Рассказывают, что как то ночью Б.Пастернаку позвонил т. Сталин и предложил встретиться и поговорить. Я и сам хотел с Вами поговорить, товарищ Сталин, - сказал Пастернак. - О чем? – О жизни и смерти… Сталин повесил трубку.
Петербург. Начало марта не то 2011, не то 2012 года. Завершались гастроли Будапештского театра оперетты в северной столице России.
Актер Синхаза, Давид С., в этот последний день пребывания в городе, решил прогуляться в одиночестве по центру Петербурга. Особого маршрута путешествия у него не было. Это была импровизация. Просто Давид в этот вечер не был занят в спектакле, общаться с коллегами поднадоело, и он решил, что совершит прогулку.
Правда, города он не знал, да и вообще страны этой, знакомство с которой ограничивалось несколькими приездами на гастроли в Петербург.
В один из приездов актерам показали центр города, и Давид усвоил правило – город построен симметрично, есть главный нерв Петербурга – Невский проспект, нужно только не отдаляться от этого «нерва», и ты не потеряешься, и осмотришь достопримечательности центра северной Пальмиры.
Сидеть в гостинице было не интересно. Он был рад, что у него сегодня нет спектакля, нет выступлений на улицах перед приветливыми русскими зрителями.
Давид любил свое дело, свои роли, свои выступления, он знал, что очень красив – высокий атлетично сложенный блондин с большими карими глазами, руки с упругими мышцами, в объятиях которых мечтали оказаться многие. С детства он посещал балетную школу, а потом ему подсказали, что балет – это хорошо, но успешнее для карьеры будет, если он будет петь, и тогда вполне с его внешностью Аполлона он скоро станет одним из солистов театра.
Более того, если он будет только танцевать, то обречет себя быть все время в массовке, а если он будет петь в оперетте, то со временем он сможет и выступать с концертами.
В общем, Давид хотел быть артистом, хотел популярности, хотя бы потому что в его случае это было и справедливо. Приятный голос, природное обаяние, длинные ноги и дисциплина-трудолюбие – кому как не ему быть на сцене и играть главные роли.
К тому же один из кинорежиссеров заметил смазливого мальчика-блондина и предложил главную роль в фильме. Было еще несколько ролей. Особой известности кино ему не принесло, но это был опыт, опыт жизни и профессиональный. Ему не занимать было уверенности в себе (в отличие от младшего брата, кстати, который был тоже красивым, но более хрупким юношей, который так и остался в балетной труппе; красота брата была иной – что то сродни персонажам немецких романтиков), но после того как он в свои 20 лет снялся в кино, Давид понял, что его жизнь идет успешно и что никто и ничто не сможет отменить его красоту, благодаря которой он всегда будет любим и востребован.
Словом, ему нравилось быть победителем, красавцем, актером, у которого всегда есть поклонницы, берут интервью, всегда есть новые роли, концерты, аплодисменты.
И самое главное, что и он и все чувствовали, что это заслуженно. Он заслуживает этой любви, и дарит свою красоту зрителям. Конечно, ему завидовали, называли «красавчиком», намекая, что никакой он не актер, а просто мышцы и светлая кожа, длинные ноги и длинные ресницы, не более того. Но Давид был человеком великодушным и сильным, хотя в душе у него порой и начинало клокотать, но это было редко.
Самое главное, что его всегда останавливало от дрязг и злобы – осознание того, что он красив и зависть – это цена за силу и обаяние, которое он излучал. Но иногда хотелось укрыться от некоторых коллег и отойти в сторону.
Вот и сегодня он решил позволить себе отдохнуть от суетливых и завистливых господ, которые с ревностью какой-нибудь старухи-матроны следили (как всегда) – кому аплодируют громче, кому подарили букет, а кому нет.
И ему нужно было в такие минуты, хотя они были редки у него, отвести взор от визгливой толстухи Освальд, от озабоченного ролью секс-символа Долхаи, от самоуверенности сына «хозяина» театра Мате Кереньи, с которым Давид дружил, но это был в лучшем случае, творческий союз с нужным человеком.
Мате был свой парень, тоже везунчик, но их дружба не являлась дружбой, когда вы с человеком понимаете друг друга с полуслова, любите и ненавидите одно и тоже, которому можно рассказать о задушевном. Мате был слишком «актер», который застрял в своей профессии и все время, что называется, готов был войти в образ.
Скорее, Мате был нужный человек, сын художественного руководителя, ну и потом они были ровесники, играли вместе в спектаклях. Но друзьями они скорее считались, чем были на самом деле. И это Давид тоже понимал.
Он был наблюдательным человеком, чувствовал людей очень хорошо, но в отличие от того же Мате наблюдал людей не только ради того, чтобы знать как лучше произвести на них эффект, а просто из интереса к ним.
