Всё, что ты скажешь тут

      В ночной тени город выглядит нелепым: ветхие низкие дома на фоне сверкающих многоэтажек как переплетения мрачного прошлого и блистательного будущего.       Шаги за спиной тихие, но слышны Уте достаточно, чтобы контролировать каждое передвижение Нимуры без визуального контакта. Его фраза без вопросительной интонации «Я хочу прогуляться с вами, Ута-сан» на деле оказалась «Я не отстану от вас», и теперь он следует за ним шаг в шаг, кажется, даже досконально повторяя-ступая в невидимые следы Уты на асфальте.       Пожалуй, Нимуру можно назвать слишком назойливым: Ута знает его шесть часов, и одного короткого диалога из двух встреч ему уже достаточно, чтобы знать, что он никуда не денется, пока не утолит свой интерес. Нимура всегда появляется в восхитительном настроении, словно искренне считая, что везде, куда он приходит, обязательно и без всякого сомнения — он долгожданный гость. В прошлую — первую — их встречу Нимура увязался за Нико, который ради забавы позволил пойти с ним в очередное злачное место, во вторую — сегодня — за ним. Хочет изучить всех из них как можно лучше, но делает это осторожно, выбирая по одному и прикрываясь шутками, что ему совсем нечем заняться и у него, как у непутевого следователя, которого совсем не ценят в Управлении, много свободного времени.       — Почему сегодня ты пошёл со мной? — Ута открывает деревянную дверь и даже не оборачивается, зная, что Нимура следит за каждым его движением-словом-едва-ли-не-вздохом. — Чувствуй себя как дома, только постарайся недолго.       Нимура смеётся так заливисто, словно действительно считает это шуткой.       Мастерская встречает гостей зовущей темнотой без единого проблеска света и запахом высохшей краски на коже новых масок. Нажав на выключатель, Ута пропускает гостя вперёд, чтобы он не мешался под ногами, и проходит следом. Нимура ступает осторожно и смотрит под ноги, шепча самому себе под нос: о, неплохо, совсем неплохо, забавно-забавно.       — Тебе, наверное, было бы веселее пойти с Итори в бар, чем сюда, — дружелюбно сообщает Ута, указывая рукой на диван, но Нимура не спешит принять приглашение, замирает посреди зала, заинтересованно оглядывая помещение в поисках чего-то исключительно важного.       Итори бы обязательно нашла достойное применение его чрезвычайной активности, которая порядком утомила за два часа нахождения рядом: много мелких движений рук и нелепых, картинных взмахов, от которых в глазах начинает рябить, и много громких разочарованных вздохов и восхищённых ахов на пустом месте.       — Она приглашала, но мне это не показалось интересным, — моментально откликается Нимура. — Совсем ни капли.       Какой капризный ребёнок, что так просто разбрасывается такими добрыми предложениями от новых друзей. Стоило бы спросить, как его вообще терпят в Управлении.       — А я показался?       Нимура ступает только на белые плитки на полу, словно играя в какую-то надуманную игру, и снимает вечно улыбающуюся маску, которая по факту не сильно отличается от лица — блистательная улыбка не исчезает с его губ ни на секунду. Чёрные волосы волнистыми прядями резко очерчивают контур лица, с которого не сошла юношеская тонкость. Взгляд периодически вспыхивает блеском интереса, а потом, на секунды, гаснет, темнея до пустоты.       — Наоборот, — резко говорит он и выпаливает на одном дыхании: — Из всех, с кем я имел честь познакомиться, вы мне показались самым… никаким. — Сомкнув ладони за спиной, Нимура качается на носках, искоса поглядывая на маски на стенах, но пытается сохранить незаинтересованный вид, хотя ясно же, как сильно он хочет всё рассмотреть вблизи, потрогать, изучить, сломать; кто знает. — Хем… безликий. Да, именно так я о вас и подумал, когда увидел впервые. Хотя сейчас я думаю так же.       Как забавно, что даже не стоит того, чтобы спорить.       — Если хочешь, можешь их посмотреть, даже потрогать, — не глядя, кивает Ута на стену и, немного подумав, добавляет: — Аккуратно потрогать.       — Не хочу, — отрезает Нимура даже почти с обидой, как нелюдимый ребёнок, которого смущает излишнее внимание, и продолжает стоять на месте.       