***
Четыре дня пролетают незаметно в плотном графике «работа-дом», но пятый, последний на этой неделе, выбивается из колеи. Перерыв опять не проходит гладко, в какой-то мере по вине Антона. Он курит в кругу Паши, Димы и Арсения, ежась от прохладного ветра, задувающего под куртку. Дыма четверка производит, как паровоз на полном ходу. Все кроме Попова позволяют себе пригубить две сигареты подряд, да и тот из образованного ими кольца не выходит, желая продолжить беседу. Шастун скучающе листает ленту инстаграма, вполглаза наблюдая за пролетающими на экране снимками, пока не натыкается на новую публикацию Кузнецовой. Он отрешенно вспоминает, что до сих пор подписан на ее профиль, хотя не заходил на него примерно с полгода. Не было никакого скандала, никто никого не удалял из всех доступных соцсетей, не вносил в черные списки, наоборот — парень изредка переписывался с бывшей и ненавязчиво напоминал о себе, потому что они правда старались остаться друзьями, на худой конец. Антон на автомате увеличивает фотографию, и в мозгу щелкает маленький рубильничек, отвечающий за контроль над собственным языком. — Блять, — вслух бормочет он. Шастун медленно поднимает глаза, чтобы убедиться, что в пылу разговора остальные не услышали его, но реакция Попова слишком красноречива. Тот, стоя справа от него, всем корпусом поворачивается к Антону, а в изгибе приподнятых бровей и прищуре зенок можно прочесть участие и мягкий вопрос. Но Шастун абсолютно точно не будет плакаться в жилетку ни ему, ни кому-либо из присутствующих. Возможно, он позвонит вечерком Макару и пожалуется на Иру, от которой за два года отношений не добился и пары родинок на своем теле; на Иру, которая на очередной фотосессии акцентирует внимание на тонком золотом ободке, оплетающем ее безымянный палец, и россыпи новых, чужих пятнышек на изящной кисти. Несправедливость хлестко бьет Антона по щекам, отрезвляя. Нельзя расклеиваться здесь, не перед собравшимися, они-то наверняка не поймут. Ни Паша со своей идеальной Ляйсан, ни Дима со своей солнечной Катей, ни Арсений со своей… Ах, да, снова чуть не запамятовал. Жена Арса. Так или иначе, трогательные постановки театра сочувствия с близкими людьми в главных ролях Антон терпеть не может и сбегает, на ходу бросив «Сорян, ребят, нужда зовет» и случайно врезавшись в плечо Попова. Тот оторопело отшатывается и вонзается ему в незащищенный затылок парой острых синих ножей. Уже в здании руки запоздало начинают мерзнуть и подрагивать, поэтому Шастун убирает их в карманы и сильнее кутается в кожанку. Бред собачий, в помещении же плюс двадцать, не меньше. Ко всем приятным ощущениям ему еще и словно льда закидывают за шиворот, когда знакомый голос, гулко отражаясь от высоких стен, настигает его в длинном пустом коридоре по пути в гримерку, где он планировал заныкаться минут на десять и хорошенько проматерить свою карму, фортуну и жизнь в целом. — Шаст! Погоди! Окликнутый машинально оборачивается и промаргивается, и с каждым быстрым хлопком ресниц Арсений к нему все ближе. Тот останавливается в полуметре и переступает с ноги на ногу, при том говорит, не тушуясь, хоть и с длинными паузами, во время которых подбирает слова: — Мне показалось, у тебя что-то случилось, и… кхм, я хотел узнать, насколько оно серьезно. Ну, и могу ли я как-то… подсобить с этим? — Пустяки, — незамедлительно выпаливает Антон, крепче вцепляясь во внутренности карманов, — я сам разберусь. Не парься. — Прекрати, пожалуйста, мне врать. Бессильный тон Попова добавляет порцию льда к уже имеющемуся за шиворотом. Шастуна накрывает жуткое дежавю — перед ним женщина в застиранном домашнем халате в крупный горох, ей снова тридцать и она снова превысила лимит потраченных нервов, пока ругала гнущего свою линию сына, поэтому теперь только потирает переносицу и говорит на грани слышимости. Образ, долгие годы пылившийся в каморке с детскими воспоминаниями, пробуждает чувство стыда. Но то была мать, а то Арсений, возомнивший себя то ли проповедником, которому можно покаяться, а он взамен погладит тебя по головке и отпустит грехи, то ли кем-то родным и искренне переживающим за него. Как бы Антон ни желал, чтобы второе было правдой, по факту ни хрена между ними нет, ни хрена того, что он счел бы веским поводом отчитываться. Он сам не узнает в себе того некогда милого ушастого воронежского паренька, выплевывая: — Слышь, а ты ничего часом не попутал? Иди дочь свою воспитывай, окей? Черед Арсения принимать ледяные ванны. Он нетвердо отступает на шаг назад, и вся его фигура словно уменьшается в размерах, выдавая подсознательный порыв увернуться от колкости. — Че ты несешь, придурок? — обороняется Попов с заминкой. — Никого я не