Гипнос Плакал

Акира безупречно умещается в твоих объятиях. Тебе хочется его впитать целиком в себя, обвить вокруг него все-все свои конечности или даже проглотить его, словно змея, и хранить внутри. Он шагает тебе навстречу так легко и покоряется так наивно; взгляд у него мягкий, любовный, и глаза полны слез. Ты причинял боль — он знавал ее вкус, но до сих пор неуклонно верит, что ты не ранишь его снова. А ты никогда и не хотел. Ты лишь собираешься кое-что построить, кое-что несравненно выше и величественнее, чем все, на что когда-либо решались люди; свою собственную Вавилонскую Башню. А затем подняться на самую ее вершину и, взвыв от радости, расправить крылья и овладеть миром. Ты хочешь, чтобы Акира был там тоже, когда это случится. *** Когда вы были еще совсем маленькими, Акира вечно ковылял за тобою по пятам. Обычно слева от тебя, он останавливался, когда останавливался ты, и глядел туда же, куда был направлен твой взгляд. Он спрашивал тебя про какие-то глупости, а ты с радостью ему отвечал. Ты им управлял. Ты ледяным императорским взглядом прощупываешь комнатку вашей группы в детском саду, а на полу, чуть левее тебя, разместился Акира. Мальчик, донельзя сосредоточенный, малюет что-то в раскраске; он высунул кораллово-розовый кончик языка наружу и следит за тем, чтобы не выходить за контуры. Акира поднимает глаза на тебя и расплывается в улыбке, — ты мельком замечаешь нехватку левого резца — и тут же демонстрирует тебе свое творение: — Посмотри, Рио, посмотри! — Как красиво, — отвечаешь ты и мацаешь его за маленькую округлую щечку. — Мне нравится, — мальчишка, получив желаемую похвалу, алеет лицом и, вернувшись к раскраске, принимается с особой тщательностью подбирать нужный оттенок оранжевого. Ты им управляешь. И думаешь, что так будет всегда. Так должно быть всегда. *** У Акиры новое тело: куда более высокое и гораздо шире. Оно по-прежнему гармонирует с твоим и идеально для твоих объятий, где Акире самое место. Только теперь это он сворачивается вокруг, обволакивая всего тебя, а не наоборот. От него пахнет потом, моторным маслом, свежеприготовленным рисом и газировкой. От него пахнет каким-то дешевым одеколоном, кондиционером для белья и каким-то исключительным, не поддающимся определению, ароматом улицы, с городским смогом и выхлопными газами. От него пахнет то ли серой, то ли смолой. Ты льнешь к нему и вдыхаешь, невесомо целуя его в шею. А он или не замечает этого, или попросту решает не обращать внимание, но утыкается носом в твою макушку и сжимает тебя чуть крепче. Он пахнет почти так же — тебя это не совсем не беспокоило, пока он не стал тебя обнимать. Так же, как раньше. Ты не думал, что будешь любить и, вместе с этим, опасаться его маленьких изменений. — Рио, — шепчет парень, будто бы сам чувствует, как все сжимается у тебя в груди. А ты даже не понимаешь, почему оно сжимается. Он ведь здесь, он с тобой. — Рио, — Акира повторяет чуть мягче и приподнимает твой подбородок, и ты встречаешь его взгляд — теплый и полный нежности; его губы, сжатые в непроизвольную линию, выражают преданность. Большим пальцем он маленькими кругами треплет твой подбородок. — Акира, — отвечаешь ты. Он с тобой. Если все пойдет гладко, он всегда будет рядом. Слева от тебя. *** Ты вдруг вспоминаешь, как делил с ним все. Одежду. Разные побрякушки. Мандарины. Всякий раз, когда ты очищал мандарин, слой тонкой белой кожуры забивался под ногти, а воздух стремительно наполнялся терпким цитрусовым ароматом. Потом ты разделял его на дольки, брал одну и говорил: «Акира, скажи "а"!», а он широко раскрывал рот, хватал им мандариновую дольку из твоих пальцев и ел. Жуя, он улыбался, а