Черты врага

Под этим взглядом я теряюсь, И ощущаю жертвой я себя, И сам себя, бывает, забываю, Как вижу пред собой врага - тебя! Перед тобой я как перед удавом кролик, С замершим сердцем жду Я участи своей - невольник! А ужас мой сулит мне мзду. Я знаю, следующий момент Мое упрямство переломит Остался только памяти фрагмент, Не думал я, что он так быстро меня сломит... Но кажется, что поздно сожалеть О прошлом и былом Лишь враг мой, лучший друг, способен пожалеть, Который, к слову, сам подбил мне и крыло... К печали, сам я на него полез, И сам я виноват в произошедшем, Расплата мне - в душе порез, И страх, с фиаско же пришедший... Что ж, подчинюсь ему тогда, Ведь этой ситуации, увы Теперь мне не исправить никогда. И щедры, видимо, реванша не пришедшего плоды! ...Его чудесные волосы цвета воронова крыла скользили у меня между пальцами. Удивительно, сколько раз я не пропускал бы их сквозь пальцы, но всегда поражался необычайной шелковистости и насыщенному, прекрасному черному цвету. Волосы были одной из самых запоминающихся его частей. Ярко запоминались и глаза - удивительно сочетающиеся с цветом волос и бледнотой кожи, самоуверенно и равнодушно взиравшие на мир, и мне всегда безумно сильно хотелось сделать хоть что-нибудь, чтобы уничтожить эту самоуверенность и спокойствие. Эти его чувства будто раздавливали меня, так что между шеей и грудью, где-то там, где находится ямочка между ключицами, горело бешеное злобное пламя, толкавшее меня за злость. Однако же, его равнодушие к моим чувствам будто бы связывало меня по рукам и ногам, не позволяя даже предпринять слабой попытки сделать что-то, разбившее бы маску прилизанного спокойствия. Глядя в них, я с испугом замирал, чувствуя себя, как кролик перед удавом. Это ужасно меня бесило. Я любил проводить самым кончиком пальца по двум морщинкам на его щеках, темными тенями пролегшими вдоль крыльев носа. Они придавали его лицу своеобразную суровость - но между тем, как мне казалось, делали его лицо в каком-то смысле нежным и немного капризным. Ох, казалось, они, наравне с глазами и темными волосами, были такой его неотъемлемой частью, без которой он бы уже не был бы собой. И, как ни странно, именно мое нежное прикосновение к ним, вызывало во мне все нарастающее желание. Руки... Руки его заслуживали отдельного внимания. Подобно людям, скрывающим в себе по две личности, руки эти были то ласкающими и нежными, то жестокими и суровыми. С рук начинались наши ласки - руками же они и заканчивались. И сколь бы раз я не представлял его движения пальцев, царапания ногтями, всегда они останутся для меня неожиданными. Жестокими, когда он бывал чем-то недоволен; при этом он привычным жестом хватал меня за подбородок, заставляя смотреть в его чертовы глаза, пылая от унижения; и нежными, когда все, что требовалось от меня, было исполнено, или же если у него было просто хорошее настроение. По моей спине всегда бежали мурашки, когда он проводил вдоль позвоночника ледяными пальцами, расцарапывая одновременно кожу в порыве страсти. От одного воспоминания, в свою очередь, о его теплом и влажном дыхании на моей незащищенной шее, покрытой укусами и засосами, у меня до сих пор начинается неуемная дрожь. Думаю, ему нравилось наслаждаться моим запахом. Представляю, что он чувствовал тогда - необычайную смесь из ароматов страха, желания, извращенного наслаждения и сладкого вкуса проигрыша. Я чувствовал в его учащенном, пылающем дыхании слабую усмешку - знак того, что в следующее мгновение он вопьется мне в шею с очередным укусом, заставившим меня вскрикнуть и сильно вздрогнуть в его руках. Гораздо реже, но бывало, что после укуса он мог провести по разгоряченной шее своим языком вверх, поднявшись до уха, и, прикусив мочку, прошептать вкрадчивым голосом что-нибудь чрезмерно пошлое и возбуждающее. Да, голос тоже заслужил бы что-то особенное. Спокойный, таинственный, манящий - такими эпитетами можно было бы его описать. Изменяющийся по мере возбуждения от хладнокровного до сладострастного, но не теряющего бесившей меня самоуверенности... На самом деле, слушать его бархатистый голос можно было бы почти вечно, если бы, конечно, вечность существовала. И редкую насмешку, и срывающийся от удовольствия шепот, и равнодушность обычного голоса - без них целостного образа, конечно, не сложилось бы. После того, как пик бывал преодолен, мы лежали рядом, тяжело и часто дыша - сил больше ни не что не оставалось. Я не открывал даже глаз, опасаясь встречаться взглядом с его черными зрачками, но я был больше чем уверен, что ему сил тоже на поддержание уверенности не хватало, и только этот момент заставлял меня думать, что он тоже человек. И вот, успокаивая дрожь от оргазма, я вслушивался в его дыхание, получая от этих минут совершенно непонятное мне удовольствие. А потом я засыпал, проваливаясь в сон под запах удовлетворения и чувствуя сквозь сонную поволоку слабое прикосновение его губ к моему лбу.