воспитываю, просто знаю, как трудно иногда рассказать о чем-то пиздецовом и принять помощь. Некоторые вещи в одиночку не разрулишь, а судя по твоей реакции и до ежа дойдет, что бесишься ты не на ровном месте. — Нарисовался, блять, психолог! — всплескивает руками Антон, прочищая горло от застрявшего там нервного смешка. — Хрена с два, Арс. Ты последний, кто может помочь с этим, так что досвидули, отдыхай, встретимся на сцене. Шастун, поставив жирную точку в дискуссии, уже идет на разворот, но чужие пальцы, впившиеся хваткой бойцовской псины ему под локоть, врубают в его организме рефлексы самозащиты. Причем, защититься-то он как раз пытается морально, но в ответку бьет физически. Ну, как «бьет». Резко развернувшись к собеседнику, Антон хватает его за грудки, попутно стряхивая держащую его руку и подаваясь вбок. На его стороне эффект неожиданности и злость, обволакивающая каждую мышцу в худосочном теле, придающая сил. Затылок и лопатки Попова глухо врезаются в стену, а акустика помещения позволяет уловить все полутона болезненного стона. Редко Антон бывает так рад своему росту, как сейчас, нависая над остолбеневшим мужчиной. Сама собой на его кулаки наматывается ткань дизайнерской футболки, как вермишель на вилку, сама собой в радужках его глаз образовывается гребаная кислота. Она неприятно жжет слизистую владельца, но если вытечет и попадет на пол — обязательно разъест сквозную дыру прямиком до ядра Земли, поэтому он все до последней капли выплескивает в лицо Попова, который на мгновение кривится, будто его взаправду обдало едкой жидкостью. Неугомонные пальцы опять прикасаются к Шастуну, на сей раз обхватывая его запястья поверх рукавов куртки и браслетов, неубедительно стараясь увеличить дистанцию между повздорившими товарищами. Проходит шесть рваных вздохов, четыре тика наручных часов Арсения и три облизывания пересохших губ, прежде чем Антон цедит слова, настолько вкрадчиво и низко, что собственный тембр кажется чужеродным: — Повторяю для долбонавтов с планеты охуевших всезнаек: отдыхай, встретимся на сцене. Договорив, первым делом он разрывает зрительный контакт, пряча глаза в тени натянутого капюшона, а уж потом отстраняется и, еле переставляя ватные ноги, бредет в их общую берлогу. Уходя, злость забрала все дарованные силы да еще и с дичайшими процентами. На затылке впору рисовать мишень, потому что туда прилетает еще парочка кинжалов, искусно закаленных до синего отлива на лезвиях. Зато есть чем колоть лед, все еще кусающийся внизу позвоночника.***
Выходные у обоих проходят, жутко хромая, в подвешенном состоянии. Антон по натуре своей человек не агрессивный. В этом он убеждает себя сорок восемь часов кряду, считая от его выходки в пятницу. Случившееся и дракой-то то не назовешь, поскольку до мордования и травм дело не дошло, если не считать шишку и синяки Попова. Тот, кстати, не особо сторонился Шастуна, не обходил за километр, естественно вел себя, когда ведущий ставил их в пару на съемках, но наедине объявлял коллеге негласный бойкот, не заводя разговор самостоятельно, и выказывал глубокую обиду. Ко второй половине недели обида сменилась печалью и знакомым беспокойством во взгляде. Этот даун реально что ли волнуется за меня, после того, как по-свински я себя повел? Как он вообще дожил до третьего десятка с таким слепым альтруизмом? Извиняться Антон не спешит, оправдываясь тем, что его спровоцировали. Да и при условии, что он толком не общается с объектом своих хотелок, сложно напортачить и нечаянно раскрыться. Но какое-то новое чувство, которое парень мысленно нарекает паранойей, вставляет палки в колеса телеги его рутины. Навязчивая идея, что что-то где-то не так настигает Шастуна, как хищная птица настигает кролика среди высокой травы — то есть неожиданно и фатально. Он, по стечению обстоятельств на протяжении всей импровизированной сценки вынужденный пялиться в спину Арсения, по привычке разглядывает открытые участки кожи, пока неправильной формы пятно у самой линии роста волос не отпечатывается на сетчатке огромными пульсирующими буквами «ОПАСНОСТЬ». Рассмотреть повнимательнее и удостовериться, что ему не показалось, удается на очередном злосчастном перерыве. Антон на носочках, как вор, с тыла подбирается к задремавшему на диване в гримерке Попову, пока Сережа увлечен перепиской в интернете, а Дима — поглощением своего обеда. Шастун присаживается позади спящего, облокачиваясь согнутой рукой с зажатым в ней телефоном на спинку рядом с чернявой макушкой. Активно создавая впечатление, что рассматривает что-то на экране, на всякий пожарный шифруясь от Позова с Матвиенко, в действительности он изучает атипичную родинку на гипсово-белой шее. Ее края