Искупление

      — Ты звал меня, Отец?       Слова Иоанна звучат почти настороженно, когда за его спиной с услужливых рук двух часовых с едва слышным скрипом закрываются двери небольшой церквушки, отрезая его от назойливого шума их последователей, что, словно мотыльки, слетаются сюда со всех уголков округа Хоуп, чтобы только быть поближе к своему возлюбленному пророку. Иоанну знакомо это чувство, пожалуй, как никому другому, и все же осознание не способно подавить в нем редкие, но столь томительные вспышки ревности. И все лишь усугубляется пониманием того, что они оба уже далеко не дети, чтобы это чувство можно было списать на восхищение старшим братом и банальное нежелание делиться его вниманием с кем-либо еще, включая даже членов их семьи.       Иоанн бы не рискнул врать под всевидящим взором господа, что нисколько не скучает по временам, когда проект «Врата Эдема» только набирал обороты, и были лишь они четверо, воодушевленные и решительные в своем желании спасти праведных людей от неминуемой гибели. Точнее сказать: их было трое — три верных вестника на страже своего пророка, и был Иосиф — пророк, старший брат, но и Отец, его опора, его персональное божество и самый искушающий грех. Тот, что несколько лет назад с горящими голубым пламенем глазами и блуждающей улыбкой, сбивчиво от переполнявших его чувств, бесконечно прекрасный в своем благоговении рассказывал Иоанну — удостоенному чести быть первым, кому Иосиф поведал эту историю — о ниспосланном ему пророчестве и своем высшем предназначении.       Тот, что сейчас сидит спиной к нему на ближайшей к амвону скамье, склонив голову, будто вовсе не замечая чужого присутствия. На какую-то пару мгновений Иоанн тушуется, чего не делал более ни перед кем со времен горького детства, не уверенный, стоит ли ему повторить вопрос, когда Иосиф наконец нарушает молчание, а звучание его голоса отдается эхом в грудной клетке вестника:       — Подойди ближе, брат мой. И, прошу, не нужно этих формальностей. Мы здесь одни.       Иоанн невольно думает, что этот вкрадчивый голос способен заставить человека, блаженно улыбнувшись, беспрекословно приставить дуло пистолета к собственному виску.       Иоанна так точно.       Оказавшись напротив брата, он наконец находит причину его задумчивости, однако ее суть не то что ускользает от Иоанна — он вовсе не может ее найти. В руках мужчины нож, который тот то и дело переворачивает с одного бока на другой, словно в желании уловить в нем малейшее изменение. Смотреть на Иосифа сверху вниз кажется младшему брату не просто неприличным. Это кощунственно. Но и после того, как Иоанн без колебаний присаживается перед ним на колени, Иосиф далеко не сразу поднимает на него взгляд.       Ровное пламя свечей, отражающееся в янтарном стекле его авиаторов и изумрудах голубых по природе глаз, навевает ассоциации с чертиками, пляшущими в последних, но мужчина почти яростно отбрасывает эти мысли, удивляясь собственному нахальству. Нет, в этом совершенном человеке никогда не было, нет и не может быть ничего дьявольского.       Застаный врасплох вестник вздрагивает всем телом, не ожидая, что в следующий момент их взгляды пересекутся:       — Мой дорогой Иоанн… Мне нужно, чтобы ты кое-что сделал для меня. Что-то, что я могу доверить только тебе.       Даже если Иосиф заметил его постыдную реакцию, он не придает ей значения.       — Ты знаешь: для тебя — все, что угодно, — с готовностью отвечает Иоанн, и ему больших трудов стоит произнести это ровным голосом и ничем не выдать, как все еще бешено колотится его сердце, от, казалось бы, безобидного зрительного контакта.       Конечно же, он знает. Именно поэтому перед ним ни Иаков, ни Вера, ни уж тем более кто-либо из «детей». При всей любви к ним, Отец не может доверить столь сокровенную просьбу кому-либо другому, и от осознания этого у младшего сладко тянет в груди. Ровно до тех пор, пока в его руки мягко, будто невзначай, не вкладывают нож.       На вид самый обыкновенный охотничий нож, но если присмотреться, можно заметить паутину мелких царапин на клинке, как чуть потерта его рукоять, и что пары зубий на зазубренном основании вострого даже на первый взгляд лезвия не хватает. Подарок Иакова, в годы службы не раз того спасавший.       Их семья всегда отличалась сентиментальностью.       В синих глазах непонимание смешивается с осмыслением уже одним своим присутствием пугающих догадок. Даже прикосновение чужих ладоней, накрывших следом руки Иоанна, неуверенно сжимающего в тех рукоять ножа, не может избавить вестника от мрачных раздумий.       