Скинув пиджак и сев на диван, Ута берёт в руки стопку бумаги, забытой на столе, и перебирает кончиками пальцев листы в поисках чистого.       — Что вы собираетесь делать?       — Работать. — Ута проводит линию на белой бумаге, имитируя полную сосредоточенность.       Нимура ещё минуту стоит на месте, переступая с ноги на ногу и обиженно-громко вздыхая, но, не получив никакой — в этом и суть — ответной реакции, затихает.       — А чем мне можно заняться тут? — скинув туфли, он всё же устраивается на диване и, скрестив ноги, смотрит по сторонам. Взгляд скользит по каждой мелочи, задерживаясь на секунды, а потом вновь возвращается к Уте, словно найдя в нём самый интересный объект в мастерской, и Уте становится интересно узнать, хочет ли он его трогать, изучать так же, как желает изучить его работы, или ему будет достаточно держаться на дистанции и этой болтовни ни о чём.       — Ты можешь хорошо помолчать.       В негодовании Нимура театрально закатывает глаза. Разочаровывать его кажется довольно забавным занятием: реакции полны почти-настоящего-трагизма — от обиды в недовольном взгляде до досады и злобы в голосе. Нужно сначала разочаровать, потом обрадовать, чтобы проследить его реакции от начала до конца.       — Я не могу определиться, забавный вы или скучный до тошноты.       Ута безразлично пожимает плечами — нет, ему действительно интересно, какой диагноз поставит ему Нимура, ведь первая встреча и долгая беседа наедине так важны, чтобы составить образ, который потом сложно будет исправить, но не может же всё Нимуре даваться так легко. Хочет понять — пусть пробует.       — Хочешь выпить?       — Я несовершеннолетний, — бойко сообщает Нимура и невинно добавляет: — Мне ещё нельзя.       Ему всего семнадцать, из которых шестнадцать скрыты где-то далеко за темнотой нежеланного прошлого и один год, за который он успел засветиться совершенно везде — от Управления до Клоунов — и прожить за него несколько человеческих жизней, будто бы навёрстывая упущенное или же боясь не успеть испробовать всё.       — Я спросил другое.       — Тогда да, я хочу, — мгновенно отвечает Нимура.       Взяв бутылку из шкафа, Ута разливает вино по бокалам и вкладывает один из них в руки Нимуры, и тот делает глоток. Блаженно прикрыв глаза, он водит носом едва ли в сантиметре от красной глади, шумно втягивая терпкий аромат, и дотрагивается до края.       Язык скользит по нижней губе, собирая остатки вина, потом по верхней, так демонстративно и медленно, как напоказ, хотя их всего двое, и Ута считает такое шоу совершенно ненужным, но, кажется, сказать об этом вслух будет лишним: Нимура же расстроится, что не ценят его актёрский талант. Наверное, единственное, что у него есть.       На бледных щеках выступает румянец, когда он допивает вино залпом, долго держа во рту последний глоток, смакуя на вкус, и Нимура звучно выдыхает, моментально тянется к бутылке, вновь наполняя бокал.       Какой самостоятельный; возможно, это его плюс.       — Нравится? — вежливо спрашивает Ута, покачивая бокалом в руке. Желания пить не возникает, а вот наблюдать, как неумело Нимура пытается напиться, очень даже хочется.       — Да. Но мне вообще много что нравится.       Тишина, в которой Ута чётко понимает, что Нимуру надо спрашивать первым, пока он не начал самостоятельно лезть с вопросами.       — Например?       — Вино, — Нимура указывает тонким пальцем на бокал с вином в руках, — кровь, — на картину на стене, — красный, — его ноготь замирает около глаза Уты, едва ли в пяти миллиметрах от зрачка. — Мне определённо нравится красный цвет.       Избалованный ребёнок, которому хочется отбить руки до красноты.       Нимура улыбается так широко и даже не собирается двигаться — проверяет терпение, и Ута осторожно берёт его за ладонь, медленно сгибая его палец назад.       — Вы не сделаете мне больно. — Улыбка даже не дрогнула. Нимура поводит плечом и добавляет тихо и спокойно, что, наверное, первый раз за время их знакомства кажется, что он честен хотя бы частично: — По крайней мере, таким образом точно нет.       — Ясно. — Ута моментально отпускает руку.       О, Нимура теряется: его глаза становятся шире, а улыбка моментально исчезает — и недоверчиво спрашивает:       — Поверите мне на слово?       — А почему нет?       Упершись рукой в спинку дивана, Нимура нависает над Утой, склоняясь ниже с каждым словом, проверяя предельно допустимое расстояние между ними, словно составляя для себя список, что можно, что нельзя. Нет, не так — что можно сейчас, что можно будет позже; да, именно так думает Нимура.       — Вы вот не боитесь пускать в свою обитель следователя? — шепчет он, щурясь, а Ута смотрит ему в глаза. Ни капли пьяного тумана, словно и не пил вовсе. От вина остался только запах забродившей крови и осадок на губах, который теперь выделяется красной линией на белой коже.       — Мне всегда казалось, что следователи раскрывают гулей совсем не таким образом. — Рука рефлекторно тянется, чтобы поправить сбившийся галстук Нимуры, но тот резко подаётся назад, словно в испуге.       Вернувшись на своё место, Нимура отвечает, будто бы выучил наизусть, отрепетировал десятки раз:       — Да как угодно для достижения цели. Ничего не важно. Совершенно ничего. — Уверенность возвращается к нему в ту же минуту.       Вообще минута для Нимуры большой промежуток времени, за который он успевает очень много сделать: обидеться, посмеяться, оказывается, и испугаться, и даже вновь войти в привычный образ. Действительно очень много действий, из-за чего кажется, что он не может сидеть без движения.       — Мне это говорит следователь третьего класса Фурута Нимура? — спокойно уточняет Ута, но должность диктует чётко, каждое слово отрывисто и резко, а Нимура закатывает глаза — впервые он выглядит раздражённым, и это кажется забавным. — Не похоже, Нимура-кун.       Если присмотреться, в Нимуре достаточно всего, с чего можно хорошо посмеяться — наверное, именно из-за этого все так снисходительны к нему.       — Называйте меня как хотите: Нимура-кун, Фурута-кун, Соута-кун, Ниму-Ниму и так далее, далее и далее, — смеётся, — можно просто Фурута-сан, только если так, то с должным уважением, а то не звучит.       — Как ты просто ими разбрасываешься…       — Они ничего не значат; мне нет до них дела. Если вы говорите со мной, то мне будет достаточно простого обращения «ты», чтобы не усложнять наше общение. — Затихнув на пару секунд, он бросает с неохотой, вроде как признание: — С вами сложно разговаривать, кстати.       — Хорошо, — по-доброму соглашает Ута и мило продолжает: — И с тобой тоже не очень удобно разговаривать, Ниму-ниму.       — Господи… это было отвратительно, Ута-сан, — смеётся Нимура.       Каждый раз, когда он говорит или слышит слово «отвратительно», — смеётся, кажется, по выработанной привычке.       Нимура продержался молча три минуты.       — Вы спрашивали, зачем я пошёл за вами. Я отвечу довольно просто. Знаете, мы теперь как-никак связаны в каком-то смысле и обязаны знать друг друга лучше. Хотя бы элементарно чтобы знать, на что вы способны.       Опять нехватка внимания, скорее всего, даже постоянная. Его слова можно перефразировать как «я хочу, чтобы каждый из вас меня узнал, хотите вы того или нет». Ута медленно разворачивается и внимательно смотрит на сияющее лицо Нимуры, который так сильно верит в то, что его желания должны стоять поверх всех остальных, и искренне считает, что все просто обязаны так думать; по-другому просто нельзя.       — Мне казалось, что ты пришёл к нам именно потому, что тут никто никому не обязан. Может… ты ошибся?       Глядя в лицо Уты, Нимура замирает и молчит. Кажется, его глаза темнеют от злости, такой чёрной и глубокой, будто бы весь мир обидел его в считанные секунды и на него свалилась трагедия всей вселенной, а на губах застывает всё та же улыбка, пылающая всепоглощающим дружелюбием. Его лицо можно разделить горизонтально пополам, и это будут две разные личности: первое — существо, чья ненависть на весь белый и чёрный свет сильна так же, как безграничная доброта второго.       — Вы совершенно правы, Ута-сан, — его шелестящий лепет нежный, почти ласковый. — Что это я такое болтаю. Совсем глупости говорю.       Нимура дотрагивается до вьющейся пряди, задумчиво наматывая на палец. Его можно назвать забавным во всём своём максимализме и напыщенной трагичности, в каждой его повадке, вышлифованной упорными тренировками для игры на публику.       Продолжая машинально водить карандашом по бумаге, Ута замечает, что серые линии складываются в профиль, и переводит взгляд на Нимуру, чтобы сравнить набросок.       — Почему вы смотрите на меня?       Есть люди — Ренджи — с которыми приятно говорить или даже помолчать, а есть — Нимура — которые лучше бы просто заткнулись.       — Ты молчишь больше пяти минут, и для тебя это странно. — Нимура возмущённо фыркает, а потом вновь улыбается, и Ута участливо интересуется: — Я тебя обидел? Или расстроил?       Нимура улыбается ещё слаще — значит, и то, и то одновременно.       — Вам не идёт быть заботливым. Ни капли. Это даже не смешно.       — Надо же… — эхом тянет Ута.       И тишина. Нимура елозит на месте, качая бокалом из стороны в сторону и позволяя жидкости достигать почти краев — ещё чуть-чуть, и прольёт на диван, — и смотрит на Уту, который ощущает его взгляд на себе, но не желает поворачиваться. Нимуре скучно — о! — как скучно от того, что его значимой персоне не уделяют внимание; как так — он ведь всегда самый важный гость.       Залпом допив вино, Нимура ставит бокал на стол, обнимает согнутые колени, положив между ними подбородок, и молчит. У него два состояния: либо молчит, не двигаясь, словно зависая, и выглядит как красивая кукла с чёрной пустотой вместо глаз, направленных на одну цель — это жутко, — либо говорит, смеётся и выглядит как живой клоун — это забавно, но иногда он перебарщивает.       Нимура продолжает молчать, вообще не издавая ни звука, и Ута откладывает карандаш, разворачиваясь к нему — всё же лучше пусть он говорит. Ута наполняет бокал до краев и протягивает Нимуре.       — Говори, что хочешь сказать.       Улыбнувшись в благодарность, Нимура накрывает руку Уты на бокале своей и двигается ближе. Наклонив голову вбок, он смотрит в лицо и говорит быстро-быстро:       — Теперь мне можно? Вы такой непостоянный, Ута-сан, — смешок, а потом голос становится таким серьёзным, как никогда в жизни. — Насколько много вы хотите услышать? Вам это важно? О, или нет… — Нимура щурит глаза — …может быть, вы просто хотите узнать мои тайны, чтобы использовать против меня? — пожимает плечами, словно говоря сам с собой. — Кто вас знает, кто знает.       Как много вопросов, словно слова Уты были активатором какого-то механизма, как щелчок, после которого клапан открывается, выпуская яд; будто бы он дал команду «голос», и Нимура слушается на выработанном рефлексе, сам того не желая.       — Можешь быть уверен: всё, что ты скажешь тут, будет использовано ради тебя.       Ута накрывает его ладонь своей, поглаживая большим пальцем выступающую кистевую кость, и смотрит в глаза, проверяя реакции. Идеально — Нимура теряется, хлопая глазами, и смотрит на свою руку, беззвучно двигая губами, словно спрашивая или пытаясь понять, где тут шутка и где тут нужно смеяться; не может же быть, что такое ему говорят серьёзно. Он выглядит так забавно, когда его же поведение — резкие фразы и ненужные прикосновения — ставят против него, вся его спесь исчезает, словно её никогда и не было.       — О, — в конце концов выдаёт Нимура, поднимая взгляд на Уту, который отвечает ему лёгким кивком, что значит говори-говори, продолжай, тебе можно, и тот понимает это удивительно быстро. — Вы меня удивили, Ута-сан. Даже приятно удивили. — Он неловко поводит плечом, вновь улыбаясь так невинно и смущённо, что почти похоже на правду, и отводит глаза. — Я, возможно, буду рад воспользоваться вашим предложением. Всё возможно.       Нимура замолкает, словно ждёт, когда же уже можно будет посмеяться — не верит или не может поверить, что ему кто-то желает помочь. Глядя на него, действительно хочется узнать, кто и как так его поломал, чтобы он стал таким, как сейчас, и Ута кивает в ответ.