Ему было важно знать и чувствовать – понимают ли они, что он хочет им сказать своим персонажем, или просто им радостно оттого, что видят молодого и сильного парня, который поет перед ними. Ему и такие выступления были важны, когда он знал, что его любят бескорыстно – просто оттого, что он красивый и улыбается тем кто был в зале. Улыбался он из благодарности им. Не только ради того, чтобы произвести впечатление на зрителей своей неотразимой улыбкой. Хотя и это тоже было.
Давид доехал до центра города, и добрался пешком до Дворцовой площади. «"Возможно, русским и нравится это сооружение, эта колонна, эта площадь, но, по-моему, ничего особенно в них нет», - подумалось ему.
Он направился не спеша дальше. Михайловский парк, Летний сад. Но не по- весеннему зябко, снег и холодный ветер и туман. Лёгкий, но все же неприятный туман. Он поежился, немного начал раздражаться на себя за то, что предпринял этот поход.
Вскоре он вышел к зданию, которое заставило его остановиться. Здание, точнее, дворец был примечателен только одним, пожалуй. В нем не было барочной архитектуры, которой так богата австро-венгерская архитектура его родины. Не было колонн, лепнины богатой, позолоты.
Но взор он к себе приковывал своим необыкновенным цветом. Он был то ли оранжевым, то ли розовым, шпиль сбоку тоже необыкновенной формы, скорее нелепый, нежели красивый. Но на сером небе Петербурга этот дворец был словно привнесен откуда то из других земель и казался чем-то чужим. Не сказочным, не красивым, а каким-то чужеродным и скорее нелепо-фантастическим.
Это был Михайловский замок. Знаменитый Михайловский замок.
Но Давид и о нем, разумеется, тоже ничего не знал.
Он улыбнулся. Вспомнил, как однажды к нему после выступления подошла девушка и попросила дать автограф для своей подруги из России. «Она Вас очень, очень любит, Давид», - сказала она. Что-то в голосе ее было настоящее, и актер почувствовал, что она сказала это искренне, что это были не просто слова-комплименты. Это был знак доверия от девушки, которая видит в нем не кумира девочек-подростков, а человека, который может откликнуться на это доверие и искренность.
«Может писать на открытке «с любовью» этой девушке – было все равно что писать подобную фразу такому вот дворцу, странному, без всякой готики таинственному и не похожему ни на что и странно-красивому», - подумал он, но уже без улыбки.
Впрочем, этот замок все же скорее странен, и тем он завораживает. Он увидел подъемный мост и через ров и подумал: «а они и впрямь странные, русские, величие и загадка словно слились воедино».
- «Wer bist du?», - вдруг спросил он вслух – спросил то ли этот замок, то ли неведомую девушку из России, которая «Вас очень сильно любит», и отчего-то на немецком.
- «Und der ist es nicht egal?»,- услышал он рядом чей то насмешливый, и не сильно злой голос.
Возле него стоял невысокий мужчина, с поредевшими волосами, остатки которых были зачесаны назад. Близко посаженные глаза излучали силу, но маленький рот и нос-пуговка делали внешность человечка почти смешными, если бы не некая властность, которая чувствовалась в нем.
«Ого»,- усмехнулся про себя Давид. «Немец-русский?».
- Вы что-то сказали? - спросил Давид.
- Я говорю, что это памятник архитектуры 19 века, начала 19 века. Михайловский замок, построенный зодчим Бренной по заказу русского императора. (Они по прежнему разговаривали на немецком, который Давид знал прескверно, и то в рамках мюзикла, который шел в Синхазе, но не говорить же ему на русском, которого он вовсе не знал. Что-то подсказывало ему, что лучше говорить вот так).
- Вы не из России?
-Нет, я из Венгрии.
- Венгрия? Это где? Кажется, под Веной?
- Да, пожалуй.
Давид не мог не улыбнуться. Это не ускользнуло от его собеседника, и глаза коротышки сверкнули довольно злобно. Но Давиду не было смешно отчего-то. Ему было неловко и жаль этого карлика.
- Вы видимо, местный житель?
- Да.
- Меня зовут Давид С. (Не дождавшись ответного представления). А что это за дворец?
- Правильнее называть это замком. Заказчик этой постройки именовал сие здание замком.
- Отчего такой необычный цвет?
На это коротышка хитро улыбнулся и даже довольно захихикал, потирая ручки.
- Это тайна, которую не могут никак разгадать. Говорят, цвет перчаток фаворитки царя был именно такой, и в честь ее такой цвет стен замка. Но никто точно не знает. А Вы, милостивый государь, где служите?
- Я – актер, здесь с друзьями на гастролях в Вашей стране.
Собеседник снизу вверх глянул на Давида своими умными и блестящими глазками.
- Актер? Хм! В каком-то смысле, пожалуй, коллеги даже. А как Вы полагаете о себе – хороший ли Вы актер?
- Могу показаться…
- А Вы не скромничайте, - воскликнул тот. Я могу и без Вас сказать, что Вы актер никакой, слабый. Внешность одна – и все!
