояться. А Юта любит, когда его слушаются. — Давно ты здесь? — С детства, — японец улыбается уголком губ и кладет подбородок на чужое плечо, довольный тем, что китаец не игнорирует, отвечает. О чем-то простом и повседневном он не слышал ни слова за эти несколько месяцев. А замечание Сычена и вовсе заставляет залиться хохотом, — Постригись, у тебя красивые глаза, их не видно. — Сам этим займись, — Накамото шутит и ожидает чего угодно, но не Сычена с ножницами у себя на коленях. Тот устраивается поудобнее и словно не стесняется своего поведения вовсе, берет прядки одну за другой и аккуратно состригает пару-тройку сантиметров, подравнивая волоски друг под друга. Юта устраивает руки на талии младшего и невесомо поглаживает, пока тот орудует над его прической, и благодарно касается губами щеки, увидев конечный результат. Китаец работал с ножницами не хуже городского парикмахера в родной Осаке. Накамото в этот момент даже показалось, будто Сычен улыбается, пока тот не видит, и оказывается прав. Танцор еще слаб от кровопотери и быстро отключается, устроив голову на плече капитана, крепче сжимающего теплое тело в руках. Смотреть сейчас на китайца мучительно, хочется что-то сделать, а не сидеть просто так. Виски бешено пульсируют, сердце бьется слишком быстро и наровит выскочить из груди, и Юта поддается этому порыву, легко скользя пальцами по шелковой ткани и освобождая Сычена от пояса. Парень уснул окончательно и только тихо сопит в шею старшего, который себя триждый проклинает, но от тела китайца отказаться не может. — Ты дьявол, Сычен, это нарушение дисциплины, — да, солдаты нередко развлекались с пленными женщинами и детьми, но Сычен ведь парень…и явно не проститутка, танцует, не более того. А Накамото сейчас нагло трогает обнаженную кожу, выводит узоры на худой груди и пресчитывает ребра, стараясь дышать как можно тише. Пару раз он чуть было не разбудил младшего, начиная тихо покашливать, но Сычен просто сильнее обвивал руки вокруг чужой шеи, зевал и тыкался носом в золотистую кожу, будоража этим молодого капитана не на шутку. Тот забывает про все сво принципы и мораль в целом и опускает руки на бедра, мягко сминая в пальцах и двигая ими. Возбуждение волнами проносится по телу, в кончиках пальцев покалывает, и Юта губами атакует плечи младшего, покусывая и покрывая поцелуями. Сычен шуршит тканью и приоткрывает рот, наровя проснуться в любой момент и застать Накамото за неродобающим занятием. Юта тем временем быстро расстегиваеи ширинку и берет руку Сычена в свою, накрывая ею член и плавно водя по всей длине. — Дьявол, — снова повторяет Накамото и тяжело дышит, кутая младшего в ханьфу обратно и вытирая капельки пота со лба китайца. 19 ноября 1894 год. В город пришел еще наш отряд. Они что-то готовят. В лучшем случае армия уйдет и сожжет город, в худшем…Сычен, уезжай. Утро началось с не самых лучших новостей, армия мобилизовалась, сегодня же вечером командование прибывает в Люйшунь. Крепость неприступная, будет резня, многие бегут сюда и будут опять же встречены вражескими силами. Для этого командующий и отправил сюда солдат Накамото на бессрочный период. В горле снова першит, но, к счастью, в унитаз летят все чаще целые бутоны, освобождая в груди место для кислорода. Юта долго думает, что с ним происходит, намеренно он использует Сычена, чтобы вернуть своё или хочет, чтобы этим своим стал китаец. Сомнений много, войска будут совсем скоро, а решений — ноль. И каким-то чудом все само собой разрешается, когда стучится один из рядовых и заводит в комнату Сычена. Тот хромает и перемещается медленно, но Накамото быстро реагирует и торопится на помощь, усаживая на свою кровать. Видно, что младший мнется и волнуется, и японец ждет, не вытягивает из него слова насильно. Результат на лицо, китаец вздыхает и достаёт из ханьфу листок бумаги, исчерченный линиями и кругами. План. — Это подземные линии, — Сычен указывает пальцем на один из пунктиров и отдает бумагу японцу, ошарашенному и в недоумении. — Мой отец отдал. Жителей в городе не больше сотни, но меня явно не тронут, по крайней мере первое время, так что отдали мне. — Это взрывные очаги? Накамото все же спрашивает, хотя вполне ожидаем последующий ответи китайца, больше он не знает ничего. «Только спасись,» — бурчит Сычен и опускает голову. Только сейчас Юта замечает все еще свежий цветок в волосах младшего, это его азалия, он хранит ее. Капитан всматривается в чужие черты и уже ни капли не сомневается, когда не отпускает китайца обратно, оставляет рядом с собой и целует во второй раз, когда чувствует мягкие руки у себя в волосах, когда последние бутоны выходят наружу, запуская внутрь настоящую любовь. — Завтра будет тяжелый день, ложись спать. Накамото укладывает Сычена в свою постель и смотрит в окно, наблюдая, как стройные ряды вооруженных солдат входят в город. 