***
Второй раз Хосок видит это белое фарфоровое лицо следующим вечером, вернее, даже ночью, когда притаскивается вслед за лучшими друзьями в один широко известный в узких кругах ночной клуб. И если бы кто-то из его студенток встретил в этом клубе препода-хореографа, то на утро уже весь факультет краснел от логичного объяснения того, почему ни одна, даже самая смазливая студентка, до сих пор не возымела успеха в заигрываниях с Чон Хосоком. Но встретить здесь студентку нереально, поскольку в клуб ходят только мужчины и ходят только с мужчинами. В этом клубе когда-то давно настигла Хосока его вторая жизнь. Настигла бесцеремонно и доходчиво втолковала, что и крепкое мужское плечо его может пленить, да посильнее женских декольте, и не объяснила, кстати, что с этим теперь делать и как с этим теперь жить. С тех пор Хосок больше не живет, а плывет по течению, решая проблемы по мере их поступления: иногда просто флиртует, иногда откровенно срывается на страсть, реже — втрескивается по самые ключицы в чье-то очередное крепкое плечо. Ему интересно — и так он отныне и воспринимает новую действительность. ИНТЕРЕСНО и А ЧЕ БЫ И ДА? Его друг Джин относится к таким вещам еще более хладнокровно — флиртует с короткими юбчонками, а потом, после легких потискиваний, сгружается в тот самый клуб, чтобы, как он сам говорит, «догнаться». Догоняется он с разной степенью эротичности, правда, но иногда прям почти всерьез. В этот вечер в клубе событие, как по Хосоку, так не особо интересное, но все вокруг возбужденно перепихиваются локтями, ожидая какого-то крутого диджея, который то самое СОБЫТИЕ и есть. Хосок разглядывает диджея, пока не нащупывает взглядом под широким козырьком его кепки то самое фарфоровое лицо. Скачущая на одной ножке толпа притирает его к самой кромке подиума, и Хосок тает, потому что жарко, и потому что такого чистого и ровного цвета кожи, как у этого пацана за вертушками, он в жизни своей еще не видел. Диджей пропадает неожиданно, примерно так же, как и появляется, и Хосоку становится очень важно узнать как минимум его имя, но лучше, если номер телефона, адрес и планы на ближайшие пару ночей. Джин ржет, приносит еще пива, и втолковывает Хосоку, что он не один такой умный тут, и диджей этот, вообще-то, звезда. Просто начинал свое диджейство здесь когда-то, и вот теперь в виде шефской помощи иногда делает хозяевам залы.***
Услуги гугла берут на себя ответственность за хосоков недосып и жуткую злость: всю ночь провести в интернете в поисках следов диджея Шуги — такой сталкерской прыти Хосок сам от себя не ожидал. Но все, что удается найти, — это пара треков для скачивания в свободном доступе и афишу того самого клуба, надменно заявляющую, что «только у нас» и что «диджей Шуга любезно согласился повторить». Хосок злится в течение всех вялотекущих пар, зыркает в сторону девушек в обтягивающих шортиках и заваливает третий прогон из-за острой нехватки кофеина в организме. За такие штуки, между прочим, увольняют, поэтому приходится писать объяснительную, почему преподаватель вместо того, чтобы отрабатывать махи ногами, махнул на занятия и беспечно отрубился в подсобке. Вечер пятницы начинается по традиции с виски, и вот Хосок уже вышагивает по узкому коридору клубного закулисья, намереваясь выловить диджея и предъявить ему за все свои мучения. Диджей вылавливается в туалете, и Хосок даже хмыкает от атмосферности обстановки. — Меня зовут Хосок, — заявляет он с места в карьер, прислонившись к мозаичной стене, когда Шуга, косясь в его сторону, моет руки после отыгранного сета. — Это я тебя на парковке из обморока поймал. Шуга складывает вымытые ладони вертикально перед грудью, шепелявит что-то типа благодарности, и уже собирается смыться, но Хосок грозен настолько, насколько позволяет выпитый виски — то есть несоразмерно ситуации. — Познакомишься со мной, — утверждает он, поджимая губы. Шуга смотрит исподлобья: — Может, мне с тобой и переспать? — уточняет ехидно. Хосок тушуется, весь как-то подбирается, переступает с ноги на ногу и неожиданно сам для себя выпаливает: — Это только по предъявлении ID! Шуга усмехается, комкает в руке намокшую салфетку, припечатывает этот малоэстетичный комок к нагрудному хосочьему карману и, бросив через плечо: «Это тебе медаль за оригинальность подката», выходит из туалета.***
