Свидетель

Обжигающе-холодная ангбандская ночь упала на черную крепость. Скрытое плотной пеленой облаков небо слепо жалось грудью к острым пикам Тангородрима и, раненое, тягучими вязкими каплями стекало по их шершавым склонам. Чернильная мгла срывала с земли серый покров, обнажая перед невольным наблюдателем горящую россыпь раскинутых внизу бессменно работающих кузниц и шахт. Один в вечно следящей, что-то нашептывающей беззвучным голосом Врага пустоте, он привык ничего не видеть. Давно зажили кровавые ссадины на запястьях, появившиеся, когда сын короля Дор-Ломина рвался из зачарованных цепей, видя скитания жены своей Морвен и пленение сына. Все ближе подходила неслышная, неотступная старость; он и не заметил, как седина перелилась с висков на длинные волосы, придавая пленнику облик гордого синда. Ярость воина, горевшая внутри, сменилась бесплодным отчаяньем и, наконец, смиреньем, уделом слабых и беспомощных. Раньше Хурин возненавидел бы себя за подобное чувство, но теперь находил облегчение в нем. Смиренье позволяло отрешиться от терзающей его боли и предаться подчиняющей воле Валар. Великие, тайные, холодные существа, никому не подвластные в своих решеньях. Неисповедимы пути их. Уходя в тот последний поход, мог ли догадываться Хурин, что от него будет зависеть будущее эльфийского народа? Что помыкающий его телом Враг, сам марионетка в небрежно простертой длани Илуватара, кичливо бросит ему под ноги все царства Арды взамен на несколько так и не прозвучавших фраз? Всего лишь жалкий смертный, он не знал, хотели ли Валар именно такого исхода, расчетливо сыграв на его пламенной любви к семье, или специально кинули его в ловушку, забавляясь его страданиями, зная, что он не скажет ни слова. Это было неважно. Пока он молчал, вздымающийся лебединой песней к небесам Гондолин, последняя надежда угасающих нолдор, стоял, мерцая неясным огоньком в подступающем мраке. И в этом был его долг, долг верного товарища и воина, долг, который лишь слабодушный поставит на второе место после семьи. Обрекая Морвен на вдовство при живом муже, Хурин знал, что жена поддержала бы его на выбранном пути, и осознание этого грело измученную душу. Пусть даже Моргот проклял весь его род. Чепуха. Наблюдая за миром с высоты Тангородрима, Хурин давно перестал верить в проклятья, предначертание, рок и судьбу. Что люди, что эльфы — все они сами, своей гордыней, завистью, ненавистью и страстью творили беды, обвиняя в них высшие силы и кляня свой жребий. Нет — пусть, выходя из положенной тебе роли, ты и привлекал внимание Валар, ты не становился от этого игрушкой в их руках; на то и даровал Эру разум своим детям, чтоб они могли сами принимать решения и нести ответственность за них. Валар лишь расчётливо подтасовывали обстоятельства и сталкивали людей и эльфов в бесконечных сраженьях с самими собой, с интересом наблюдая за результатом и последствиями, как за увлекательнейшей игрой, способной развеять их вселенскую скуку. Им не было дела до творящегося на земле хаоса и бесчисленных смертей; в конце концов, отправляющиеся в Чертоги Мандоса души были бессмертны — стоит ли жалеть о безвременно погибшей телесной оболочке? Ведь в противном случае у них хватило бы сил низвергнуть за Грань плодящийся в Арде хаос. Хотя, пожалуй, в чем-то он был неправ: неспешно делая ходы в затянувшейся игре на судьбы мира, Валар так или иначе, через предателей или героев, добивались желаемого. Слушая долетавшие до него через Морготовых шпионов исполненные безумной уверенности речи сына, Хурин предвидел падение Нарготронда, воздвигнутого в благословляемой Валар дружбе между двумя народами. И если тщательно скрываемому Гондолину, выстроенному по указанию Ульмо, суждено погибнуть, то бессмысленно сопротивляться и пытаться изменить планы высших сил; можно лишь постараться сохранить собственную честь и не стать послушным орудием в их руках. Разочаровавшийся в превозносимыми всеми доброте и сострадании Валар, Хурин не мог больше верить их обманчивой благости. В сущности, они ничем не отличались от того же Моргота, разве что не бунтовали и не собирались восстать против великого Творца. Но Моргот был ближе, а потому и ненавидеть его было проще. И, бессильный отомстить сыгравшим