неравномерно расползлись вширь, в центре образовались проломы до верхнего слоя кожи, деля крупное родимое пятно на отдельные островки. Выглядит крайне хреново. Не для того во всех без исключения школах на первых же уроках естествознания учат распознавать меланомы, угрожающие жизни, чтобы Шастун не забил тревогу. Его потряхивает под впечатлением от находки, и он решает проверить наверняка, прежде чем сообщать Арсению о его диагнозе. Антон включает камеру на телефоне и силой воли берет под контроль мелко дрожащую руку, чтобы снимок не смазался. Не раздумывая, зачем он сует свой длиннющий нос куда не надо, Шастун пересылает фото знакомой из медицинского училища, которую он периодически дергает по экстренным случаям, взамен преподнося девушке коробку конфет или бутылочку винца. Та, как и подобает хорошему медику, без уточняющих вопросов подтверждает худшие опасения: злокачественная. Маленькая дрянь, способная без своевременного вмешательства свести Арса в могилу. Что ж, Антон ой как вмешается. Он дожидается конца их общей рабочей смены, потому что знает: скажи Попову сейчас, и тот все равно не сможет сорваться незамедлительно, но зато проходит, загоняясь, оставшиеся часы или вовсе запорет съемки своей отрешенностью и сложными щами. Под громогласное «Снято! Молодцы!» Антон уже дергает Арсения за свисающую подтяжку от штанов, привлекая внимание, не способный больше терпеть распирающие его черепную коробку плохие новости. Ошарашенный прерыванием молчаливой войны, завязавшейся между ними, Попов на свое «Что?» слышит, что им двоим срочно надо поговорить без посторонних, и послушно идет за Шастуном следом. Они минуют треплющихся о чем-то Матвиенко с Позовым, коротко кидая по одной невнятной фразе, сливающейся воедино и переходящей на новый уровень невнятности. Тормозят, во всех смыслах, импровизаторы только перед входом в комнатушку, отведенную под хранение реквизита. Им сюда не особо можно, но место поукромнее придумывать некогда. Антон заминается, как пленка в кассете, предвкушая не самый непринужденный разговор, но дергает ручку на себя и проскальзывает в проем. Внутри крохотной бетонной коробки — Ад для клаустрофоба, каждый угол заставлен ящиками-полочками-шкафами с разного вида бутафорией, а расстояние от стены до стены ничтожно мало и словно подталкивает двух молодых людей ближе, но те упорно сопротивляются. Антон теребит свои цацки, кажущиеся сейчас чересчур тяжелыми и неудобными, в особенности цепочка на груди. Будто именно под ее неподъемным весом он горбится. Внутренний аналитик, который раздает советы, только когда они меньше всего нужны, подсказывает, что Шастун всего-навсего приписывает себе вину за рассеянность Арсения, который, похоже, пока пекся о его благосостоянии, не уследил за собой и забыл про элементарные меры предосторожности. — У тебя в семье все в порядке? — в голове Антона формулировка звучала на порядок лучше. Оглушительно громкий вздох Попова заполняет пространство, заливается в каждую щелочку. Тот глядит волком, правда каким-то затравленным. — Серьезно? Сперва требуешь не лезть к тебе, а сам потом… Ради этого ты вытащил меня сюда? — Нет, стой, я не… — я не конченный долбоеб, просто не умею заводить такие разговоры. — Выслушай меня, я знаю, что крупно накосячил, и обязательно отмолю перед тобой свою прогнившую душеньку, но потом, ладно? — с боем завладев вниманием Арсения, он бьет сразу в лоб, обходясь без долгих прелюдий: — Давно ты осмотр делал? Антон не поясняет осмотр чего или какой осмотр, как люди обычно не поясняют, что, говоря «мышь», имеют в виду компьютерную. Это — необходимая процедура наравне с чисткой зубов и приемом пищи, которой пренебрегают разве что самоубийцы. Сам термин в девяноста девяти случаях из ста употребляется именно в контексте еженедельного обследования своего тела у зеркала на наличие отклонений у форм родинок. Попову решительно не нравится, куда сворачивает диалог, он непонимающе сводит брови, а затем настороженно подтверждает: — Давно. Антон в мгновение снимает блок с телефона и демонстрирует открытую фотографию, повернув экран: — То есть эту хрень ты не видел? — Когда ты..? — Неважно, — обрывает всплеск недоумения он, не имея в запасе лишних минут, чтобы сыпать оправданиями за свое любопытство. — Важно, что это блядская меланома, Арс. С Попова с грохотом слетает его железобетонный панцирь, словно по нему вдарили кувалдой, раздробив на крохотные кусочки; проступают желваки, и зрачки мечутся, выискивая в мимике Шастуна намек на злую шутку, розыгрыш, но, разумеется, безрезультатно. Мужчина, не вполне отдавая себе отчет о странности и некой интимности проводимых манипуляций, подступает к Антону и без спроса, без