Своими соображениями на тему того, насколько охуевший Шуга тип и насколько несправедлива Вселенная, наградившая эту подозрительную личность лучшей в мире внешностью, Хосок сильно заебывает Джина на протяжении двух следующих недель. Джин традиционно ржет, притаскивает откуда-то своего нового друга Намджуна, и после ржет по второму кругу, но уже вместе с Намджуном. — Понравился сильно? — уточняет с виноватой улыбкой Намджун, кивая в сторону клочка афишки с именем Шуги, который Хосок, назло всем врагам, содрал с клубной двери. Хосок возмущается, фырчит как лисица, но потом кивает и признает: пиздец, как. Намджун смотрит на Джина полным глагольной грамматики взглядом — в нем сразу «терпеть, вертеть, обидеть, зависеть, ненавидеть, видеть, смотреть», а еще хотеть, целовать и, по возможности, трахать, но уже безо всякой грамматики. Джин предлагает ему чаю и пирожное со взбитыми сливками, а Хосок читает в его взгляде длинный ассоциативный ряд на «взбитые сливки» и спешно сваливает из этого гнезда разврата и похоти. И очень вовремя, кстати. Когда в следующий раз Джин озвучивает намерение посетить клуб с неофициальным визитом, Хосок облачается в свой лучший лук — черную из тонкого трикотажа рубашку в облипочку и белые джинсы. И у Шуги шансов и так-то сразу не было, а теперь-то уж точно. Уверенный в собственной неотразимости, Хосок закидывается первой порцией виски, клятвенно обещая бармену, что она далеко не последняя. Пьяный Хосок вопросов не задает — действует по обстоятельствам. И об этом хорошо было бы сначала предупредить Шугу, а так совсем непонятно, почему это пьяное тело вваливается следом за ним в салон черного тонированного автомобиля и оглашает приговор «Я еду к тебе домой. Познакомь меня с родителями». Вопрос «С хуя ли?» даже озвучивать не надо — он и так капслоком во взгляде шофера читается. Но Шуга все-таки озвучивает, настоятельно за шиворот предлагая Хосоку покинуть автомобиль. Его лицо при этом близко-близко, и черты прорисованы настолько четко и совершенно, что Хосок поспешно смаргивает от ощущения, что рядом с ним не живой человек, а очень хорошо сделанная дорогая кукла. А потом тянется пальцами к щеке диджея, легонько гладит светлую кожу и начинает плакать навзрыд. Шуга осторожно уточняет, есть ли помимо белой горячки иные причины такого неадекватного поведения, а в ответ слышит лишь сокрушенное: «Как жаль, что я не художник! Я бы тебя нарисовал!». Шуга живет с бабушкой. И бабушка, кажется, впервые в жизни жалеет об этом соседстве, когда внук приволакивает со своей полуночной работы несуразное пьяное тело и укладывает его на диван в гостиной. Она предлагает позвонить в полицию, но внук смеется и заверяет, что данный конкретный рецидивист пока что не опасен. Рецидивист разлепляет пьяные веки, ловит отблески шугиной улыбки, бормочет что-то типа «Оно еще и смеется как Бог» и окончательно вырубается. Понять, какой сейчас год и далеко ли до рассвета, Хосоку удается не сразу, поскольку в комнате полумрак, а через тяжелые темные шторы на окнах не пробивается ни луча действительности. — Где я? — сипит он. — А что, оригинальные вопросы закончились? — ехидничает хриплый голос откуда-то с кресла. У Хосока явные провалы в памяти и не вовремя накатившее смущение на фоне окончания действия алкоголя на мозг. Он спешно чертыхается по комнате в попытке найти выход, но путь в цивилизацию ему преграждает бабушка, которая — как мило! — предлагает чаю. С печеньками. Сушняк во рту голосует против печенек. И против чая. Но «за» двумя руками за стакан холодной минералочки. Шуга указывает ему на дверь молча, смотрит, прищурившись, и не провожает.***