20 ноября 1894 год. Юта не спит всю ночь и ни разу за это время не выпускает руки Сычена, изучая попутно план и делая заметки свободной. Отряд Накамото мог бы легко подорвать здесь все, каждый домик, но пожелтевший лист летит в камин, время сейчас ценой в жизнь. На рассвете японец подрывается с места и идет вылавливать своих солдат по одному, собирая самых верных и близких, даже маленького Донхека-хвостика. Нет, этим ребятам в резню ввязываться нечего, надо просто валить, пока не поздно. Все готово к отлету в штаты, осталось дождаться удобного момента. У бывшего местного парка японца встречает вооруженный сержант, тут же получает неслабый удар, потому что Накамото плевать на штаб, плевать на войну, он выведет своих подальше отсюда. — Капитан Накамото Юта, мобилизация войск прошла. Из штаба поступил приказ немедленной атаки Люйшуня. За отказом последует арест. Юта не успел. А Сычен просыпается один, слышит мерный топот сапог на улице, закрывает рот ладонями и боится в окно выглянуть. Юты рядом нет, без Юты страшно. Китаец переворачивается на живот и крепко обнимает подушку, за несколько дней уже впитавшую запах Накамото. Сычен даже не противится, дает себе проиграть и влюбиться во вражеского солдата, не хочет, чтобы тот умирал, из-за него или на войне, не важно сейчас, главное, чтобы был рядом. Парень поднимается с кровати и идет к выходу, встречая в проеме высокого солдата. Он привел его вчера сюда, точнее, Сычен ему выбора не оставил, когда подошел с серьезным видом и сказал, что слышал его разговор с Тэеном. Тэен. Это имя для Сычена значит не меньше, чем мать. Именно Ли заступился за китайца и не дал его и пальцем тронуть. А Сычен его убил. Парень знал все, знал про лепестки под ногами и разбитое сердце лейтенанта, был рядом с ним, но сделал только хуже. Сычен плакал несколько часов, не пошел даже на могилу, потому что будет чувствовать себя еще больше виноватым. Внутри китайца никогда не распускались кусты диких цветов, терзающих внутренности стеблями, словно терновник. И Дун бы извинялся перед Тэ всю жизнь, но он не любил его и не смог бы. Он бы и Юту не полюбил, не посмотрел бы, чтобы не делать себе же больнее, видя в очередной раз, как кто-то умирает у него на глазах. Сычен спасет Накамото. — Енхо-я, где Юта? — китаец рыскает глазами по помещению и возвращает взгляд на солдата, который, только открывши глаза, слегка не сообразил, кто перед ним, и схватил парня за запястье, напугав тем самым. — Черт, Сычен! Жив-здоров твой Юта, — Со отпускает младшего и осматривает руку, извиняясь за оставленные следы. Сычен моментально успокаивается, главное, что Накамото в безопасности. — И он сказал, чтобы ты собирался. Через пару часов выдвигаемся. — Что? Зачем? — Мы улетаем, малыш. — А Юта? — Юта-Юта. В Люйшуне Юта, в отставку решил отправиться, главное, чтобы коньки там не отбросил. — Люйшунь?! Но там же наши войска! Сычен поднимет голову и сильнее закрывается полами халата, всхлипывая. Японская армия хоть и имеет преимущество, китайцы тоже получили план ее атаки и готовят ответное нападение с суши и моря одновременно. Город просто разбомбят и вырежут каждого второго. Паника внутри китайца назревает с каждой минутой, и он, не зная, куда деть себя от страха, трясет за плечи Енхо и просит об одном — отвезти его в Люйшунь. — Сычен, нельзя! У Юты приказ, ты ничего не сделаешь. — Сделаю! Отвези. Из глаз у Сычена льются слезы, которым Енхо противиться не может, через пол часа уговоров и повышеной концентрации имени капитана в каждом предложении везет его вместе с Минхеном в осажденный город, представляя, что с ним сделает потом Накамото за неповиновение. «Защищать Сычена ценой жизни,» — приказ ясен и понятен. И этого самого китайца они сейчас везут в капкан армейских псов. По дороге видны облака пороха и столбы дыма над морем — битва в самом разгаре. — Дальше опасно, — Енхо заглушает мотор и останавливается у стен порта, что Сычена очень не устраивает. Он буквально выпрыгивает из автомобиля и босиком бежит в город, пока того не одергивают оба парня, насильно удерживая и не давая пройти. — Пусти! Пристрелюсь! Китаец кричит и плачет, слыша артиллерийские очереди и звуки пушек. В голове всплывают ужасные сценарии, где Юта лежит, истекающий кровью среди обломков и ждет его, а Сычен снова ничего не делает. — Енхо! Отпусти его. Отдадим ему запасные сапоги, так он далеко точно не