каких-либо комментариев залезает рукой в карман его толстовки, зная, что найдет там пачку сигарет. В помещении два на два, без окон и вентиляции, это — отвратительная идея, но Антон не перечит. Еще свежи воспоминания о том, как Арсений позволял курить у себя в новенькой тачке, которую разве что не вылизывал, когда из звонка родителям Шастун выяснил, что отец загремел на операционный стол. Попов расправляется с сигаретой в четыре глубокие затяжки и тушит ее внутри пачки, туда же бросая бычок, затем возвращая владельцу. Антон отнекивается и рекомендует оставить остальное себе. Заскочив за одеждой в гардероб, они вдвоем вываливаются на улицу, бегло оглядываясь и страшась быть обнаруженными кем-то из знакомых. На психике Арса лишние вопросы наверняка положительно не скажутся, а они определенно возникнут, брось только взгляд на две высокие широкоплечие фигуры, нервно дергающиеся и покачивающиеся, словно старенькие многоэтажки с расхлябанным фундаментом. Обрабатываемая на пару информация непропорционально огромная, даже если разделить поровну, и до сих пор не укладывается в голове, не умещается там, как ни запихивай. Телефон Арсения едва поспевает ловить сенсорами судорожные тычки и переключаться с номера такси на вокзальные кассы, где монотонный женский голос докладывает расписание скорых поездов до Питера и подтверждает бронь билета. Шастун переминается в метре от разворачивающегося действа и единовременно силится не отсвечивать и посылать волны немой поддержки. В третьем звонке, который оттягивался не на десерт, а как прием горькой микстуры, он распознает пропитанное раскаянием имя «Алена», и мифический выполненный долг не спасает от смущения из-за причастности к неизбежной драме. Антон — смышленый мальчик, хоть и нечасто проявляет себя таковым. Он соединяет немногочисленные кусочки паззла и обалдевает от сложенной картины: эта треклятая родинка — жены Арса, что значит… — Мы с ней больше не связаны, — завершает шальную шастуновскую мысль Арсений, вставая напротив. Видок у него похуже нариков, плотно сидящих на героине, и малость приемлемей недельных трупов в морге. С сияющим начищенной монетой и сохраняющим непробиваемый оптимизм при самых разных обстоятельствах Поповым эта выжатая оболочка не вяжется. Мелодичный баритон, в привычной обстановке доводящий до слухового оргазма наиболее впечатлительных слушателей, ломается до скрипа прогнивших половиц: — Не пялься так, своими ушами все слышал. Это… логично, наверное. Я чувствовал перемены уже давно, но не хотел… смиряться, — он сглатывает, ведь произнесенное дерет язык и гланды, как проглоченная игольница. Вот так. Был привязан к человеку, а потом нежданно-негаданно остыл — и вселенная тебя накажет, трансформировав знаки обоюдной принадлежности в крохотные раковые очаги. Поэтому будь счастлив, люби и не выезживайся. Жить-то хочется, не так ли? — У нас, блять, дочь растет, так какого..?! — выкрикивает Попов с укоряющей интонацией, словно Антон владеет тайным знанием истоков вершащегося пиздеца; словно причина — он сам. Тон балансирует на грани истерики и безжалостно заряжает Шастуну кастетом в плотно стиснутую челюсть. Ай. Попов однозначно стал бы мастером бесконтактного боя. Арсений воет раненым зверем и, потирая влажное от пота и моросящего дождя лицо, наворачивает круг практически на месте, и этого достаточно, чтобы вновь завладеть собой. — Прости, я не хотел на тебе срываться. Ты вообще мог не… — Я не мог не, не мели чушь, — настаивает Антон, не интересуясь, какой глагол употребит коллега. Клаксон подъехавшего такси, как звонок с перемены, и впереди утомительные пары психологии и (хоть бы отменили!) химии, к которым Попов не подготовился бы, будь у него вся жизнь в распоряжении. Гудок трактуется им как сигнал, но отнюдь не на посадку в машину. Арсений порывисто сгребает зависшего парня в объятия, всего на пару секунд прижавшись вплотную грудью и ударившись подбородком в плечо. Антон же отмирает, лишь когда Попов, не добившись ответных реакций, начинает отстраняться, из-за чего градус неловкости подскакивает до критической отметки. Попов вовремя спохватывается, замерев на полпути и вернувшись в прежнее положение, позволяет ободряюще похлопать себя по спине. Когда они все же расцепляются, Шастун гадает, как произошедшее следует воспринять: как тупую благодарность или как спонтанное желание пообжиматься, будто помирившаяся парочка. Помирившаяся ли? Так или иначе дискомфорт, поселившийся в их взаимодействиях ранее, рассеялся, уступая нагретое местечко тревоге. Арсений волочится к машине нерасторопно, как к виселице, самовнушая, что дело в плохом сцеплении ботинок с мокрым асфальтом. Зрелище не столько жалкое, сколь непостижимое. Что Антон должен крикнуть на прощание? «Удачи»? «Передавай привет жене»? «Пей больше воды и не паникуй, опухоль чувствительна к стрессам»? Нет, все как-то мимо кассы. Воодушевляющее бы что-нибудь. — Не смей хандрить, ты понял? Все будет зашибись, я уверен, — это безбожный пиздеж, в который самому едва верится, но призрак облегчения на поэтично печальном лице того стоит. Арсений кивает — «установку принял» — и хлопает дверцей, оставляя Шастуна с его же траурным отражением в тонированном стекле.***