Зато теперь Хосок знает, где Шуга живет. А в ближайшие несколько дней детально разглядывает и дворики по соседству, когда дежурит как часовой у шугиного дома, фанюча на темные окна. — Почему вы никогда не открываете шторы? — задает он традиционно неожиданный вопрос, когда в сентябрьской темени рассматривает, наконец, силуэт диджея. Шуга на глупые вопросы предпочитает не отвечать, а уж на хосоковы — тем более. Он молча усаживается в машину, кивает водителю и красиво делает ручкой в приоткрытое тонированное окно. Из Хосока шпион так себе, он предпочитает действовать по вдохновению, поэтому, когда Шуга возвращается, груженый пакетами из супермаркета, небольшая стихийно организовавшаяся толпа соседской молодежи на скамейке у шугиного дома бурно делится с Хосоком своими соображениями относительно того, почему в доме Шуги никогда не раздергиваются шторы. К приезду хозяина у митингующих уже подготовлен проект резолюции по этому поводу, а возглавляющий инициативную группу Хосок преграждает диджею дорогу к собственному крыльцу. — В гости не пригласишь? — угрожает он вопросом. — Кто ходит в гости после полуночи? — кивает заинтересованно на часы Шуга. — Кто ездит за покупками по ночам? — рикошетит вопросом Хосок. — Тебе домой не пора? — поддерживает препирательства диджей. Хосок хватает один из пакетов и первым шагает в дом, с благодарностью кивая притихшему у скамейки собранию. Шуга вздыхает и шагает следом. Бабушка начинает привыкать к ночным посетителям, проворно разбирает пакеты, а Шуга немного грубо толкает Хосока по коридору в дальнюю комнату. — Не помню, чтобы я просил компанию прислать мне личного сталкера… — шипит он, пихая Хосока к стене. У Хосока руки опускаются безвольно, он затылком бьется о стену глухо, ресницы опускает и думает, что шугино лицо как светлая и теплая луна — белая и гладкая, слегка дрожащая и сияющая в темени. И он влипает губами в шугины губы и как будто пьет из него стон вперемешку с дыханием. Шуга сжимает его плечи через сминающуюся футболку, тяжело дышит и отстраняется. — Уходи, — хрипло буркает он, не глядя Хосоку в глаза. — И никогда больше сюда не приходи. Увижу тебя еще раз возле моего дома — вызову полицию. И есть в его взгляде что-то такое, что заставляет Хосока, не размышляя, вывалиться из комнаты и нестись по коридору к выходу, сбивая какую-то плетеную херовину на ходу. Бабушка кричит из кухни ему вслед, но Хосок не слышит. Он на негнущихся ногах преодолевает улицы и кварталы и, кажется, начинает мыслить, только переступив порог своего жилища.***
— Настоящее имя — Юнги, — хлопает блокнотом по столу Джин примерно через месяц хосоковых сухих глаз и разбитых скулящих вечеров. За это время он из солнышка превратился в пустую оболочку, из которой разбитое сердце сцедило в эмоциональную пустоту всю кровь и все жизненные силы. — Родители умерли в молодом возрасте. Живет с бабушкой. Работает ради развлечения. И только по ночам. Чем днем занимается — неизвестно. Скорее всего, задротит в приставку. — Это всё? — уточняет осторожно Тэхён, поглаживая бледную руку Хосока в надежде увидеть под отросшей челкой какие-то проблески надежды. — Не всё! — огрызается Джин и выуживает из кармана телефон. — Вот, побеседовал с его бывшим соседом. И включает запись с диктофона. — У его родителей болезнь какая-то редкая была, — вещает из динамика смутно-детский голос. — Не помню, как называлась, но им нельзя было на солнце выходить. Вообще. Как вампирам, знаешь, в кино? В динамике шипит джиново хмыканье, сопровождаемое намджуновым откашливанием. — С такой болезнью долго не живут. Вот. Бабушка Юнги тогда, кажется, немного умом тронулась… ну… трагедия такая… сам понимаешь… И заперла Юнги в доме. Он выходил во дворе поиграть только вечером, после заката. Не то чтобы он тоже болезнью этой болел, а просто она боялась, что вдруг и у него тоже. Она наследственная, говорят. Ну она и перестраховалась. — Сколько лет этому соседу? — уточняет ехидно Тэхён. — Он хоть совершеннолетний? — Он однокурсник твой вообще-то, — отвечает Джин подзатыльником по взъерошенному тэхеновому затылку. — Чимин с параллели, невысокий такой. — Я знаю Чимина! — кивает, немного оттаивая, Хосок. — Погоди, тут еще есть, — машет рукой Джин и снова включает запись. — Мы когда учились, Юнги уроки не посещал, — продолжает виртуальный Чимин, — только зачеты и экзамены сдавал, и всегда вечером приходил, как солнце сядет. Один раз пришел днем. Весь в черном, рукава длинные, кепка, маска на лице. Это