Чрез шов

Я снова слышу шаги. Подмозжечковый каблук торопливого анестезиолога, который перкутирует красную кожу коридора. Надеюсь, её подушка не тянула к себе ночью водяные пары, глазные яблоки, исхлёстанные кровью, были невкусны. Невкусны как небо с налётом облаков, в которых смеются великаны. Наверное, они услышали мои мысли. Ненавижу, когда мысли покидают остеопорозные стены и уплывают прямо к межкозелковой вырезке этих колоссов, так небрежно играющих в мяч солнцем. Вчера оно треснулось о крышу моей многоэтажки и затопило потолок ослепительным светом, ржавые пятна ещё пылают в темноте, будто менингококковая сыпь. Син изящно разулась у порога, распутав мизинцем узлы на твердой мозговой оболочке, плотно облегающей голеностопную область (когда-то я сшил их иглой из её ногтевой фаланги) словно крылья Hipparchia semele. Я в очередной раз пожаловался ей на крохотных людей, которые сегодня выдавились вместе с зубной пастой на мою облезшую щётку. Тогда я бесстрастно раздавил их ногтём о чёрный кафель; крови было немного, я вывел "罰", на "金" краски уже не хватило. Самый любимый цветовой контраст. Нынче они совсем хилые, гляди и вымрут скоро. Эффект бутылочного горлышка, горлышка цвета веселого вдовца. "Как ты думаешь, – сказал я коллеге, – если я прикладываю нож к их миниатюрному животу, а потом с минимальным усилием – почти по госту – опускаю его на встречу с позвонками, то я фактически рублю их? Столовый нож для них как массивный топор. Закон запретил мне буквально резать..." Син очаровательно промолчала. Эти черти когда-то затолкали воск в её слёзные протоки. Я самолично капал ей солевой раствор, чтобы не занаждачился чудесный изгиб роговиц. Длинный был день... "Хлеба бы. С рыбой", – ее голос был сухим и царапал слух. Я резво и точно выхватил нож из потрескавшейся крынки, залихватски прокрутил его меж пальцев, другой рукой неуклюже выцепляя буханку из целлофановых объятий. Чётко зафиксировал его и от симбиотического удовольствия даже зажмурился. Холодное лезвие было моей трубчатой костью, моей палкой-поводырём, моей кистью, которой я творил излечение. Син апатично наблюдала за тем, как я вонзаю его строго перпендикулярно подгоревшей корке и сокращаю угол приложения силы вдвое. Я так и не смог избавиться от этой привычки. Никто не поймёт, насколько это тяжело – когда тебе навсегда воспрещается оперировать. Син же разрешала. Поэтому я – в благодарность – делился с ней своими прогрессивными и в меру безумными идеями. Гениев издревна считали глупцами... "Я вот подумал... Раньше же лечили личинками синей мясной мухи. Может селектировать потомство этих минимусов... Правда они будут отвратительно шкрябать своими малюсенькими конечностями в глубине раны, лишний раз бросая вызов гемостазу..." Син отрешённо расцарапывала уголки губ и слабо кивала головой. На прошлой неделе она увидела, как в подстольной лампе пламенеет цветок, и завороженно пыталась раскрыть его ногтями. Затем впилась зубами в стеклянную колбу, и раскалённый вольфрамовый гинецей привёл её в чувство. Ничего удивительного, когда-то она раскусила череп абортированного плода. А потом была незамедлительно и навсегда отстранена от работы. По её словам, она ещё долго ощущала фетальный гемоглобин на дёснах. Син патологически возвращалась в младенчество, а эти розовощёкие ханжи с раздутой брюшной стенкой никогда не читали Пиаже. "Я решил отключить им нервную систему на время, как обычно поступают с тараканами, а затем прикрепить к ним чип, который был бы посредником между моими командами и их никчемными нейронами, нейронами-сорняками, зря разрастающимися в нашей ноосфере. Пусть выстроятся в символ Меркурия хотя бы. Даже у муравьев есть механизмы интеграции". По тарелке с недоеденным хрящом забряцала ложка, косолапый великан, обрамлённый чёрными занавесками, заходился в коклюшном кашле. Как же я их ненавижу. И, чего таить, опасаюсь. Никто из них пока не получил чин аутопсийного материала, но их кости и мышцы явно были устроены иначе. Меня забавляли фантазии о макрофагах величиной с дворовую собаку или о митральном клапане, из которого можно было бы сшить воздушный шар. Я наконец разверзнул подгорелую кожу буханки, обнажив ячеистую клетчатку. Восхитительно озадачивающая пустая оболочка, замыкающаяся сама на себе, бессмысленная, как цитолемма без цитозоля и человеческое тело без жизни. Как вселенная без наблюдателя. Никаких плесневых тромбов или минимусов-конкрементов, чис-то-та, кра-со-та. "Тебе же будет больно", – только сейчас осознал я. – Можешь попить сладкий чай через трубочку". Син криво и язвительно ухмыльнулась, так резко, что у бледно-розовой каймы проступила кровь. Она перенесла не одно вскрытие без анестезии. Моё вскрытие, конечно же. И безучастно смотрела, как я перекатываю её желчный пузырь в ладони. Мне было бы страшно лишиться ноцицепции, боль была моим учителем и преданным спутником. Легионы эритроцитов падали на дрожжевое тесто, Син с остервенением елозила челюстями. Повисла пауза, которую было мучительно нечем пропитать. Я снова бросил любовный взгляд на нож. Син, как обычно, немногословила. О чём же она думала?.. Может, она полагает, что женская мудрость в стойком умалчивании проблем, да только отрицание не тождественно пустоте и занимает её полностью. Пять тире, пять интронов... Жаль, безмерно жаль, что нельзя было иссечь её кору