Около полуночи Шеминов, который, видимо, единственный в курсе подробностей из первых уст, личным звонком уведомляет, что финальную часть съемок переносят с пятницы на понедельник из-за отсутствия одного из актеров. Нечленораздельно попыхтев в трубку от переполнявшего его негодования, Стас добавляет, что будь его воля, он вообще бы все к чертям отменил и дал Арсу человеческую передышку. Антон яростно соглашается. Целые сутки Шастун в совершенном раздрае просчитывает шансы на благостный исход всей этой истории, и они, надо признать, его радуют. Любая болячка лечится на первой стадии. После сцены у дверей Главкино напрашивались выводы разной степени приятности. Факт: в семье Поповых если не разлад, то затишье на любовном фронте. Тоже факт: глава семейства от этого не в восторге, в отличие от одного эгоистичного ненормального подонка, тешущего себя иллюзорной возможностью, что его тело в скором будущем покроется долгожданными родинками. Да, он готов стать катализатором рака сразу двух людей, если это будет значить, что его любят, верите? И почему бы не разъебать в придачу чужую идиллию, вклинившись дополнительным звеном в чужие брачные узы. В воскресенье Антона, подхватив под локти, вытаскивают из пучин уныния и излюбленного самобичевания Дима с Серегой, попутно жалуясь на вес обманчиво тощей тушки, но настырно продолжая тащить. Образно, конечно. Напарники по сцене пересеклись в знакомом заведении, где свет приглушен, музыка ненавязчива, а зал поделен резными деревянными перегородками на множество секций, из-за чего создается ощущение уединенности. Шеминов порядком припозднился и, объявившись с приятным бонусом в виде своей очаровательной жены, принялся сыпать анонсами животрепещущих тем для обсуждения. Анонсами, потому что он торопливо перепрыгивал с одного на другое, частенько перебивая сам себя. Стало очевидно: мужчина усердно отводил переполошивший всех отъезд Арса на задний план. Не тут-то было. Дима и Сережа спелись в плохого и хорошего полицейских, неустанно донимая Антона с целью раскрутить на рассказ. Матвиенко сладенько заливался фразочками из серии «Брось, мы же все друзья, у нас не должно быть секретов!» и щедрыми предложениями оплатить Антонову выпивку, что абсолютно противопоставлялось линии поведения Позова, мрачно зыркающего на допрашиваемого исподлобья и грозящегося боле не содействовать ему в чем бы то ни было. Шастун же вежливо отказывал Сергею и умиленно посмеивался над подбоченившимся земляком, хотя хотелось надраться до вертолетов и выложить все без прикрас. Или сдать Шеминова как соучастника, дабы те переключились на него. Оба варианта отсеклись, так как первый был несправедлив по отношению к Арсению, который без надобности не распространялся о недавнем курьезе, а второй — собственно, к Стасу, и без того выхватившему нагоняй от вышестоящих за сорванные его подопечным дедлайны. Поэтому Антон, не различая вкуса, проглатывает четвертое по счету безалкогольное пиво, игнорируя беззлобные подколки собравшихся, что, мол, даже единственная в компании представительница прекрасного пола сегодня дает ему фору в алко-гонке. Посиделки неприлично затягиваются: Армян с Позом битый час обсасывают какие-то свои слишком локальные приколы, а Шеминовы под шумок сливаются потанцевать. Шастун уже натурально клюет носом и поудобнее устраивается в своем уютном уголочке дивана, когда из дремы его гонит вибрация мобильника. Он проверяет уведомления чисто для галочки, но, мазнув взглядом по имени отправителя и дважды его перечитав, выпрямляется по струнке и открывает сообщение. Сонливость драпает восвояси. от: Арс Решил тебе на всякий случай написать, чтобы ты не беспокоился. С нами обоими все хорошо, уже отошли от анестезии. Отосплюсь сегодня в поезде и прилечу в понедельник на работу, как новенький. Выдержке Антона можно позавидовать, потому как он не вскакивает и не пускается в пляс по залу. Он успокаивается и для надежности сплетает ноги между собой, прежде чем вступить в переписку.исходящее: Я рад, что ты… — парень размышляет с секунду и стирает последнее слово, заменяя на более уместное: — Я рад, что вы в порядке. Тряхануло меня тогда знатно.
