Вырванные крылья

- - Ты дурак, Толис! Типа, вообще, тотальный и беспросветный дебил! - блондин продолжал выплевывать слова, так или иначе выставляющие Лоринайтиса не в лучшем виде, и вообще проклиная того на чем свет стоит. Но Литве было абсолютно наплевать на его грубые оскорбления. Он просто мог слышать хриплую и разрозненную сленговыми словами-паразитами речь Польши, и этого уже было достаточно. По спине скреблись его холодные тонкие пальцы. Словно тонкие иглы успокоительного, словно холодный наркоз. Руки Феликса сами по себе уже служили для него лекарством... Обрублены. Вырваны. Безжалостно. Грубо. В порыве ярости. И все еще не прекращают свисать их жалкие остатки. Его крылья больше никогда не расправятся. Под страшным народным судом, в объятиях вил и лопат, привязанный к кресту, он не мог воспротивиться воле своего народа. Кто-то должен был нести ношу козла отпущения. В прекрасные лоснистые перья впивались сотни грязных, измазанных в копоти рук. Их неумолимые крики и цепкие окровавленные пальцы раздирали белые шелковые сплетения перьев и барабанные перепонки Толиса. Врезались гурьбой испещренных голосов и сжимали сердце втрое. Сам по себе слабый очень ломок, но вместе слабые становятся несокрушимыми монстрами, ведомыми жаждой мести сильному. Так же, и миллион цепких крохотных детских рук вцепились в одно крыло. А миллиард грубых, но истощенных от работы взрослых рук накрыли маленькие детские ладошки сверху и помогли им завершить начатое. Костный и мышечный каркас с треском и противным хрустом надломился и был вырван, а после выброшен в толпу. Привязанный, будто на распятии Толис смог выдать лишь сдавленный булькающий хрип, оборванный дружным ликованием. По спине начала стекать бурая алая жидкость, склеивая кожу. Прилипшая к ней разодранная ткань одежды грузным мешком легла на тело в неудобном положении. Веревки начали впиваться в кожу, буравя слабое тело. Боль начинала преодолевать все пределы, а народу все было мало... Но он не мог ничего сделать... Перья летели вниз, перья сломано топорщились по сторонам, перья передавались из рук в руки и к концу своего пути превращались в какие-то истерзанные куски, лишь отдаленно напоминающие что-то похожее на перья, втоптанные в землю. О прежней белизне и величии не могло быть и речи... Так, пёрышко за перышком, всласть каждому, на нездоровую радость толпы людей, было разобрано второе крыло. И тело Толиса, как ненужная окровавленная и исполосованная пережимами от веревок кукла, осталось свисать с деревянного креста. Конечности онемели от сдавливания канатами. И теперь он действительно походил на марионетку, которой отрезали ее нити. Марионетку, которой вырвали даже крылья... На это болезненное зрелище было больно смотреть. И Польша не смог. Теперь плавными движениями и почти мертвенно холодными руками, Лукашевич за плечи стянул к его позвоночнику лопатки с когда-то прекрасными короткими белоснежными крыльями. С вырыванием достоинства пернатых созданий он встречался уже не впервые. Их вырывали Райвису когда-то давно. И тогда он тоже оказывал первую помощь на месте. Их вырывали и у Эдуарда. Тогда они вместе перевязывали посиневшие обрубки. А свои крылья Польша потерял ещё будучи ребенком. Когда-то давно. Он знал каково это. И потеря крыльев навсегда осталась для него тяжелой детской травмой. Он не мог видеть страдания остальных. Просто не выносил. Но все же старательно обрабатывал раны от их потери... Что он получал таким образом..? Толис не знал. И не мог знать. Страны теряли свои крылья только по воле народа. Только когда люди понимали, что больше никогда не смогут "взлететь" выше, чем остальные страны... А отсутствие воли - это пронзающий насквозь кинжал... Оборванные крылья, сломанный рассудок, потеря здравого мышления... Феликс пережил это раньше остальных и больше всего боялся, что это произойдет именно с НИМ. С этим заботливым и добрым к окружающим придурком. Его же доброта была причиной тяжёлой депрессии, но нет - он изматывал себя, свой желудок и свое тело до предела, выдавливая из себя эту