Дорога через лес

Осень здесь действительно проходила быстрее. В Токио её дыхание ещё хранило следы тепла, ещё не тревожило деревья по-настоящему; в горах оно касалось холодом волос и лица, напоминая о близящихся переменах, исподволь переиначивало молчаливый лес. Лучи бледного горного солнца прорывались сквозь листву неожиданно, скользили по стволам и траве, а затем пропадали в лесных тенях и тёмных волосах Мисао. Это место действовало даже на неё: вопросов она не задавала. Но разделённое молчание не тяготило на этот раз. Слушая шаги рядом, Аоши чувствовал, как странная здешняя тишина меняется вслед за деревьями и небом. Мисао. Сосредоточенная как никогда на его памяти, она оставалась Мисао — воплощением живого порыва, который он чувствовал в ней даже сейчас. Она оставалась их Мисао. Их общим сокровищем. На памятную Аоши полянку Мисао шагнула первая, скользнув мимо него, остановившегося под деревьями. Аоши смотрел, не отрываясь, как она идёт в прохладном по осени столбе света, слушал, как расступается потревоженная знакомыми шагами трава (на ней, поблёкшей, давно не было крови. И никогда больше не будет), и новый, пришедший на смену горькой вине стыд жёг его. У Аоши снова не было для друзей ни цветов, ни титулов, и даже прозвучавшее здесь обещание обернулось только чередой ошибок, но именно теперь стыдно было не поэтому. Мисао всегда была их общим сокровищем. Сейчас она была здесь — полная жизни, смело смотревшая вперёд, и она так сильно выросла. Несмотря на всю её непосредственность, сомневаться не приходилось — она взрослела. Такая упрямая. Такая сильная, сильнее, чем сама пока понимала. Новый окашира. Это её решение не уязвляло. Оно будило горечь, потому что он не сумел защитить её от этой ноши, хуже того: сам невольно вынудил Мисао взвалить всё на себя. Но кроме горечи была гордость. И — о, Аоши точно знал: они бы тоже гордились ею за эту смелую выходку. Они были бы счастливы увидеть Мисао, гораздо больше счастливы этим, чем всем, что он когда-либо мог им дать. И вот она стояла здесь — такая как есть, и это было больше, чем исполнение обещания, лучше побед и прекраснее цветов. И в этом была весьма малая заслуга Шиномори Аоши. Мисао была Мисао — со всей своей привязанностью, смелым сердцем и пылкой душой, со всем своим светом, который был ярче, чем этот, осенний. Со всем своим ожиданием. Она тоже стала обещанием возвращения, и не только для него. Но то была сама Мисао и, конечно, остальные, ждавшие в Киото. Аоши спрашивал себя, что смог дать ей он — и не находил толкового ответа. Им, четверым, и ей он мог дать только эту встречу. Такую, как вышла: не самую радостную и только теперь — и ему было стыдно. Но слепого бессилия перед этим стыдом и пустоты за ним больше не было. Что-то пришло к подлинному завершению именно теперь, и следовало идти дальше. Идти дальше. Так он и сделал. *** Какой бы недоброй славой не пользовались эти места, они, похоже, всё-таки не имели настоящей власти над Мисао. Глядя в огонь и прислушиваясь к её спокойному дыханию, Аоши подумал, что здесь никогда не было так... обычно. Лес дремал под тёмным небом, дрожал над костром воздух, и не было ни тревоги, ни ожидания. Впрочем, даже если бы все демоны гор вздумали возмущаться чьей-то непочтительностью, им, пожалуй, не удалось бы хоть сколько-нибудь потревожить Мисао. Потому ли, что у неё, он был уверен, были стражи надёжнее его самого — или же просто потому, что подлинные демоны живут в людях, и совсем не таких, как она? Даже таких людей они иногда оставляют. Четыре аккуратных свёртка терпеливо дожидались утра. На том конце поляны темнел знакомый ряд камней: раскапывая могилы, Аоши и Мисао не стали тревожить памятные знаки. Его друзья были свободны и сейчас наверняка счастливы. И... Конечно, они знали "Мы возвращаемся домой". Домой. Из долгого, долгого пути, из провала во времени и из этого леса с его тишиной. Их всех было кому вывести.