от: Арс Что, я довел тебя до первого инфаркта в твоей жизни? ;)исходящее: Пока не довел, но было близко.
исходящее: И хрен ли ты лыбишься? Вот защемит у меня сердечко, сука, будешь знать.
от: Арс Ахахах не плачь только!! Антон сдерживает невольно прорезающуюся улыбку, чтобы никто из компании ее не спалил, и отпивает золотистой бурды, отдающей дрожжами. Телефон возвещает о новом входящем. от: Арс Кстати. Хотел извиниться за тот случай в пятницу. Я полез туда, куда не имел права лезть. Мир?исходящее: Конечно, мир. Я сам перегнул палку, прям жопа.
В теории, проще написать, чем признать свои промашки вслух, но это в теории. На практике же пальцы не слушаются под гнетом воспалившейся гордости, а мозг, захваченный ей же, не выдает ничего связного, но итогом Шастун остается доволен. Он переводит дух, залпом осушает свой бокал и вливается в шутливый спор импровизаторов на тему подходящих кандидатур на пост Арсения, если тот вдруг решит их однажды кинуть, но все сходятся во мнении, что хрен ты такого чудилу заменишь. Последнее сообщение догоняет Шастуна по пути к метро, с большим отрывом от предшествующих, будто отправитель долго сомневался в формулировке или не решался дергать адресата. Приходится встать, подперев задницей турникет, благо в позднем часу метрополитен пустеет, и шугануть Антона, чтобы тот не загораживал проход, некому. В этом же кроется и минус, ведь воронежец ненадолго зависает, сканируя уже не такие беззаботные по своему содержанию строчки послания. от: Арс Еще кое-что. Не рассказывай пока про мою проблему никому, в частности Сереге с Позом. Я не готов им объяснять что-то, в чем сам до конца не разобрался. Окажешь услугу? Отправив лаконичное «заметано», Антон от греха подальше выключает телефон, чтобы не настрочить стену сумбурного текста из уверений, что все наладится, и приторно-сахарных пожеланий крепкого сна с кучей эмодзи, как от какой-то слабоумной фанаточки. Добравшись до съемной квартиры, он все-таки нажирается в одну харю, как примерный алкоголик, и закономерно вырубается, не заведя будильник.***
Наладив связь с миром, Антон пробует тут же ее оборвать, испытав нечеловеческие муки чудовища Франкенштейна, сшитого по кусочкам без наркоза. Он перекатывается на бок, и вместе с ним перекатывается каждый внутренний орган, он явственно это чувствует и молится, как бы фантомные швы, соединяющие плоть, не расползлись. Бедняга двадцать шесть лет не подозревал о наличии у себя некоторых суставов, пока они не устроили своему хозяину «темную». Первая мысль, пульсирующая в раздираемом похмельем мозгу, это: Вода-Господь-Иисус-Вода. Вручную разодрав опухшие глазищи и кое-как оторвавшись от поверхности кровати, Антон шествует на кухню за спасительной минералкой. И тут, нагнанная ярким солнечным светом сквозь незашторенное окно, прилетает вторая заторможенная дума: Какого хрена так светло, если я ставил будильник на семь? Бессовестно наплевав на нее, Шастун окончательно эволюционирует до человека разумного только под горячими струями душевой кабины. Господи, спасибо всем высшим силам за воду. Но он не успевает с головой окунуться в новообретенную религию, восхваляющую целебную жидкость, как: Стоп. Получается, я проснулся сам по себе, без звонка? Сколько тогда сейчас…? Антон вылетает из ванной в неглиже, наспех обтерев только волосы и ступни, дабы не поскользнуться на коварном паркете, и положение стрелок относительно цифр на настенных часах ему ой как не импонирует. Твою мать…***
У самого крыльца Шастун умудряется смачно вляпаться в лужу, олицетворяющую собой иллюстрацию слова «грязища», по его помятой роже словно проехались катком, а в волосах заночевала стая воробьев, и именно в таком обличие он предстает перед свежими и одетыми с иголочки напарниками по шоу, вокруг которых во всю крутятся гримеры. Вернее, он-то предстает, но те шибко заняты, чтобы в суматохе заметить двухметрового опозданца, едва не подпирающего темечком верхний брус дверного проема. В воздухе витает резкий запах лака и песчинки пудры трех разных оттенков, импровизаторы наверстывают упущенное общение, а в перерывах на ласковых тональностях щебечут с милыми дамами, сосредоточенно наносящими на их лица слой за слоем тональный