когда мы финальные экзамены сдавали. Пришел, сдал все на высшие баллы, а потом вышел на улицу и грохнулся в обморок. Суета такая была, врачи, медсестры… Сказали: от духоты — слишком тепло одет в такую жару был, тепловой удар схлопотал или что-то такое. Хосок напрягается, чуть ближе к телефону придвигается, замирает. — Ну, а когда старшую школу закончили, он вообще пропал, — продолжает писклявый голос из динамика. — Я у него дома был пару раз. Приносил какие-то задания что ли. Так у них дома темно, шторы всегда задернуты. Поэтому он бледный такой. Как кукла. Даже не знаю, что еще рассказать… Запись щелкает, обрывается, а Хосок еще долго сидит, уставившись в потухший экран телефона. Горло сдавливает бесполезное чувство, очень болезненное, название которому он пока и придумать не может — гремучая смесь сожаления, ревности и беспомощности от того, что когда-то, когда Юнги (имя-то какое: «Юн-ги») вот так же грохнулся в обморок, его касались чьи-то другие руки, и чьи-то другие глаза мазали по его идеальному лицу, восхищаясь — наверняка, восхищаясь! — его тонкими белыми чертами. Джин склоняет голову к плечу, вглядывается в хосочье лицо, ждет. Потом спохватывается. — Еще кое-что есть! — и что-то там в телефоне еще включает. — …А, забыл. Когда у нас был выпускной, мы всем курсом Юнги уговаривали пойти с нами в поход с ночевкой — решили на природе отпраздновать. Он отнекивался, мол, бабушка не отпустит, бабушку оставлять так надолго нельзя. Но мы его уговорили все-таки. Договорились, что с Донхёком зайдем за ним, чтобы с рюкзаком помочь. Ну и когда пришли, слышим, а там скандал до потолка. Бабушка что-то истерит, стучит чем-то, плачет даже что ли… …Юнги к нам вышел, рюкзак вытянул, злющий такой… Говорит, мол, все равно пойду. И потом что-то ка-а-а-а-к грохнется в доме. Мы заскочили, а бабушка обезумела совсем: на окна кидается, шторы сдирает, а потом стекла в окнах бить начала. Я даже испугался — реально, сумасшедшая. Мы ее пытались успокоить, а у нее взгляд стеклянный, кричит. Соседи скорую вызвали, приехали врачи, укол ей какой-то сделали. Юнги, конечно, никуда не пошел… …Рассказывали, что бабушку его хотели в психушку упрятать после того случая, но Юнги не дал. Взял опеку над ней после совершеннолетия. У него ведь никого, кроме нее. С тех пор так и живут… Молчанием в комнате можно на развес торговать: оно тяжелым брикетом повисает над замолкшим телефоном. Хосок пытается вдохнуть, но поперек груди колом встает тяжелый тупой страх вперемешку с беспокойством. — Я пойду, — поднимается он и направляется к выходу. — Если ты идешь к нему, то я бы на твоем месте пошел через душ, — останавливает его с усмешкой Джин. — А то тебя самого сейчас за закрытыми шторами прятать надо. От общественности. У дома Юнги Хосок немного тушуется. Он-то, конечно, тушуется весь путь до его дома — мысли роятся, душат, тонут в сомнениях, и Хосок их выковыривает из этого липкого плена по одной, расправляет и со всех сторон обдумывает. Мир диджея Шуги и мир Юнги кажутся двумя совершенно разными мирами. И Хосок не то что не представляет, как они могут сосуществовать вместе — он не уверен, что ему хочется, чтобы они даже пересекались. К Шуге его тянет, Шуга его будоражит мурашками, а Юнги… Хосок не уверен, хочет ли он знакомиться с ним вообще. Хосоку тяжело признаться самому себе, что он банально боится всего того, что идет бонусом к этому знакомству. Боится. Дом встречает зашторенными окнами и тяжелой тишиной. Хосок присаживается на многострадальную скамейку и впервые в жизни не решается сделать хоть что-то, неважно, что. В какао падает сообщение от Тэхёна, который, конечно, погуглил, и теперь считает себя практически единственным в городе специалистом по порфирии. И щедро консультирует Хосока на тему того, от чего Юнги стоит оберегать — солнечный свет, алкоголь, сильные волнения и эмоции, вирусы, да и еще много, чего… Того, от чего в реальной жизни уберечься практически невозможно. От чего придется беречь эту зашторенную жизнь всегда, чтобы в нее не просочился ни один вирус, а особенно вирус света, солнечной жизни, которую ведет сам Хосок. Хосок читает внимательно, затем перечитывает. Снова бросает взгляд на зашторенные окна. А потом, …подчиняясь какому-то суетливому порыву, ...просто встает и уходит. Прочь. И если бы он обернулся, то заметил бы, как нервно дрогнула в одном из окон плотная темная занавеска.***