кисло-надежную улыбку, стремясь помочь остальным. А что он получил взамен...? Тотальный идиот. Феликс, стиснув зубы, окунул руки в холодную воду из таза. Литва сидел на краю кровати и сквозь тоненькие мокрые дорожки на своем побитом лице улыбался. И блондин был готов вдарить ему прямо в это жалкое лицо с не менее жалким подобием улыбки прямо сейчас, но сдержался. К сожалению, его руки были заняты гораздо более важным делом. - Левое совсем выдрали. С корнем. Даже сустава не оставили. Теперь это, типа, лопатка лишь с небольшой частью основания хряща... Но ты потерпи. Я постараюсь справиться как можно быстрее. Будет трудно, но я буду тотально стараться, - громкая ругань сменилась быстрым успокаивающим бормотанием. Но было не понятно кого Лукашевич успокаивает: Лоринайтиса или себя? Повторно окунув скрюченные пальцы в таз с теперь ледяной водой, Феликс с небольшим нажимом прошёлся пальцами по исколотой вилами коже спины. Точными размеренными взмахами он смывал кровь. Плеск воды раздавался через каждые семь секунд, а простынь на краю кровати уже вся пропиталась перемешанной с кровью водой. Лоринайтис тихо шипел от боли, но не смел проронить и слова. Иногда из его уст доносились сдавленные смешки, перерастающие в хрипы. Он не видел Польшу таким уже очень давно. И эта гробовая тишина и полная серьезность со стороны очень пугала. Вот, тонкие аккуратные пальцы блондина добрались до основания крыла - единственного, что осталось. Он медленно входит пальцами в открытую рану и массирующим движением размазывает остатки запекшейся крови и вправляет поломанные костяшки на место. Суставы и кости тихо пощелкивают в ответ. Толис вскрикивает. Пронзительной иглой впивается боль. - Эт-то обяз-зательно..? - Это только, типа, выглядит так извращённо, но без этого никак. Сиди смирно, иначе сделаешь только хуже, балда. Далее в скорбном молчании и с грозным видом, Польша держит мокрую руку над углублением раны, чтобы капли воды вымыли грязь. Феликс также набирает полные ладони ледяной жидкости и поливает ей рану, словно из ковша. Иногда саморучно смывает отпечатки копоти и присохших остатков крови. Он повторяет снова и снова, пока алая кожа не выступает из-под толстого слоя кровавой засохшей субстанции, сошедшей под напором воды. Теперь не затянувшийся свежий шрам то и дело наливался новой кровью. Вслед за отступившей грубой коркой последовал белоснежный марлевый бинт. Сетчатое белоснежное волокно мгновенно покрывалось алыми разводами по мере обвязывания под подмышкой и над плечом. Феликс мог лишь глубоко вздохнуть: - Первое готово. Ты, типа, как там? Я же тотально круто это делаю, да? - Странно этим гордиться... - Толис мягко усмехнулся себе под нос за что чуть не получил щелбан. - Типа, давай без этих твоих, задумчивых выражений лица и унылых лыб. Прекращай строить из себя, типа, Мать Терезу, особенно в таком тотально хреновом состоянии! - А... Закончить ему не дала резкая боль в правой лопатке. Надоело. Как же надоело смотреть на все это уступничество. Строит из себя сильного и улыбается... До боли противно улыбается... Вытянув губы тонкой линией, Польша начал с усилием и злобой растирать отсохшую кровавую корку на более-менее сохранившемся крыльевом отростке на правой лопатке. Литва скрючился ещё сильнее прежнего и внезапно сорвался на крик. Тяжело хватая ртом воздух, он со слабой улыбкой уставился в потолок. - Ты всегда был таким... нетерпеливым, Феликс... Я понимаю, но это... больно... Даже не прислушавшись к словам Лоринайтиса, блондин продолжал скрести по его спине. Вскоре и со вторым крылом было покончено. Но с тех пор комната так и тонула в молчании и плавном переливающемся свете свечей. - С-спасибо... Правда спасибо тебе, Феликс. Хлопнув дверью и что-то невнятно пробурчав себе под нос, Лукашевич выскочил из комнаты. - Когда же он уже перестанет строить из себя тотально заботливого.... В ладони лежало грязное оттопорщенное маленькое перо - последнее, что осталось от тех прекрасных крыльев Литвы... Почему хоть и он пережил весь этот кошмар, но на душе тяжело именно Польше...?