крем. Антон кашляет, обозначая свой приход, и практически все синхронно оборачиваются на него. Какая-то шаблонная сцена из второсортной комедии. Матвиенко гаденько посмеивается, Попов, переживавший за парня, расслабленно выдыхает и берет пример с Сережи, ухмыляясь, а Позов уже составляет витиеватые ругательства, чтобы запустить ими в непунктуального коллегу. Девушки же сразу возвращаются к прерванному занятию. — Выглядишь помятым. Это тебя с безалкогольного пива так растащило? — ехидно бросает Дима вдогонку скрывающемуся за ширмой Шастуну. — Да я траванулся вчера, походу. Полночи с унитазом обнимался, — врет самым бездарным способом тот, скрывая неприспособленное для лжи лицо за перегородкой и переодеваясь в рабочие шмотки. Собеседник хмыкает, мол, «ну-ну, врунишка, не играть тебе в покер с такими навыками», и внимает просьбам своего гримера не вертеться. Антон как раз при параде, когда с косметическими процедурами покончено. Девчата ретируются из комнаты, и только одна откалывается от компании, чтобы привести Шастуна в приемлемый вид. Времени до первого «мотора» еще навалом, ибо сборы назначают как раз с расчетом на неизбежные форс-мажоры, но она все равно поторапливается, чтобы уложиться в положенный график. Шастун, способствуя собственной экзекуции, помалкивает и не шевелится, а лишь наблюдает за остальными и приказывает себе не задерживаться на сидящем к нему в пол-оборота Арсении, но задача априори невыполнима. Тот не дает поводов для сочувствия к себе, хихикая над какой-то желтушной статьей, содержащей их биографии, и озорно поддразнивая Матвиенко несомненно выдуманными эпизодами, якобы случившимися на старте его карьеры. Мужчины гогочут столь заразительно, что даже притаившийся в углу Дима светлеет и прыскает. Они слишком притерлись друг к другу за годы знакомства, чтобы от Антона ускользнуло микровыражение заботы и обеспокоенности в грубых чертах Сергея, когда смех сошел на нет. Воронежец догадывается о причине. Мимоходом взгляд цепляется за свежий рубец на месте бывшей меланомы Арса. Да, над ним неплохо поработали что врачи, что гримеры, и если сегодня оператор обойдется без крупных планов сзади, то никто и не подметит крохотного шрама, но Сережа же не слепой. Ему достает дедукции и такта, чтобы «раскрыть дело» и не лезть в душу лучшего друга, копаясь в самом сокровенном, а это заслуживает памятника. Антону памятник не светит. Он бы с удовольствием устроил Арсению трепанацию черепа, чтобы выяснить, наконец, что там внутри. Наверняка зеркальный лабиринт, по которому тот бродит, наслаждаясь самим собой, словарик авторских неологизмов и горы ненужной дребедени, а закуточка, в котором мог бы обжиться Шастун — нет. Он не знает, предстоит ли Попову развод с женой, но тот загодя воспринимается как свободный человек, поэтому Шастун почти не корит себя за желание захомутать женатого мужчину, как истинная стерва-разлучница. Но совсем другая история и другие загоны кроются в том, что подбивать клинья к натуральному, как деревенский творог, Попову слишком рискованно. А вдруг..? Когда гримерша удовлетворена результатом своих трудов и уже скрывается за дверью, Антон молнией срывается за ней. Естественно, не прямо «за ней», а по своим неотложным надобностям, но сзади раздается многозначительный завистливый свист Позова. Обзором на триста шестьдесят градусов парень еще не овладел, но этот звук он узнает из тысячи. Очень смешно, приколист. В уборную Антон вваливается с показателями пульса, достойными победителя марафона. Запершись в кабинке, он задирает вверх толстовку и отчаянно ищет новые родинки. Ну пожалуйста. Не-а. Ничегошеньки. Угнетающая стабильность. Рождается пессимистичная догадка. А вдруг ключик таится не в бесчувственности Арсения, а в Антоне? Вдруг это он бракованный? Сначала затянувшийся цирк с Ирой, которая покрылась свежими пятнами, стоило ей уйти от него, а потом Попов, у которого с пигментацией вроде тоже все замечательно. Что, если Арс уже испещрен Антоновыми родинками, но не признал их среди сотни других, пока длилась эта нервотрепка в семье? Вряд ли эта версия правдива, но проверить резон есть. По окончании съемок Шастун быстрее всех добирается до гримерки, быстрее всех переодевается и