В клубе душно, и Хосок и сам не знает, зачем опять приперся туда. И нет, он не надеялся, что здесь снова будет играть свои сеты диджей Шуга. Не надеялся настолько, что, если даже и случится такое совпадение, и этот человек в обличье фарфоровой куклы вновь появится в лучах прожекторов, Хосок намеревается развернуться и просто уйти — подальше от своих мыслей, переживаний и жгучих солнечных чувств. Возможно, он боится. Боится сам сгореть от них или, отказавшись от них, сгореть в полной темноте? — вот, в чем вопрос. Но когда Шуга все-таки появляется, Хосок прирастает к полу и лупится изо всех сил, игнорируя раскачивающуюся под биты толпу. Стоит столбом и сжимает кулаки в карманах. — Тебе взять пива, Хоби? — верещит Тэхён, теребя его за рукав. — У него длительный рецидивирующий психологический бодун! — шутит в своем стиле Джин и тычет пальцем в хосоковы круги под глазами, сука, в каждый по очереди, методично. — Конечно, взять! У Намджуна рука, кажется, приклеена уже к джинову бедру с неделю как, он вообще реальность не отображает — лыбится своими ямочками нащечными и глазами близорукими блестит. Хосоку противно. Он переводит взгляд на Шугу, снова залипает, а потом все-таки разворачивается к выходу. Его тормозят на выходе знакомые, рассчитывающие на традиционно придурошного и ржущего Хосока, а потом долго недоумевают, получая в итоге смурное и скучное нечто с глазами, полными то ли слез, то ли лихорадки. Тормошат, спрашивают, что да как, а потом все-таки отпускают. Хосока выплевывает на темную улицу, и то ли в клубе немного стихает музыка, то ли звукопропускная способность стен клуба лучше, чем можно себе представить, но Хосок даже ежится от той контрастной тишины, в которой оказывается. Темно, тихо и глухо. Такая, наверное, у Юнги жизнь и есть. Ко входу мягко тормозит знакомый черный тонированный автомобиль. Хосок замирает, понимая, зачем и за кем он приехал, и останавливается на бордюре. Водитель выходит из машины и лениво протирает лобовое стекло. Кидает взгляд на Хосока, узнает его и легко улыбается. Водитель молодой, поджарый, улыбается светло. Он смотрит на Хосока с пониманием, а потом делает шаг в его сторону и протягивает руку. — Чонгук, — называет он себя по имени. Хосок пожимает его ладонь и смущается, вспоминая все те ситуации, в которых до этой минуты им приходилось взаимодействовать. — Вы сегодня с нами? — по-доброму подкалывает Чонгук. Хосок мотает отрицательно головой и засовывает руки в карманы. — Как он вообще? — хрипло спрашивает, поднимая на Чонгука несмелый взгляд. Тот пожимает плечами: — Как обычно. Правда, бабушку вчера в больницу забрали — у нее что-то там… с давлением, что ли… Так Юнги теперь сам на хозяйстве. У Хосока сжимается в груди плотный комок. — Она поправится? — едва слышно уточняет, вспоминая мягкие теплые черты лица женщины с чаем и печеньками. Чонгук опускает глаза и стряхивает несуществующую пыль со штанины. — Всегда следует надеяться на лучшее… — возвращается к машине и принимается вновь протирать кристально чистое лобовое стекло. — Старенькая она уже… Дверь клуба распахивается, и на улице появляется Шуга в окружении возбужденных до пота громкой музыкой и спиртным парней. Он идет к машине быстрыми шагами, опустив голову, на ходу кивая на их подбадривания, проходит мимо Хосока, не заметив его, ныряет в салон автомобиля, и Чонгук, кивнув напоследок, садится за руль. Хосок остается в толпе фанатов, рассеянно слушает их приглушенные восхищения, и не понимает, почему его привычная сумасшедшая самоуверенность только что дала сбой. Опять. — Эй, хён! — запыхавшись, подбегает и хватает его за плечо Тэ. — Пойдем внутрь, я там Чимина встретил. Чимина! — таращит он многозначительно глаза. Но Хосок выворачивается из его хватки и молча топает по направлению к дому.***