добежит. Американец долго отказывается и достает пистолет, целясь уже в обоих. У него приказ. — Енхо! Если ты за Читтапоном не уследил, дай хотя бы ему попробовать, — Марк снимает предохранитель и толкает китайца за себя, прикрывая, пока тот надевает сапоги явно не по размеру. Речь уже давно перешла на английскую, и Сычен ровно ничего не понимает, но обнимает Минхена и, бросив благодарный взгляд в сторону старшего из них, бежит в самое сердце сражения под недовольные возгласы Енхо. — Да делайте, мать вашу, что хотите! Пушечные выстрелы стали для Юты такими чуждыми за короткий срок, что, снова услышав их, все происходящее кажется зверством, недостойным человечного поведения. Повсюду перерезанные тела, горы трупов и остатки невзорвавшихся снарядов, один неверный шаг — взлетишь на воздух. Он хотел быстро захватить штаб, не более, но все это медленно, но верно превращается в потрошильню. Мародерство, грабежи, дезертирство — сейчас поощрается все, лишь бы унести свою шкуру. Юта бы тоже, если честно, свою унес. Накамото с отрядом решает отсидеться какое-то время в более или менее тихом месте, заброшенный дом недалеко от окраины служит прекрасным убежищем. Младшие берут винтовки, тщательно высматривая врага в окна и готовясь выстрелить в любой момент, Юта наспех пишет строчки в дневнике. Боюсь. Страх впервые настолько сдавливает. Я никогда не боялся смерти, а сейчас готов сбежать, как последний трус, лишь бы еще раз увидеть Сычена. Пожалуйста, лишь бы он выжил. — Капитан! Вражеский гражданский! — Плевать, стреляй, они сейчас не лучше военных, — высокий брюнет в очках, младший лейтенант Ким Донен, привык быть прямолинейным, порой даже решительнее Юты. И Накамото, кстати, потом за это перепадает. — Стой! — Юта выглядывает в окно, отодвигая обрывки занавесок, и видит силуэт в огромных сапогах, такой родной и любимый. Бред, Сычена здесь быть не должно, как минимум, не может быть, если уж точно. Но парень все бежит, прихрамывая в знакомой манере, и Накамото от злости рвет ткань, рычит и кричит, чтобы никто не смел стрелять, успевает придушить неосмотрительных Минхена с Енхо, пока со всех ног бежит на перехват китайцу. Выстрел. Юта закрывает глаза и встает столбом. Открыть боится, боится увидеть мертвого Сычена, который падает на землю, раня колени об осколки. Отчаяние охватывает мгновенно, Накамото стреляет без разбора в ответ, пробивая пулями трупы вокруг. — Юта, я пришел. Юта, — на лицо старшего ложатся тонкие пальцы, и он поверить себе не может, когда поднимает веки, а перед ним его китайский танцор. Целый и почти невредимый. Только щеку немного зацепило пулей, оставив тонкую полоску. Накамото прижимает Сычена к себе и бесцеремонно толкает в ближайшее убежище, закрывая тому уши, чтобы не слышал страшных звуков войны, чтобы никогда не вспоминал этого. Пусть лучше запомнит теплого Юту, который защитит его от всего на свете. — Все хорошо, Сычен. Мы сейчас уйдем отсюда, только не плачь, — Накамото целует в макушку, не выпускает из рук и не дает вздохнуть толком, поэтому Сычен не находит ничего лучше, чем дышать самим Ютой. — Я не боюсь. Я Вас спасу. — Уже спас. Накамото подхватывает Сычена на руки и аккуратно, но быстро пробирается по улицам, придерживаясь серых построек, ставит на ноги, только полностью убедившись, что ничто больше не угрожает. Донхек удивлен, мягко говоря, еще больше удивлен Сычен, который видит, как к зданию подъезжает автомобиль, и Минхен с заднего сидения кивает остальным, призывая поторопиться. — Эвакуируемся. У вас две минуты свернуться. Юта отдает команду, а сам возвращается к столу, занося запись в дневнике до конца. Сычен стоит рядом, внимательно смотрит и не перестает целовать лицо, шею, губы до последнего. Накамото убирает книжку на положенное место и, придерживая младшего за талию, ведёт к машине, усаживая рядом с собой и перезаряжая пистолет. — Выдвигаемся.***
— Ну что, кто тут инглишмэн? — Донхек выкуривает последнюю сигарету и хлопает по плечу Енхо за рулем, который улыбается и постоянно шутит, не давая и минуты побыть в тишине. — Рад, собака? — Конечно рад, на родину возвращаюсь! Автомобиль подъезжает к взлетной полосе, где парней встречает еще один высокий солдат крепкого телосложения, блондин с милыми ямочками и в пилотской фуражке. — Чон Юно к вашим услугам. Пристегнитесь, дамы и господа, нас немного потрясет. Юта впервые за долгое время так счастливо улыбается и кладет голову на плечо Сычена, обнимая, шепчет. — Это новая жизнь, Сычен-а. Будешь учить английский вместе со мной? — Накамото подмигивает и быстро чмокает китайца в нос под присвистывания остальных ребят.