В одно касание

      — Я знаю, ты этого не любишь, — говорит Альбин и разводит руками, желая показать, что происходящее не в его власти. — Так что давай закончим побыстрее.       В возражениях нет смысла, поэтому я молча киваю и снова принимаю безразличный вид, не мешая сангвинарному жрецу делать свою работу. Его пальцы скользят по моей левой руке от плеча до запястья, в мышцы впиваются иглы, все суставы сгибаются и разгибаются по многу раз. Бо́льшая часть движений причиняет мне резкую боль, но, судя по лицу Альбина, он крайне удивлён, что я вообще могу пошевелить рукой.       — Очень хорошо, — замечает он.       Я с этим не согласен, о чём и сообщаю.       — Я до сих пор не могу поднять меч.       Альбин поднимает на меня изумлённый взгляд.       — С учётом сопутствующих ранений, — начинает он, — заживление и без того идёт гораздо быстрее, чем должно быть в норме.       — «Гораздо быстрее» не значит «достаточно быстро», — возражаю я.       После всех сгибаний и проб сломанная рука пульсирует болью. Я отгораживаюсь от этого ощущения, но полностью заглушить его не удаётся — отголоски боли всё равно проникают в моё сознание. Я приказываю себе не замечать их.       Альбин улыбается.       — Если бы не твоя выдающаяся способность к регенерации, вариантом выбора была бы аугментика, — напоминает он. — Братья считают твоё второе воскрешение чудом.       — Я не был мёртв.       — Достаточно и того, что на тебя упал собор.       — Часовня.       — Не важно, да простит мне Император подобное пренебрежение, — Альбин отступает на шаг, показывая, что закончил. — Не напрягай пока руку, иначе сломаешь что-нибудь по второму разу. А лучше вообще подожди с тренировками, пока всё не заживёт.       — Ты знаешь, что я этого не сделаю.       — Знаю, — вздыхает жрец, словно констатируя, что я безнадёжен. — Я бы порекомендовал массаж — он снимет напряжение с мышц и ускорит заживление, но…       — Спасибо, нет.       — Но ты не любишь, когда к тебе прикасаются, — заканчивает Альбин. — А я не хочу получить удар молнии в какое-нибудь чувствительное место.       — Ты потрясающе благоразумен, — замечаю я, одеваясь. С одной рукой это неудобно, но я справляюсь, отмахиваясь от назойливой помощи серва.       Альбин хмурится, наблюдая за моими стараниями. В ответ я укрепляю ментальные щиты, надёжно отгораживаясь от чужих эмоций. Мне сейчас достаточно своих.       — Позволь дать тебе один совет, — замечает жрец, когда я уже собираюсь его оставить.       Обычно я скептически отношусь к раздаваемым направо и налево советам, но Альбин — особый случай. Наши отношения настолько теплы, что их, пожалуй, можно назвать дружбой. Временами я подозреваю, что за доброжелательным отношением Альбина ко мне скрывается нечто большее, но ради его же блага предпочитаю не знать подробностей. Это лишнее.       Всё перечисленное дарует Альбину особые привилегии. Он может давать мне советы, чтобы я мог им не следовать. Абсолютная гармония.       — Что ж, давай, — предлагаю я.       — Иди в Зал Саркофагов и поспи, — вздыхает жрец. — Ты ничего не добьёшься, если загонишь себя в клетках.       — Как знать, — туманно отвечаю я, покидая апотекарион.       Я направляюсь именно туда, куда, по мнению Альбина, идти не следует — к тренировочным клеткам, большая часть которых в это время суток пустует. Альбин уверен, что я ничего не добьюсь, но моё мнение прямо противоположно. Посмотрим, кто из нас прав.       В тренировочных залах пустынно и тихо, каждый шаг отдаётся под высокими сводами гулким эхом. Ямы, излюбленное место для упражнений молодых братьев, пустуют; в гимнастических залах темно и прохладно. Никто не нарушает моего одиночества, если не считать сервов, которые молчаливыми тенями скользят между тренировочными снарядами. Но их психический след так слаб, что едва выделяется среди фонового шума.       В клетке мне противостоит машина, и никакой чужой разум не отвлекает мои мысли от занятий. Серворуки, вооружённые мечами и ножами, не слишком внушительными на вид, но вполне летальными при грамотном применении, со свистом рассекают воздух. На мне нет брони, и, строго говоря, слово «одет» к моему костюму вообще слабо применимо. Если я замешкаюсь на сотую долю секунды, машина добавит сразу несколько ощутимых порезов к едва зажившим ранам, оставшимся в наследство от атаки тиранидов на Холлонан.       Но я не мешкаю, и у автоматона нет ни малейшего шанса.       