На факультете какая-то истерия. Все говорят о диджее Шуге, и Хосока это даже напрягает: студенточки перешептываются, демонстрируют друг другу скрины с афиш: сегодня вечером в центре на площади Шуга озвучивает лазерное шоу в честь Дня города. Масштабы, да. — Ты пойдешь, — возникает из ниоткуда Джин, и это не вопрос, что он и дает понять Хосоку, кивая для убедительности. Хосок пожимает плечами. У него круги под глазами такие, что можно помещать в зоопарк в одну клетку с пандами. У него бессонные ночи, недоедание и обезвоживание, и ему не нужно идти куда-то, чтобы увидеть Юнги — он у него и так красными всполохами выжжен под веками круглосуточно. Но он все-таки тащится вечером в центр города, прислушиваясь к веселой трепотне Тэхёна, с которым рядом вышагивает тот самый Чимин. Тэхён в Чимине по уши, он его, не стесняясь ошарашенных прохожих глаз, держит за руку, тарахтит в режиме нон-стопа, засыпая шутками и байками, и иной раз даже воздуха вдохнуть не успевает в потоке речи, стараясь произвести впечатление. Чимин смеется, что-то отвечает тем самым телефонным тонким голосом, и у Хосока каждый раз при его словах накатывает горечь на язык, вспоминая, что именно говорилось им из динамика диктофона. Они стоят в толпе, смотрят на сцену, на которой суетятся техники, настраивая аппаратуру, а потом выдыхают вместе с толпой, когда появляется диджей Шуга. Весь в черном, та же бейсболка скрывает лицо, та же черная маска мешает разглядеть фарфоровую кожу. Шуга увлечен, он играет свои сеты, а сам сияет в лазерных лучах, и это зрелище пропитывает всего Хосока вместе с рубашкой и джинсами, оседает на кончиках волос, а внизу живота разливается приятная тяжесть при воспоминании о том единственном украденном поцелуе. Перед последним сетом ведущий подскакивает к Шуге и задает пару вопросов, просит принять участие в розыгрыше лотереи, тот сдержанно кивает и засовывает тонкую руку в черной перчатке с обрезанными пальцами в стеклянный барабан. Ведущий выкрикивает номер лотереи, Джин с Тэхёном проверяют свои билетики, и Тэхён на выдохе верещит, что выиграл, но захлебывается в этом крике, когда Хосок бесцеремонно выхватывает мятный листок и направляется в сторону сцены. Тэхён басит что-то нецензурное, порывается следом, но Джин останавливает его за плечо. Хосок на дрожащих ногах поднимается на сцену под гулкие крики ведущего о том, что «сам диджей Шуга!» вручает сегодня приз победителю. Хосок останавливается рядом, вглядывается под черный козырек и не дышит. Встречается взглядом с Юнги. И не дышит еще раз. Шуга хмыкает, сует ему в руку какую-то коробку, и ведущий трясет хосокову руку, демонстрируя победителя честному народу. А Хосок в прострации. Ему кажется, что в глазах Юнги он заметил странную влажность, и то ли это прожектора сыграли с ним злую шутку, отсвечивая бликами, то ли… Тэхён матерится в голос, не стесняясь Чимина, когда Хосок вручает ему приз, и пока диджея Шугу на сцене сменяет какой-то очередной исполнитель, тянет всю компанию в сторону уличных кафешек, потому что выигрыш надо если не тут же пропить, то хотя бы как следует отметить. — Юнги-хёну тяжело сегодня было выступать, — кивает в сторону сцены Чимин, разворачиваясь вслед за Хосоком. — У него бабушка умерла. Прямо перед выступлением сообщили…***
Мама учила Хосока никогда не бежать против течения толпы. Это опасно и бессмысленно. Но сейчас Хосок старается об этом не думать, попутно забывая и еще пару маминых наставлений, потому что денег на такси у него нет, а догнать удаляющийся от парковки черный тонированный автомобиль просто жизненно необходимо. Поэтому он откупоривает кредитку и просит водителя не потерять машину Юнги из виду. В госпитале пустынно. Хосок путается в его коридорах, расспрашивает персонал, но как найти в этом космическом пространстве одну-единственную палату? В одном из переходов он натыкается на Чонгука. Тот молча кивает, а потом ведет его по длинным лестничным переходам в отдельное крыло здания. Туда, где церемониальный зал. Все самое печальное в жизни Хосока было связано с белыми цветами. Смерть отца — с белыми лилиями, разбитая первая любовь — с белыми розами, и вот снова вокруг какое-то царство белых цветов, от которых кружится голова. В огромном зале одинокая маленькая