Колыбельная

      Почти месяц вокруг Мизы вакуум из тишины и серости. Когда-то она могла только мечтать о таком: чтобы рядом никого не было, не было криков, распрей, брызг крови и скрежета кагуне. И хотя её желания давно успели измениться, удача всегда немного запаздывает.       Исполнив первую, забытую мечту, судьба окончательно и навсегда похоронила едва появившуюся надежду на счастье.       Перед глазами развалины Токио – Мизе не привыкать видеть подобное, ведь вся жизнь теперь больше похожа на руины: обломки мыслей и чувств свалены в кучу бесполезным мусором. Восстанавливать нет смысла – только сжечь.       Рука сама тянется к карману, скрытому в грязных складках плаща. Он всё ещё пахнет пылью и кровью, хотя прошло уже много времени.       Сколько?       В пачке одна сигарета – хватит для получасовой имитации жизни. Дальше что-нибудь придумает. Прикурить удаётся не сразу – пальцы будто закаменели, плохо двигаются и почти ничего не чувствуют. Мизе хотелось бы, чтобы и она тоже ничего не чувствовала.       В голове звенит давно забытая мелодия, и губы сами собой произносят слова:       — Баю-бай, засыпай, у спящей детки такое милое личико… — Голоса нет, только связки в гортани натужно смыкаются, но всё остаётся внутри, как и раньше. Миза всегда оставляла всё при себе, не осознавая важность выраженных в открытую чувств. Когда-нибудь потом, не сейчас, думала она и молчала. А потом стало поздно.       Горло давит спазм, и Миза через силу затягивается, глотая горький дым. Совсем чуть-чуть отпускает – можно попытаться улыбнуться.       — А у неспящей и плачущей… такое противное.       Она уже давно не плачет, только пусто смотрит вниз, забывая моргать. Когда покрасневшие глаза начинает жечь от сухости, она всё же прикрывает их и позволяет себе ненадолго вернуться.       — Маде… Мамазель! — звонкий крик Наки разносится по подземелью, эхом отдаваясь от камня и кафеля. Миза понимает, что обращаются не к ней, но всё равно невольно поворачивается – в голосе слышна радость, а улыбающееся лицо Наки с каких-то пор стало нравиться ей. Однако он смотрит прямо на неё и сияет ярче своего нового белого костюма.       — Мадемуазель… — слышно вдалеке тихое бормотание Цукиямы, приложившего руку к лицу. Миза недоуменно смотрит на Наки, быстро шагающего прямо к ней, и не понимает, что происходит.       — Цукимура сказал мне, что нельзя называть тебя старухой, потому что это типа осквернение или что-то такое…       — Оскорбление, — машинально поправляет Миза, когда ладонь ложится ей на плечо и немного сжимает.       — Ну да, точно, оскорбление, — отмахивается Наки и разворачивает её, обнимая рукой за плечи и уводя в неизвестном направлении, — поэтому я больше не буду звать тебя старухой.       — Ну спасибо, — ворчит Миза, понимая, что мамазель ничем не лучше. — И куда ты меня тащишь?       — В одно красивое место, — подмигивает он, и Миза верит, хотя в голове вертится скепсис пополам с шутками для взрослых.       Сигарета обжигает пальцы, и они бессознательно разжимаются, роняя её. Миза с трудом открывает слипшиеся веки и следит, как потухающий огонёк удаляется всё больше, пока не теряется где-то у подножия полуразвалившегося здания. На губах играет забытая улыбка, а глаза начинает жечь сильнее.       — Баю-бай, засыпай, сегодня двадцать пятый день со дня рождения, — пытается продолжить она, но голос срывается – приходится снова замолчать.       Сколько лет ему было? Ещё один глупый вопрос, который Миза так и не задала: зачем, если возраст в мире гулей не имеет никакого значения? Главное – выжить, пять тебе или тридцать пять, ведь смерть ходит по пятам, готовая забрать в любой миг. Миза никогда никому не говорила об этом, но смерти она боялась – слишком большие надежды возлагал клан, чтобы не успеть выполнить их. Поэтому всегда осторожничала, предпочитая работать в отряде поддержки. А Наки не боялся и постоянно лез в самую гущу, не задумываясь, что ещё мгновение – и его не станет. И в итоге за более короткий срок защитил и спас больше друзей.       — Завтра мы нашу детку в храм понесём, — беззвучно заканчивает она, крепче обнимая колени. Под плащ забирается ледяной ветер, заключает в мёртвые объятия, но Мизе уже всё равно: тело не чувствует почти ничего.       — Здесь немного холодно, но Цукимура сказал, что если перекрыть сквозняк, то должно стать лучше, — снова звучит в голове голос Наки.       Миза дрожит, потому что огромное помещение, накрытое куполообразным потолком, продувается из обилия узких коридоров, ведущих сюда. Они пришли по лабиринту подземных путей, то и дело используя совсем незнакомые ей. Она бы уже давно заблудилась, если бы не Наки.       — Вот, возьми, — на плечи ложится тёплая ткань, и Миза плотнее кутается в белый пиджак, почти сразу переставая дрожать. — Об этом месте знают пока только я, ты и Цукимура. Даже братаны пока не знают. — Наки сияет, осматривая ещё одно заброшенное помещение подземного города так, будто оно чудесно. — Я нашёл его и сразу подумал, что здесь прошёл бы крутой праздник. Зырь.       Он подходит к рубильнику и со скрипом поднимает его вверх, и постепенно голые стены покрываются россыпью ярких электрических огней. Они опутывают всё пространство до самого потолка, сплетаясь в сложный орнамент, и в помещении становится светло, будто днём. Глаза Мизы невольно расширяются: это действительно самое прекрасное, что она видела в жизни. Приоткрыв рот от восторга, она смотрит вверх, где раскинулось настоящее звёздное небо, пока шея не начинает болеть, и тогда, опустив голову, она замечает небольшую деревянную постройку, облитую сиянием.       — Цукимура утверждает, что это какой-то храм, но я не в курсах, — говорит Наки и обнимает её за плечи. Становится ещё теплее. — Думаю, это отличное место для свадьбы! — восклицает он довольно, и купол множит его голос.       — Ага, — эхом вторит ему Миза. Возможно, когда-нибудь она тоже захочет свадьбу.       — А как придём в храм, о чём будем молиться? — Горло болит от спазмов, в носу неприятно щиплет. Колыбельная, которую пели в её клане на удачу, звучит совсем не так светло. Слова душат, но Миза через силу продолжает: — Чтобы детка всю жизнь была… здоровой. Баюшки-бай, баюшки-бай…       Дыхание перехватывает окончательно, а в груди щемит так сильно, что хочется сжаться в точку и исчезнуть навсегда, лишь бы не чувствовать больше. Воспоминания – единственное, что у неё осталось, – рвут изнутри, день за днём рассказывая о самой страшной ошибке.       — Не простудитесь, мадемуазель, — тихо раздаётся за спиной, и Миза дёргается, застывая. Цукияма накрывает её рваным одеялом и садится рядом, тоже глядя вдаль. Они не говорят друг другу ни слова, и это тот самый момент, когда слова действительно не нужны.       Всё, что они должны были сказать, говорить уже некому.