Левая рука по-прежнему плохо слушается, и я не могу удержать ею ничего тяжелее тесака. Мышцы горят от напряжения, и после каждого блока с левой стороны я чувствую, как в плечо впивается сотня раскалённых игл. Но я не собираюсь останавливаться, хотя пот градом катится по лицу, а волосы начинают прилипать к мокрой спине.       Сложность боя высокая, но не предельно высокая, и машина может двигаться гораздо быстрее. Что же до моих возможностей, то я собираюсь это проверить.       Я уже готов скомандовать сервитору следующий уровень, когда что-то в зале привлекает часть моего внимания.       Я больше не один. Кто-то из братьев наблюдает за мной из тени. Я не вижу его, но ясно чувствую присутствие, однако для того, чтобы сказать, кто именно пришёл насладиться зрелищем, нужно отвлечься. Этого я сейчас не могу себе позволить.       Что ж, если хочет взглянуть — пусть смотрит.       Я отдаю команду, и темп боя ускоряется в несколько раз. Кровь ритмично стучит в висках, вторя звону, с которым сталкиваются клинки. Удары становятся сильнее, и я больше не могу блокировать их левой рукой. В первые несколько секунд я вынужден уйти в глухую оборону, привыкая к новой скорости, но потом возвращаюсь к прежней тактике. Время замедляет свой бег и растягивается до бесконечности. Я перестаю ориентироваться в нём, всецело поглощённый боем, который с равным успехом может длиться час, а может и несколько минут.       Это неравный бой: я могу разобрать машину на винтики за несколько ударов. Но сейчас моя цель — выяснить свои возможности, а не вызвать справедливый гнев технодесантников. В то же время сервитор не знает усталости, а я за последние дни выучил это понятие слишком хорошо.       Несколько ударов проходят по касательной, едва царапая кожу. Я не чувствую боли, но отмечаю их как свидетельство своей небрежности. Я должен быть внимательнее, но сосредоточиться становится сложно. Хотя боевая медитация увеличивает скорость реакции в разы, тело наливается свинцовой тяжестью.       Достаточно, говорю я себе. В продолжении боя нет смысла — я уже выяснил всё, что хотел. И результат удручает.       — Остановить бой, — командую я, и серворуки замирают, а потом медленно опускаются, возвращаясь в исходное положение.       Я оборачиваюсь к своему зрителю, уже зная, с кем встречусь взглядом.       Данте улыбается и одобрительно кивает.       — Хорошее начало, — замечает он.       — Благодарю, милорд, — отвечаю я, возвращая оружие на стойку.       Мой повелитель одет не для боя, даже если допустить, что он решил изменить своим привычкам и спуститься в тренировочные залы в такое время. Прийти сюда он мог лишь с одной целью — чтобы встретиться со мной.       — Альбин подсказал, где тебя искать, — сообщает командор в ответ на мой невысказанный вопрос. — По его словам, он только что запретил тебе идти в клетки, а значит, ты, скорее всего, там.       Я поднимаю бровь.       — Запретил?       — Во всяком случае, не рекомендовал, — усмехается мой повелитель. — Как ты себя чувствуешь?       Проведя ладонью по лицу, я протираю глаза от залившего их едкого пота. Левая рука почти не слушается и онемела ниже локтя, но, похоже, вопреки опасениям Альбина, обошлось без новых переломов. Я готов рухнуть от усталости, но не желаю огорчать этим фактом моего повелителя.       — Удовлетворительно, — отвечаю я и выхожу из клетки.       Пульс вновь начинает стучать в висках, заглушая все остальные звуки. Уровень адреналина в крови стремительно падает, и вместе с этим на плечи наваливается невыносимая тяжесть. Но я не собираюсь показывать свою слабость, я…       На мгновение становится темно. Гранитный пол качается под ногами. Я по инерции делаю неверный шаг и едва не падаю, но сильные руки подхватывают меня, помогая удержаться на ногах.       Это совсем не выглядит унизительным. Если бы кто-то другой пришёл мне на помощь, я бы оттолкнул его руку. Но в заботе моего повелителя есть даже что-то приятное. Он бережно придерживает меня за плечи, пока я пытаюсь справиться с неожиданно нахлынувшей слабостью.       — Друг мой, — в ласковом тоне Данте проскальзывают укоризненные нотки, — когда ты отдыхал в последний раз?       — В последний раз я посвятил этому слишком много времени, — отвечаю я, пытаясь выровнять дыхание.       Это непросто, когда сердца колотятся так, словно собираются разорвать грудную клетку. И прикосновения тёплых рук, осторожно поглаживающих мои плечи, ничуть не облегчают задачу.       — Недостаточно много, — возражает мой повелитель.       