фигурка Юнги кажется совсем незаметной. Он сидит, ссутулившись, на коленях на красном коврике перед массивным гробом. Сидит, опустив голову, сложив перед собой руки, и смотрит абсолютно сухими глазами в пересечение линий на плитках пола. Хосок на секунду замирает, а потом быстро скидывает туфли и входит. Медленно подходит, кладет на столик у гроба скромный маленький букет, купленный тут же, у входа, а затем просто садится рядом. Шуга вздрагивает, поворачивает голову, вглядывается сухими глазами в хосоково лицо, а потом снова утыкается взглядом в пол. Так они и сидят весь остаток ночи, плечом к плечу, не касаясь друг друга, молча. А когда рассвет начинает пробиваться через входной дверной проем, Шуга вздрагивает и рыдает, обхватив себя руками за плечи. К назначенному часу похорон в совершенно пустом зале появляются люди — персонал, служащие. Шуга никого больше и не ждет, а потому, когда снаружи в холле раздается сдержанное шушуканье, он вопросительно поднимает глаза на Хосока, словно ища ответа. Чонгук приносит два стаканчика кофе и просит освободить место для желающих попрощаться. — Каких желающих? — таращит на него глаза Юнги. — Ты же знаешь, что никого… Он не успевает договорить, как через дверной проем тонкой струйкой начинают тянуться люди. Сначала входит Чимин, крепко сжимая руку Тэхёна. Следом — Джин и Намджун. Парни одеты в строгие черные костюмы, серьезны и спокойны. У белой стены появляются два первых больших похоронных венка. Намджун с Джином молча надевают повязки ведущих церемонии и становятся по обе стороны от гроба. Юнги непонимающе хлопает ресницами и натягивает пониже кепку. Чимин осторожно гладит его по плечу, протягивает щетку и стягивает с головы бейсболку, высвобождая черную копну слежавшихся волос. — Приведи себя в порядок, хён, — говорит он тихо. Юнги причесывается на автомате, а Хосок тянет его в соседнюю комнату переодеться. Строгий черный костюм сменяет рваные на коленках джинсы и толстовку, и Юнги кажется в нем еще меньше, еще тоньше, еще более хрупким. Хосок глотает клокочущие в горле слезы и возвращается вместе с Юнги в зал. Зал постепенно заполняется: небольшими группками входят юноши и девушки, мужчины и женщины. Шуга мечется взглядом по входящим и узнает в них своих бывших однокурсников, соседскую молодежь, посетителей клуба, в котором он проводил лучшие ночи своей жизни за диджейскими вертушками. Он ошарашен, ему, кажется, дурно от волнения, и он так и не выпускает хосокову ладонь, а только сжимает ее все сильнее с каждой входящей группой. Когда приходит время сказать прощальную речь, Юнги открывает рот, но слова не идут, замирают где-то в горле шершавыми колючками, и он нервно сглатывает и беспомощно смотрит прямо в глаза Хосоку. Тот кивает и делает шаг вперед. Хосок вообще не мастер говорить красивые речи. Его красноречие дальше дебильных шуточек никогда не распространялось. Но эти минуты… они какие-то тягучие, и все эти люди смотрят на него и ждут, справится ли он, не боится ли… И главное, на него смотрит Юнги и тоже ждет. — Хальмони… — начинает Хосок, собираясь с духом, и голос немилосердно хрипит на выдохе. — Вы прожили длинную тяжелую жизнь…тяжелую жизнь… Вы провели ее в заботе и беспокойстве о других… о своем внуке… Юнги сверлит его взглядом в упор, таким, одновременно вызывающим шугиным и беспомощным юнгиным взглядом, и, кажется, еще больше бледнеет. И Хосок вдруг почти физически ощущает это внезапное пересечение двух миров, и откуда-то находятся у него силы продолжать: — Хальмони, …Ваше большое и любящее сердце — это лучший подарок, который могла подарить вселенная этому миру… Покойтесь с миром, пусть душа ваша будет спокойной… Присматривайте за нами с небес… И не беспокойтесь о Юнги, мы позаботимся о нем вместо вас. Хосока на большее не хватает — он опускает голову так резко, что в глазах темнеет, и вдруг начинает рыдать взахлеб, как-то рвано и тоскливо, ему стыдно, и он отходит от гроба, натыкаясь спиной на грудь стоящего позади Юнги. И чувствует, как его плечи сжимают тонкие холодные пальцы.***