после лучезарно щебетал, что было очень вкусно. Всякий раз, когда Акира окунал руки в большую миску со свежей, только что помытой малиной, ягоды окрашивали их, и казалось, будто они были в крови. Он брал одну ягоду и совал ее тебе: «Рио! "А"!» Ты открывал ему свой рот и открывал ему свое сердце, как не открыл бы ни кому другому, а сразу после ощущал сладость на языке. — Рио? — Акира зовет тебя, высунувшись над экраном твоего ноутбука, такой простодушный, безгрешный и весь твой. У него выработался инстинкт — всем с тобою делиться, и проявляется даже сейчас, после стольких лет. Парень протягивает тебе кусочек слоеной булочки, на золотистой корочке которой, впрочем, уже зияет след от укуса, обнажая кремовую начинку. — Скажи "а", — ты подаешься чуть вперед и аккуратно откусываешь тесто. А Акира лыбится. — Вкусно? — Ты дожевываешь и проглатываешь. — Почисти мне мандарин, — просишь ты и возвращаешься к экрану. Тебе не нужно даже смотреть, чтобы понять, что он топает на кухню. Вы делите друг с другом все. Всем, что для тебя важно, ты поделишься с ним, протянешь ему и попросишь сказать "а". *** Больше всего Акире идет плакать. Ты всегда так считал: когда он был ребенком, кожа на его пухлых щечках и на подбородке мило морщинилась и краснела, когда он вот-вот собирался разрыдаться. Он прекрасен и сейчас, в своем демоническом теле, когда стоит на коленях на полу твоей спальни и заглядывает отчаянно в твои глаза — будто бы там он найдет все ответы, словно это избавит его от боли. Его сердце раздирают необузданные эмоции, тоска и жалость; оно рвется наружу. Он плачет всем своим телом, плечи его опущены, голова откинута назад, грудь содрогается от рыданий. Он свято верит, что ты никогда его не ранишь, а ты никогда и не хотел. Но разве можешь ты остановиться, даже если таков неизбежный итог? Он человек. Столь непростительно человечный, и все же, почему-то, куда лучше и невиннее других. Благородный, когда остальные жестоки и подлы. Он человек по своей сути — это есть то, за что ты его так любишь. Это то, за что ты всегда его так любил. Когда его лицо еще разгоряченное и мокрое от слез, ты поднимаешь его и тащишь на свою кровать, чтобы там он и заснул, когда проплачется. Он окончательно ослабевает, сворачивается в клубок и притискивается к тебе слева, где ему самое место. Дышит он глубоко и очень тяжко. Ты тянешься чуть вниз, смахиваешь прядь волос юноши с его лица, гладишь его кожу вдоль скулы и подушечкой пальца ловишь одну слезинку. Ты осторожно подносишь палец к своим губам. На вкус его слезы такие же приятные, какими кажутся. *** — Все это теперь наше. Все только тебе и мне. Я построил это для нас, — изрекаешь ты, проводя рукой по широкому небу и по океану. Акира не смотрит. Акира спит. Ты увенчал себя светом и другой венец оставил ему. Ты мог бы собрать его из чего угодно: из костей, из цветов, даже из перьев своих собственных крыльев. Ты протянул ему руку и предложил место, что принадлежит ему по праву, с собою рядом. Место, которое ты всегда для него одного берег; место, за которое другие убивали. Ты возвел свою Вавилонскую Башню и стер с лица земли все прочие империи. Сотворил ваш собственный Сад Эдема, только для двоих. Теперь он спит, и спит, и спит, лежа слева от тебя. На нем нет никакой короны — только кровь и отблеск твоего света. Акира неизменно безупречно умещается в твоих объятиях, тихий, неподвижный и сломленный. Ты причинял боль — он знавал ее вкус, но верил, что ты не ранишь его снова. В этом он ошибался. Ведь ты не хочешь его ранить. — Я совсем не этого желал, — шепчешь ты. — Акира. Акира! Никогда не хотел. Ты взываешь к нему, но Акира не просыпается.