Собеседник зло осклабился и захихикал.
Давид ничего не ответил, и вновь улыбнулся лишь. Он знал, что он красив, и если даже этот злобный карлик на второй минуте разговора увидел это и оценил, значит…
Значит, хотя бы поэтому он может существовать в театре, в котором играл героев и парней, которые любят и которых любят. Ну а уж там от него зависит – быть ему настоящим актером или только казаться таковым.
Он думал об этом иногда, даже часто, и он любил себя, но все же ему приходилось спрашивать себя: а представляет ли он что-то большее, нежели накачанного блондина с длинными ногами. Ему хотелось верить, что есть в нем нечто большее, нежели внешность Аполлона, что заставляет зрителей им любоваться, слушать его песни, видеть его на сцене в ролях романтичных парней, коим и он сам был. Или не был?... «Какой же я герой, если в жизни никого и не любил по-настоящему», - подумалось. А то, что у него случалось в этой сфере пола и любовных переживаний – может, это лучше и не вспоминать и любовью не называть.
- Видимо, ты считаешь себя настолько неотразимым, что думаешь, что глядя на тебя, все только и думают о красоте и чувствах вечных? - переходя на «ты» пищал коротышка. – Но люди всегда думали и думают только о том, как бы обмануть, предаться сладострастию, получать чины и власть, убрав с дороги любого, кто встанет на пути. Матери губят жизнь детям, дети соглашаются убить отца, а в то время как человека одни убивают, другие в соседней комнате разглядывают портреты, как бы говоря - не мы убили, другие. И все такие! И всегда такими были и такими будут во веки веков!
Давиду подумалось, что карлик кричит не на него, а словно от страха, в пустоту, из которой могут в любой момент явиться некие силы, которые пугают этого человечка.
Поэтому он лишь снова улыбнулся. Той улыбкой, которой он часто улыбался публике, словно подсказывая ей, что сейчас будет о чем-то добром и светлом, о красивом и хорошем. Но не просто подсказывал, а сам это принимал в себя и заставлял верить в это светлое, словно приказывая себе быть светом – иначе твоя песня о любви не будет правдой и не будет даже понятой зрителями.
- Да и рот у тебя большеват для такого распрекрасного юнца, коим ты себя мнишь – не унимался карлик. – А впрочем…
Тут он затих и приступ гнева-страха, как понял Давид состояние его собеседника, сменился взглядом внимательным и пристальным. Опять же глаза смотрели снизу вверх, но это был взгляд не просто умный и жестокий, но взгляд человека, который многое пережил и который может понять другого человека.
- А впрочем, глаза у тебя большие и, пожалуй, что и предобрые, беззащитного ребенка глаза, большого, но беззащитного. У меня есть сын, он тоже светловолосый и высокий, как ты, только глаза у него холодные и стальные словно, - закончил он фразу неожиданно на русском.
Ему показалось, что он понял мысль и переживания говорившего маленького русского.
- Я хотел бы побывать в этом замке, он очень необычный – сказал актер.
- Не нужно, право. Там ничего необычного. Вся необычность извне, а не внутри его. Ну разве что зеркала кривые, показывают человека словно со сломанной шеей. Я всегда в начале марта прихожу сюда, и бываю в нем и внутри, так уж повелось – не знаю как это сложилось. Но в замке не интересно бродить, но привычка, однако! И... я люблю его. Может быть, это единственное в жизни к чему я отношусь с полным чувством и любовью.
Тут малыш впервые улыбнулся. Впрочем, и сейчас она была скорее грустная, но уж не злая во всяком случае.
- По замку гулять – не котомки шить, - опять по- русски сказал незнакомец. Давид не понял смысла фразы, но почувствовал нечто вроде обреченности в душе этого человека. Незнакомца лучше было понять, глядя на его лицо и глаза и жесты, нежели слушая его речи.
- Однако прощайте.
Русский улыбнулся – но на это раз и улыбка и глаза были добрыми.
- Надо делать что наметил, пора идти. И ты иди. Путь у тебя, в общем ...твой у тебя путь, – опять перешел на «ты» незнакомец.
***
Они улыбнулись друг другу, поклонились довольно-таки чопорно, и неожиданно тепло пожали друг другу руки.
А после и обнялись. «У русских это принято», - подумалось жителю Будапешта.
«Какая стремительная походка у этого человека»,- подумал Давид, глядя, как тот быстро направился в сторону Михайловского замка.
Он решил бросить прощальный взгляд на замок, но оглянувшись, уже не смог увидеть фигурки своего нового знакомого. «Уже там? Как быстро», - удивился Давид.
Прогулка, начавшаяся после полудня, подходила к концу.
Последний день пребывания в Петербурге, 11 марта, начал клониться к закату. Пора было возвращаться к своим.
***
Наступившей ночью окончание гастролей актеры отмечали шампанским.