Я достаточно прихожу в себя, чтобы стоять без посторонней помощи, но мне не позволено отстраниться. Данте привлекает меня к себе, обнимает и целует в шею, приподнимая мокрые от пота волосы. Я чувствую, как по спине проскальзывает ледяная искра.       — Милорд, прошу вас… Не здесь.       — Пожалуй, ты прав, — соглашается он, отстраняясь. На губах играет лукавая улыбка. — Пойдём.       Поддерживая меня на всякий случай и не желая слушать никаких возражений, Данте направляется в купальню.       Над мозаичными бортами неглубокого бассейна медленно поднимается пар. Влажный воздух пропитан ароматами благовонных масел. Временами к ним примешиваются запахи пота, крови и резкая химическая вонь дезраствора.       Сервы с поклонами принимают нашу одежду. Данте помогает мне раздеться, предупреждая возражения одним красноречивым жестом. Обнажённый, я опускаюсь на мраморную скамью.       — Болит? — негромко спрашивает командор, проводя кончиками пальцев по свежим шрамам на моей коже.       — Немного, — отвечаю я, стараясь не вздрогнуть.       Альбин не ошибался — я не люблю, когда ко мне прикасаются. По крайней мере, в большинстве случаев. Но из этого правила есть исключения, подтверждающие его, и мой повелитель — одно из таких исключений. Быть может, дело в моих чувствах, а может быть — в особом складе характера Данте, но, в отличие от прочих, от его прикосновений мне не хочется отстраниться. Наоборот. Я не против, скорее, даже желаю, чтобы он дотрагивался до меня снова и снова.       — Ложись, — распоряжается мой повелитель, мягко помогая мне устроиться на тёплом мраморе.       Я подчиняюсь, стараясь не кривиться от боли. Левая рука и вся левая половина грудной клетки наливаются тяжестью — повреждённые мышцы запоздало реагируют на недавнюю нагрузку. Незажившее плечо сводит судорогой.       Слуга приносит склянки с приятно пахнущими маслами, горячую воду и полотенца. Данте откупоривает одну из склянок, и влажный воздух мгновенно наполняется тягучим ароматом.       — Скажи, если почувствуешь сильную боль, — просит командор, мягкими движениями втирая масло в мою спину и одеревеневшее от боли плечо. Его руки легко скользят по коже, неровной от шрамов и недавно заживших ожогов, задевая чувствительные участки на границе рубцов со здоровой тканью. От этих прикосновений по спине от затылка до поясницы пробегает горячая волна.       — Насколько сильную, милорд? — уточняю я.       Это важный вопрос. Я могу вытерпеть очень многое. Пусть не собор, как полагает Альбин, но часовня и в самом деле обрушилась мне на голову. А ещё раньше часовни был тригон.       — Такую, от которой хочется кричать.       Данте осторожно разминает мне плечи и спину. Сильные пальцы глубоко продавливают окаменевшие от усталости мышцы. Это больно и приятно одновременно. Тело, отзываясь на прикосновения, начинает понемногу расслабляться.       Потом командор берётся за мою левую руку. Вспышка острой боли прознает тело от кончиков пальцев до груди. От неожиданности я не могу сдержать крик. Неподатливые мышцы пылают, и, сокращаясь, до предела натягивают сухожилья. Всё предплечье сводит судорогой.       Но постепенно пламя гаснет, напряжённые мускулы расслабляются под аккуратными, тщательно выверенными прикосновениями. Я выдыхаю сквозь сжатые зубы.       По мере того как уходит боль, по телу распространяется тепло. Конечности вновь наливаются тяжестью, на этот раз приятной. Скользя по тонкой границе между явью и полусном, который индуцирует каталептический узел, я прислушиваюсь к мерному шуму воды в насосах бассейна. Сладковатый запах ароматного масла висит в воздухе тяжёлой, пьянящей вуалью. Время растягивается и закручивается в бесконечную спираль. Я качаюсь на волнах сонного марева, убаюканный нежными прикосновениями тёплых рук.       Склонившись над скамьёй, Данте отводит непослушные волосы в сторону и целует меня в висок.       — Пора просыпаться, — говорит он.       Но я не сплю. Я никогда не сплю, однако сейчас у меня нет ни малейшего желания его поправлять. Вместо этого я приподнимаюсь, опираясь на здоровую руку. Командор садится рядом и обнимает меня за плечи, привлекая к себе. Всё ещё скользкие от масла руки гладят мою спину и спускаются ниже, добираясь до ягодиц.       Я отвечаю моему повелителю взаимностью — в своей манере.       Мои руки непривычны к бережному обращению с живой плотью. Касание ледяных пальцев принесёт скорее боль, чем удовольствие. Острые когти, наследие «чёрной ярости», с которым я не спешу расставаться, неизбежно царапают кожу. Моё искусство состоит в ином.       