Иосиф не ждет вопроса, потому что уже прочел его в реакции младшего.       — Как ты знаешь, все мы грешны. Кто-то больше, кто-то меньше — в таких вещах разница не имеет особого значения. Важно лишь то, готов ли этот кто-то искупить свои грехи или понести за них наказание. Я готов. И я долго думал, какая мера будет… — отведя взгляд с лица брата обратно на их сцепленные руки, Иосиф на миг задумывается, чтобы подобрать наиболее подходящее слово, — справедливой. Соизмеримой с шириной того шага, на который я оступился, — от внимания Иоанна не ускользает, как на этих словах мужчина начинает неосознанно поглаживать костяшки пальцев на его левой руке, все еще пребывая в некоторой задумчивости.       У Иоанна на кончике языка вертится с десяток вопросов, но он не решается перебить брата.       — Теперь, когда я наконец нашел верный путь, мне нужен тот, кто поможет мне пройти его до конца. А именно ты и твоя твердая рука.       — Что… — Иоанн сглатывает, чтобы избавиться от внезапной сухости во рту, вызванной волнением, — что я должен сделать?       — Оставь клеймо. Вонзи острие лезвия в мою бренную плоть достаточно глубоко, чтобы сделать вечным напоминанием свидетельство моего позора. Смой кровью мой самый страшный грех!       Это первый раз, когда Иоанн смотрит на своего брата неверяще. Или то было всего лишь предвестником захватившего его вскоре ужаса, ведь Иосиф всегда говорит всерьез.       Не зная себя от смятения, Иоанн машинально поднимается на ноги, невольно сбросив с себя ладони брата и отступив от того на шаг. Опущенный им взгляд на нож в его руке совершенно пуст, и если бы на месте Иосифа был кто-либо иной, он бы счел это зрелище поистине пугающим.       — Я… Я не уверен, что…       — Ты сказал мне, что готов пойти на все, — тон пророка был как всегда вкрадчив, но взгляд исподлобья — суров.       — Да. Да, это так.       Голос Иоанна звучит тверже, но его слишком уж выдает выражение его лица. Просьба Иосифа сравнима с пощечиной. Не обидной, но шокирующей. Иоанн никогда не считал себя святым, ему доводилось не раз причинять кому-то боль, особенно в минуты гнева, который он до сих пор не может искоренить из себя, даже несмотря на мотивацию в виде одобрения от его старшего брата, давно желавшего этого.       Но одно дело — наказывать еретиков или пополнять их ряды вынужденным применением грубой силы, а другое — причинять хотя бы малейший вред тому, ради кого ты сам готов терпеть любую боль, сколь бы острой и невыносимой она ни казалась.       «Острой и невыносимой…»       Как вспышка боли в сердце младшего при этой мысли. Иоанн с трудом заставляет себя вновь посмотреть на брата, уже зная, что он увидит на глубине любимых глаз, и его опасения подтверждаются: Иосиф уже давно все для себя решил.       А кто он такой, чтобы перечить воле Отца?       — Надо сначала… — вестник мысленно проклинает себя за так некстати появившуюся в голосе дрожь, — м-м, продезинфицировать лезвие. Ч-чтобы ничего ненароком не…       Иосиф поднимается с места и одним простым движением заставляет брата умолкнуть.       — Тш-ш-ш, — Иоанн опускает глаза, неспособный посмотреть на мужчину в ответ, и старается сконцентрироваться, чему совсем не помогает ощущение ласковых ладоней на его лице и грубоватых подушечек больших пальцев на губах, как бы призывающих этим прикосновением успокоиться, — я обо всем позаботился. От тебя требуется только одна единственная вещь.       От скорее бессознательного желания продлить контакт, младшего едва не ведет вслед за руками Иосифа, когда, к горькому сожалению Иоанна, тот отнимает их от его лица.       Чужие слова, однако, не вселяют в него должное спокойствие.       — А что насчет воды? И какой-нибудь тряпки, чтобы остановить кровь? — Не унимается тот и все так же упрямо смотрит куда угодно, но только не на Иосифа. Слова младшего невольно вызывают у мужчины смешок:       — Ни за что бы не подумал, что моего дорогого брата может беспокоить, что кому-то потом придется драить здесь пол от крови, или тем более отстирывать от нее мою одежду.       Иоанн сокрушенно качает головой, не разделяя неожиданно веселый настрой Иосифа, который при любых других обстоятельствах его бы непременно обрадовал:       — Вода облегчит боль.       — Это последнее, что мне нужно.       — Но…       — Иоанн, — из этих уст даже простое имя умудряется прозвучать, как предупреждение.       