и пересадить себе. Даже так – мы не стали бы роднее, мы были высокодифференцированными. Лишь гистологическая близость, но и то – роскошь. Что же сохранило тотипотентность, где оно было? Я был сама старость, само увядание, сама бесполезность. Я распластывался по горбушке мира прогорклым маслом закатного солнца, излучая бледность, слепоту и утрату. Син нравилось смаковать это. Как бы тесно порой не сталкивались наши тела, они никогда не соприкоснулись бы на атомном уровне, наши пальцы не вросли бы друг в друга и по нашим сосудам не побежал бы общий ток. В моей черепушке деспотировал я, я судорожно обшагивал свои захлома и прилежно выстукивал зов о помощи. В голове было слишком кургузно и вместе тем свобода давила на меня бесплотным, воздушным океаном, пронизанным электричеством. То была ледяная плазма. Нет, здесь Син не было места. Син, впрочем, воплощала ад обозримый. "Собрался вот сегодня выйти из дома", проронил я ненароком, преувеличенно безразлично постукивая по пыльному эндоскопу. Затворничество довело до того, что я устранял им канализационные засоры... Син вскинулась слишком пронзительно. "Тогда великаны заметят тебя и убьют", – горячечно стала возражать она, звуки отощавше сыпались с её наждачных губ. "Знаю", – ухмыльнулся я немного самодовольно и смущённо отвёл взгляд от её широко раскрытых зеленых глаз. Я невольно оценил столь потрясающий доступ к условной душе – раздолье для манипуляций и каким же незаметным выйдет рубец, из побочного – периодические ночные слёзы. "Первую операцию, которую мне доверили провести самому, я вымучивал с кластерной болью. Тогда я понял, насколько далека структура мифа от действительности, смеющейся случайностями. Герой принимает решающий бой неподготовленным, второго шанса не бывает, а возвращение домой – спорная перспектива". Я подождал, пока Син взмолится "не оставляй меня одну" с определённым подтекстом, но моей безобидной мечте не суждено было исполнится. Возраст был не тот. "Когда я смотрю на минимусов, у меня начинает кружиться голова. Я чувствую себя Атлантом, но на деле лишь приплюснуто отдаюсь тяжести затылочной кости... Я пытался разводить их, выбирая разные систематические цели. Через них проще представляется социальная паутинность, людские связи, связи людей со мной, меня с людьми, моя принадлежность, выраженная во взаимодействии. Забавно, нередко мнится, что минимусы будут поразвитее великанов, дуболомно пинающих автомобили в школьные бассейны. Видимо, в них укомплектовали самое необходимое. Лупу я так и не взял в руки... Дальнозоркость искажает их лица, наверняка пылающие яростью и беззащитностью". Нет, Син давно уже обо всём догадалась. У неё закончилась еда. Во всём доме закончилась еда. Обрюзгший живот, присыпанный сединой, барахлящее сердце, начавшая кофейно плесневеть кожа, к которой чуть что приливала кровь. Этого бы хватило Син на месяц. Она бы позавтракала даже моими очками. "Мы вечно ждём какого-то зова, чего-то до безобразия конкретного, до переобразия, до перепереобразия. Нечто постепенно подбирается к нам, мы якобы прослеживаем логические кандалы. Это непростительное заблуждение. Всё исходит лишь от нас самих, направления выбираем мы сами. Зона комфорта отныне не комфортна. Не вторгнется вдруг в бытие моего зрения прохожий номер один, состоящий из буквенной материи. Не проникнет в уши наставление суфлёра. Не зайдётся воинственно барабанный лай". Меня хотели уничтожить снаружи, меня хотели уничтожить внутри. Это было единственное, в чём я мог бы пригодиться разумным существам. Во мне нуждались как в жертве, я упрямился гордецом, но единственная свобода, что была у меня – свобода отношения к своей судьбе. А я просто стремился проводить стройные, плавные линии, извлекая золотистую хворь и благолепие овеянных пульсацией органов, зарываться в них, будто в мешок с зерном, разрушать венозные дороги и строить новые магистрали. Линия Лангера – оконная створка. Я совсем не благородной походкой отправился на встречу с ней. Я старался не оборачиваться к Син. Отодрать изоленту одним изящным движением не удалось. Возился я с ней как с ногой при ампутации. Я поистине никудышный киногерой, знаковые сцены получаются неуклюжими и топорными. Даже в протесте догмам, в напускном равнодушии – топорность. "Эй, вы! Идиоты!" – прокричал я в форточку истерично и радостно, срывая дрожащий голос. Один из великанов, разбирающих газетный киоск, навострился и заковылял ко мне. "Что ты делаешь?!" – человечески завопила Син. К счастью, любопытная лапа примчалась ко мне быстрее обезумевшей приятельницы. "Зелёный луч!" – ребячливо восторжествовал я и запрыгнул на исполинское кольцо Сатурна. Спустя миг я был раздавлен в его кулаке. Гигант разжал пальцы и стал перекатывать по ладонным холмам мои конечности и вывалившиеся органы, словно отсчитывая мелочь на поездку в электричке. Мой уцелевший плачущий глаз жадно поглощал безоблачное небо, священно синее, тёплое, ласковое небо, небо, которого я не заслуживал и которое не смог бы сотворить. Великан брезгливо поёжился и вытер кисть о фасад дома. Син уселась на подоконник и задумчиво разглядывала кровавые разводы, скрывавшие спокойный уход непредвзятого судьи. Она не смогла бы завернуть мои останки в латук, да и цветочный кудесник из меня был такой же, как из неё – любящая матерь. Син молчала и медленно гладила стекло.