Движением мысли я дотрагиваюсь до разума Данте. Прикосновение лёгкое, как паутинка на лице. Я приоткрываю своё сознание, позволяя мыслям и ощущениям свободно циркулировать по созданному каналу. На уровне эмоций, низшем уровне ментального контакта, наши разумы сливаются воедино.       Яркость чужого сознания на миг почти ослепляет меня. Мешанина чувств, эмоций и впечатлений врывается в мой холодный, выхолощенный разум фонтаном ярких красок. Спектр моих собственных чувств весьма ограничен: в нём доминируют ярость, холод и боль. То, что уничтожило брата Калистария, лишило меня большей части человечности, свойственной Кровавым Ангелам. В каком-то смысле моё восприятие ущербно. Я смиряюсь с этим. Но смирение не означает, что я сдаюсь.       Страстное, горячее желание наполняет всё мое существо. Оно не принадлежит мне, и всё же я разделяю его. Страсть, возбуждение и жажда блаженной близости пропитывают мой холодный разум, словно вода, пролитая на пересохшую землю. Я наслаждаюсь этими мгновениями неудовлетворённого желания, прежде чем сделать следующий шаг в бездну.       Моё тело, расслабленное и податливое, как тщательно размятая глина, с готовностью отвечает сбивчивым сигналам возбуждённого разума. Данте усаживает меня лицом к себе. Наши разгорячённые тела льнут друг к другу с силой, которая переломала бы кости смертным. Я обнимаю Данте коленями за талию и приподнимаю таз, повинуясь его безмолвному приказу. Сильные пальцы ласкают мои ягодицы, анус и промежность, умащивая тело изнутри и снаружи благовонным маслом. Я наслаждаюсь этой прелюдией, но длится она недолго. Новое властное движение увлекает меня вниз. Я опускаюсь на каменный от возбуждения член, который входит в меня, словно раскалённый клинок, принося боль и наслаждение одновременно.       Купальню оглашает крик, который я даже не пытаюсь сдержать. Пар над водой в бассейне становится гуще, на стенах начинает оседать конденсат, но это не важно. Важно лишь то, что Данте подхватывает меня под ягодицы и помогает подняться, двигаясь вверх по скользкому от масла стволу его пениса — лишь для того, чтобы через мгновение рухнуть обратно с прерывистым вздохом, пока перед глазами вспыхивает фейерверк разноцветных искр. И вновь. Десятки, сотни, тысячи раз, всё ускоряя безумный ритм.       В ответ я касаюсь его сознания, обвивая его тёплыми ментальными щупальцами, и, предупредив таким образом и встретив безмолвное согласие, осторожно проникаю внутрь. Глубже. Настойчивее. Упругие мысли плавно сплетаются между собой, делая связь более прочной и полной. Это похоже на глубокий поцелуй.       Наши физические тела соединяются в безумном экстазе, сердца колотятся в унисон частому дыханию, маслянистый пот струится по пылающей коже. Мокрые кудри липнут к щекам. Стены покрываются изморозью, на воде в бассейне начинает нарастать тонкая корочка льда. Я с силой вцепляюсь в плечи моего повелителя, когти впиваются в кожу до крови. Но он не замечает этого. Мы не замечаем. В последнее мгновение, прежде чем слившийся воедино вопль раскалывает остывший воздух купальни, прежде чем тугая струя горячей семенной жидкости извергается мне на живот, мы становимся единым целым.       Мгновение оргазма раскалывает вечность, и связь распадается. Ещё с минуту мы не двигаемся, сжимая друг друга в судорожных объятиях и пытаясь восстановить дыхание. Затем медленно, словно нехотя, Данте опускает меня спиной на остывший мрамор скамьи.       Я тяжело дышу, созерцая мозаику на потолке, теперь скрытую морозными узорами. Пот, испаряясь с разгорячённой кожи, приносит с собой прикосновение ледяного воздуха, заставляющее меня поёжиться. В купальне холодно. Изморозь от концентрации психической силы вокруг растаяла бы при других обстоятельствах, но здесь было слишком много влаги, и теперь лаконик с тёплым бассейном больше напоминает ледяной склеп.       Весьма интересный эффект. Но неприятный.       Данте склоняется надо мной и целует в лоб.       — Кажется, стоит на время переместиться в кальдарий, — замечает он. — Здесь теперь хорошо кататься на коньках.       Я вздыхаю.       — Я не ожидал столь… выраженного результата, милорд.       — Как ни странно, я тоже, — командор улыбается, помогая мне подняться со скамьи.       Я следую за ним по отделанным мрамором и мозаиками коридорам купален. Уже у пышущих жаром дверей кальдария я замечаю, что боль в сломанной руке, мучившая меня прежде, совершенно прошла.