Не говоря уже о взгляде… который смягчается, как будто ничего и не было еще секунду назад. С таким снисхождением смотрят на детей, когда они произносят какую-нибудь забавную глупость. И наверняка с такой же полуулыбкой.       Иоанну, правда, не довелось увидеть чего-то подобного от их родителей, но почему-то он абсолютно уверен в том, что в нормальных семьях именно так это и выглядит. В семьях, где родители не пинают собственное дитя, в порыве злобы отброшенное на пол, и не смотрят с раздражением на то, как он корчится от боли. В семьях, где сын не сходит с ума от любви к собственному брату.       В семьях, в которые никогда не входила их собственная.       — Мне отрадна твоя забота, брат. Если так тебе будет легче, что ж, можешь принести все, что считаешь нужным, — перед тем, как отойти в сторону, Иосиф задерживает руку на его плече, — только поторопись, я слишком долго ждал этого момента.       Как нельзя кстати.       Иоанн передает тому в руки нож, как обещание вернуться, и практически срывается с места, распахнув двери церкви с такой силой, что только чудом не сбивает часовых.       Детские воспоминания сковырнули старую рану, и останься Иоанн в церкви еще хоть на немного, он просто сорвется прямо перед Иосифом. Ему не нужна жалость, тем более от того, перед кем он всегда старался показать себя с лучшей стороны.       Еще пару минут он ищет по трейлерам все необходимое, достаточно грубо отмахиваясь от его новоявленных братьев и сестер, эдемщиков, то и дело рвущихся помочь. Обычно он не позволяет себе такого по отношению к ним, но сейчас совершенно особенный случай.       По возвращении в церковь Иоанн наконец чувствует, как ослабевающая с каждой секундой этой беготни хватка гнева на его сердце сходит на нет. Иосиф стоит, прислонившись голым плечом к стене, и играючи подбрасывает нож, ловя его то левой, то правой рукой. Опасное развлечение для коротания времени, которому его обучил Иаков, и Иосиф в нем явно преуспел.       Иоанн со вздохом ставит небольшое ведерко с теплой водой на скамью и неохотно принимает нож обратно. Теперь предстоит самое сложное…       Тем временем его воплощающий собой чуть ли не образец спокойствия старший брат упирается предплечьем в стену и прижимается к тому лбом. В этот момент вестнику становится совершенно ясно, почему выбор Иосифа пал именно на него — в этом мире не каждый осмелится повернуться спиной к человеку с ножом в руках, если не будет в том совершенно уверен. Только ему от осознания этого сейчас никак не легче.       — Что, кхм, написать? — Произнесенное вслух, это звучит еще более дико, чем в его мыслях.       — Похоть. И не скупись на величину, — свободной рукой Иосиф находит его собственную и кладет ту на свою поясницу, — вот здесь.       Иоанн сглатывает, от неожиданности почти отдергивая руку, словно от прикосновения к раскаленному металлу. Или, может быть, это кожа мужчины показалась ему слишком горячей… В любом случае, в тот момент он поблагодарил бога за то, что Иосиф не может видеть его лица. Уж очень красноречив его взгляд.       В голове роится бесчетное количество мыслей, но главная из них: почему именно этот грех, если Иоанн никогда не обличал Иосифа в нем?       Мужчина делает глубокий вздох и крепче обхватывает рукоять ножа, кладя левую руку на талию мужчины. Исключительно для удобства, конечно же.       — Я постараюсь побыстрее, — он не уверен, кого именно старается успокоить этими словами, если Иосифу и так все равно. Или просто не хочет признавать ответ.       Когда на его импровизированном холсте появляется первая алая полоса, Иосиф под его рукой чуть дергается, больше от неожиданности, чем боли, однако не произносит ни звука. Лезвие действительно заточено на славу — оно режет кожу, как бумагу, и у Иоанна, привыкшего не только видеть, но и делать и более болезненные вещи с неверными, кружится голова от одной мысли о том, что на этот раз перед ним вовсе не один из них.       Оставляя одну за одной кровавые борозды на теле возлюбленного брата, он чувствует, как каждая из них проступает на его собственном сердце. По завершении третьей буквы Иосиф держится все так же уверенно, выдавая свои ощущения только тяжелым сбивчивым дыханием и едва заметной дрожью. Раны не глубоки, но Иоанн все равно не может отделаться от мысли, что от боли мужчина может просто упасть в обморок.       Однако вопреки своим же словам, Иоанн не спешит с последней буквой, пусть и осталось провести всего одну линию, — желание хоть как-то облегчить боль брата сковывает все его существо.       