Дом с зашторенными окнами встречает осень приятным теплом и уютом. Хосок скидывает в прихожей кроссовки и шлепает босыми ногами в поисках тапочек прямо на кухню. Холли виновато семенит следом, заискивающе бросает взгляды на пакеты с продуктами. — Что ты хочешь мне сказать? — смеется в ответ на взгляд черных глаз-бусин Хосок. — Что ты опять растащила по всему дому мои тапочки, но все равно не против, чтобы я тебя чем-нибудь угостил? Он насыпает в миску корм и раскладывает продукты по полкам холодильника. Количество шагов по темному коридору от кухни до двери в самом конце он знает наизусть, поэтому свет включать без надобности, но все-таки сносит по пути многострадальную плетеную херовину. Тихонько приоткрывает дверь и мягко спрашивает: — Впустишь в комнату немного солнышка? В комнате сумрачно, прохладно и пахнет сном. — Ну входи. Раз пришел, — раздается со стороны расправленной кровати хриплый голос. — Ты очень сексуально грубишь, я говорил? — ныряет под одеяло Хосок, оплетая сразу всеми частями тела маленькую фигурку в мягкой пижаме. Юнги обнимает в ответ и прячет лицо в сгибе хосоковой руки. — Ну вот чего ты ко мне привязался, а? — бурчит он недовольно, но в его капризном голосе ясно слышатся нотки смущенной улыбки. — Ну почему я-то, господи? Ну на свете ведь так много людей, которые не спят в данный момент… И даже, возможно, кого-то из них тоже зовут Юнги… Ну почему именно я? — Ну… у меня несколько причин, — тянет Хосок. — Во-первых, ты красивый…. Во-вторых, ты богатый… А у меня, сам понимаешь, с этим все сложно… — Таких людей называют альфонсами, — хлопает его по бедру Юнги. Хосок смеется, а потом сгребает Юнги в охапку и возится: — Покажи мне свое личико, красотуля… — На хуя тебе мое личико? Я не умывался еще! — глухо протестует Юнги в одеяло. — Ну или хотя бы губы… Да, пожалуй, губ будет достаточно… — Хосок пальцами тянет Юнги за подбородок, пытаясь освободить его лицо от одеяльного убежища. — Я жубы не щистил… — сжав челюсть, мотает головой тот. — Да похуй вообще! — фыркает Хосок и накрывает своими губами этот упрямый рот. Юнги пихается локтями, но через секунду расслабляется и отвечает на поцелуй с жаром и нетерпением. А через минуту уже стягивает с Хосока футболку с такой поспешностью, что ткань потрескивает на швах. — Твоя собака на нас смотрит, — хихикает Хосок, отбиваясь голой пяткой от заигрываний прибежавшей Холли. — Это ты мне ее подарил, тебе с ней и разбираться, — жарко дышит ему в живот Юнги. — Кстати, хён… — начинает Хосок, медленно спускаясь поцелуями по шугиному животу. — Можно мне пожить у тебя пару дней? А то меня из квартиры выселяют… Неожиданно сообщили… Юнги тяжело дышит, сжимает пальцами волосы Хосока на макушке, пока тот тянет зубами вниз резинку пижамных штанов. — Блять, — выдыхает он, — Живи уже… Хули платить-то за квартиру, если все равно ты все время тут торчишь? Хосок улыбается и позже, когда расслабленный и вспотевший Юнги уходит все-таки в душ и чистить зубы, набирает номер и вежливо говорит в трубку: — Здравствуйте, госпожа Ким. К сожалению, мне придется отказаться от квартиры со следующего месяца. Да, извините, что так неожиданно, но вот такие обстоятельства. Конечно-конечно, обязательно. Спасибо, спасибо, и мне было приятно. Кладет трубку и улыбается, бормоча почти шепотом что-то насчет «придурка», который «сам в жизни не решится никогда». — Тащи свою бледную задницу на кухню! — кричит он, стуча в дверь ванной. — Нам еще ужин готовить, ребята обещали прийти вечером!***
— Почему из всех собак на свете ты выбрал именно это рыжее коварное существо? — ласково треплет Юнги Холли за ушки, пока Хосок мастерит омлет. — Она не рыжая, она солнечная! Немного солнышка тебе не помешает! — улыбается Хосок. — У меня есть уже одно солнышко, — задумчиво смотрит на него Юнги. — Солнца много не бывает! — веселится тот в ответ на серьезный взгляд. — А ты не боишься? — улыбка Юнги немного меркнет. — Что под солнечными лучами я превращусь в чудовище? Не боишься? Хосок кладет омлет на тарелку, ставит ее на стол перед ним и наклоняется, внимательно смотрит прямо в его темные жгучие глаза. И говорит твердо, хрипло и строго: — Не боюсь. И Юнги гладит взглядом его рыжую солнечную макушку и чувствует. Не боится.