с ним злую шутку Валар, Хурин обратил весь свой гнев на Врага. О, с каким наслаждением он бы вонзил свой меч в его сильное, гибкое, поджарое тело! Он бы разметал все полчища врагов, посмевших бы заступить ему дорогу; трупами орков и троллей был бы отмечен его путь. А затем его клинок пронзил бы Врагу темное сердце, рассекая надвое неподатливую плоть и открывая фонтаны крови. И если во время своего пленения Хурин был еще способен на такой подвиг, то теперь обессиленный долгим заточением воин вряд ли смог бы поднять свой меч. Лишь Валар знали, как же он презирал себя за это. Лучше бы ему было сгинуть в копях Ангбанда! Но он не был ни искусным оружейником, ни ювелиром, чтоб заслужить такую честь. Да и оставив его так, в нескончаемой пытке обреченностью и граничащим с сумасшествием отчаяньем, Моргот мог потешить свое самолюбие всесильного владыки, а за это Вала заплатил бы и гораздо большую цену. Свидетель медленного, но неотвратимого угасания своего рода, неизбежно падающего во тьму злокозненной мыслью Темного Властелина, Хурин иногда задумывался, что еще ждет его в этой жизни. Вряд ли Моргот будет столь милосердным, что позволит ему умереть прямо здесь, прикованному к скале цепями в заоблачной выси, — пародией на великого Манве, бесстрастно оглядывающего просторы Арды с вершин неприступной Таникветиль. Занимался рассвет. Узкая кроваво-красная полоса, — привычный здесь знак того, что ночью где-то пролилась кровь, — медленно вырисовывалась на краю синего от ночи неба. Еще один день в бесконечной их череде, что мог он принести усталому старику?.. В предутренней тиши, не оскверненной даже доносившейся изредка с земли, но исчезнувшей сейчас орочьей возней, прозвучал едва слышный шелест. Пленник напрягся: у него давно уже не было гостей. Враг замер перед ним; его тяжелая, подбитая богатым мехом мантия беззвучно укрыла холодные камни. Крупное лицо с резкими чертами, словно изваянное из камня, чуть сросшиеся веки прикрывают обманчиво равнодушные, неподвижные глаза. Водопад черных кудрей льется на плечи и застывает упругой волной. Чувство всепоглощающего гнева растворяется в таком же всепоглощающем ужасе. Временная неподвижность, придающая Врагу сходство с рептилией, завораживает и разлагает душу. — Хурин… Холодный, чуть шершавый голос, живое воплощение Северной крепости, разбивает тишину, пуская мурашки по обледеневшей коже. Негромкий щелчок, и массивные цепи, столько лет обнимавшие его за руки, пеплом осыпаются на одежду. Особое внимание уделяет Темный властелин ножным кандалам: опускается перед ним на колени и, невыносимо медленно скользя тонким ногтем по широкой штанине, дотрагивается, наконец, до стальных оков. Те, как и цепи, тают под прикосновением. — Ты свободен, Хурин. Да, он иногда задумывался, что еще ждет его в этой жизни. И, что бы это ни было, оно пришло. Всё шире разгорается полоса рассвета, и восходящее из-за горизонта солнце алым нимбом обхватывает голову Врага, не спешащего подняться с колен. Тяжелые кудри Моргота спадают с плеч, губы сжаты в одну жесткую линию, а в прежде равнодушных глазах попеременно вспыхивают искорки удивления и интереса. Задумчивый, изучающий взгляд скользит по фигуре бывшего пленника, и Хурин, сталкиваясь с ним, как никогда ясно чувствует, что, несмотря на кажущуюся зрелость, Вала всегда молод. А он уже стар. Но непослушные ноги постепенно разгибаются в коленях, и неистребимая жажда жить поднимается из недр души, горячей волной обливая измученное тело. Хурин распрямляется, с презреньем глядит на склонившегося у его ног Врага, — все-таки победа осталась не за последним, — и торопливо уходит, не заботясь о том, чтоб держать спину ровно. Пока не знает, куда и зачем, забыв даже о своем желании убить Темного властелина; а сделать это сейчас, кажется, было бы не так уж и сложно. Ведь на узком пятачке совсем мало места, и пики Тангородрима самые высокие в Средиземье. Все потом. Морвен дождется его. После стольких лет. Хурин шел, не оглядываясь, зная, что слуги Врага, предупрежденные о его освобождении своим хозяином, дадут ему и меч, и доброго коня, а больше ничего и не нужно. И потому не мог видеть, как в прищуренных глазах коленопреклоненного Властелина таял беззвучный смех.