И он не находит ничего лучше, чем, приблизившись к тому вплотную, прикоснуться губами к его мокрому от выступившего пота виску. Всего миг безотчетного, но так необходимого ему действия. Лишь желание показать, что Иоанн ни за что бы не причинил брату и малейшей боли, если бы тот не попросил его об этом сам. Но меньше всего Иоанн ожидает, что в ответ на его порыв Иосиф как ни в чем не бывало поднимет голову и вместо того, чтобы недоуменно обернуться, приглашающе наклонит ее в бок. Этот жест слишком красноречив, чтобы расценить его как-то иначе.       Поэтому Иоанн с чувством небывалого облегчения и бешеным сердцебиением завершает слово, споро откладывая нож на скамью, промакивает предусмотрительно взятый бинт водой и, прижавшись губами к шее брата, начинает аккуратно, хотя и не глядя промывать его рану. Кожа Иосифа ожидаемо соленая на вкус, но для Иоанна она слаще всего, что он пробовал когда-либо в своей жизни. Былая робость оставляет его окончательно, стоит Иосифу, не проронившему ни звука во время своего искупления, издать едва слышный стон, которому Иоанн радуется, как ребенок, получивший давно желанную вещь в подарок на Рождество.       В общем-то, реальность имеет не сильно много отличий.       Иоанн перемещает руку с талии брата, обхватывая его поперек живота, чтобы прижать к себе настолько близко, насколько это вообще возможно, чтобы тот почувствовал, каким желанным он является для своего преданного вестника.       Еще несколько минут назад, глядя на стекающие за ремень чужих штанов алые капли с отчаянным желанием собрать каждую из них языком, Иоанн чувствовал недвусмысленную тесноту в своих, а себя — самым последним грешником на всей этой чертовой земле, уже представляя, какие в аду страдания ему будут уготованы за одни только мысли о брате, своей плоти и крови, в подобном ключе.       Теперь же ему слишком не до того, чтобы сокрушаться.       Слишком хорошо, когда Иосиф ласково приподнимает его голову за подбородок, побуждая оторваться от его шеи, на которой к завтрашнему дню обязательно выступят отметины слишком быстро сорвавшегося с поцелуев на укусы Иоанна — но кого это волнует — и мягко целует, скорее даже просто прикасается к губам мужчины своими, будто поощряя на дальнейшие действия. Однако Иоанну этого слишком мало, ему всегда бывает слишком мало, когда дело касается Иосифа, особенно с тех пор, как они обосновались в этом чертовом округе, каждый на своей территории, и виделись дай бог хотя бы пару раз в неделю.       Одним слитным движением Иоанн бесцеремонно поворачивает Иосифа к себе лицом, почти деликатно толкая того спиной к стене, не забыв, однако, снова прижать бинт к его пояснице, чтобы уберечь от лишней боли. Бинт, правда, уже давно стоило промочить вновь, а рану обработать, но что-то подсказывало вестнику, что бинты понадобятся ему самому, если он посмеет хоть на немного прервать поцелуй, в который его тотчас утянул брат.       Целовать Иосифа было, как пройти крещение в озере блажи, — головокружительно, опьяняюще и ненасытно. Иоанн едва успевал глотнуть воздуха в перерывах между ласками и отчаянными поцелуями брата, что однако не мешало на периферии сознания появиться шальной мысли: а кто же из них все-таки сильнее этого ждал?       — Похоже, теперь и мне понадобится такое же клеймо, — шутливо произносит Иоанн хриплым голосом, едва Иосиф, сжалившись над ним, немного отстраняет брата от себя, позволяя им обоим перевести дыхание. По правде говоря, ради такого вестник готов терпеть такую боль, даже если бы это означало усеять шрамами все свое тело с головы до пят.       Но, судя по лукавой улыбке Иосифа, у него есть свое мнение на этот счет.       — В том нет нужды, я уже понес наказание за нас обоих.       В небесных глазах ошарашенного Иоанна вспыхивает искра осознания.       — Тебе не нужно было этого делать, я мог разделить грех с тобой! Не просто мог, я должен был!       — Что я слышу? Ты собираешься прекословить своему пророку, вестник? — нарочито холодно спрашивает Иосиф, хотя в хитро прищуренных глазах пляшут смешинки, а руки уже вновь покоятся на плечах Иоанна.       Иоанн вздыхает, прекрасно понимая, что брат в любом случае всегда все делает по-своему, и с невольно тронувшей губы нежной улыбкой решает, что еще сможет сторицей отплатить Иосифу за все перенесенные за них обоих страдания.       — И в мыслях не было, Отец, — фривольно шепчет Иоанн в губы брата, и Иосиф охотно позволяет утянуть себя в поцелуй.