смывает «штукатурку» с физиономии и, уже весь в уличном, готовый к незамедлительному отступлению, подходит к Попову с четкой целью расставить все точки над «ё». Тот, как назло, не торопится освобождаться от стойкого грима, что немало мешает быть объективным и с уверенностью заявить, что кожа чиста. Нет уж, поиграли — и хватит. — Арс, погоди, ты тут изгваздался чем-то, — не подсказывая, где именно «тут», Антон самолично растирает кончик его носа подушечкой большого пальца. Попов сперва кривится, потому что он чересчур усердствует силой нажатия, а после как будто поддается и не шевелится, в упор глядя в глаза напротив. У Шастуна мурашки водят хороводы по позвоночнику. Он нехотя вырывается из плена двух гипнотизирующих его омутов и убирает от вздернутого носа свою руку, надеясь обнаружить свою самую примечательную родинку, а там… Нихрена. А ты думал, в бродвейском мюзикле живешь? Мечтал, что сейчас Арс подскочит, подхватит тебя на руки и унесет в закат? А гвоздей жареных не хочешь? — Ничего не осталось? — чей-то голос вклинивается в его внутренний диалог со здравым смыслом, и Антон возвращается на Землю, припоминая, что игнорировать собеседников — невежливо. Особенно тех, кто находится в твоей интимной пространственной зоне. — А? — демонстрирует свои умственные способности он. Арсений коротко посмеивается и указывает пальцем на свою якобы изгвазданную часть лица. — Ничего, говорю, не осталось? — А, нет, не осталось, — рассеянно отвечает Антон в большей мере самому себе, чем ему. Никаких, блять, шансов не осталось.***
Шастун не упивается в хлам исключительно благодаря осознанию, что добьется таким образом разве что повторения сегодняшнего пробуждения. К тому же, он все-таки не феникс, чтобы чуть что восставать из пепла, второй раз может и не проканать, да и печень наказано беречь смолоду. Поэтому он предпочитает альтернативу — прогулку до дома на своих двоих, чтобы проветрить голову. Весьма самонадеянно, учитывая внушительное расстояние, позднее время и легко продуваемую куртенку. Да и гудящая пробка на шоссе на протяжении всего пути не обеспечивает должного умиротворения. Удалился из здания Антон столь шустро, что впору считать, что сбежал. Комкано, но да, со всеми попрощался. Да, ускорился, только исчезнув из поля зрения коллег, чтобы не вызывать подозрений. Но все-таки нет, не соизволил обернуться на Арсения, явно терзаемого недосказанностью. С другой стороны, сколько еще Шастуну изводиться в одиночку? Кто упрекнет, если он пустит все на самотек? Коль у Попова и впрямь что-то екает под ребрами, пусть проявит инициативу. Добредя до МКАДа, Антон все же пасует перед неисчислимыми километрами до порога своей халупы и заказывает такси с вкрай разряженного телефона. Он долго мучается с называнием точного адреса, оперируя емкими «да вот где-то здесь», «тут такой большой торговый центр еще справа» и «подождите, попробую спросить у прохожих». Чудо, что оператор не посылает его с такими изъяснениями куда подальше, а водитель не кроет матом при посадке. Мобильник скоропостижно издыхает, и дорога получает плюс десять к скучности. Из-за своих пеших путешествий Шастун уже не застает на посте вахтершу и, минуя три лестничных пролета, чуть не роняет связку ключей. Из его же квартиры доносятся звуки, идентифицированные как грохот, взрыв и неразборчивая ругань. Он выходит из остолбенения и оперативно шерудит в замке, хотя его трезво оценивающее обстановку левое полушарие вопит, что прежде стоило звякнуть в полицию и не геройствовать. К сожалению, влетев в крохотное помещение, Антон не натыкается ни на что угрожающее или экстраординарное — всего лишь Арсений, по-хозяйски расположившийся на диване в гостиной, разграниченной с прихожей только округлой аркой. Лучше бы амбалы-грабители, ей богу. С ними все хотя бы предсказуемо. В руках у Попова находится источник шума — планшет, надрывающийся криками актеров какого-то фильма. Сам гость не удосуживается даже поднять задницу и встретить жильца как подобает, однако, блокирует устройство и откладывает на близстоящий журнальный столик. Отлично, теперь настал час состязания в «гляделки». — Зыришь, как ревнивая женушка. Завязывай, — как-то уж слишком неласково скалится Шастун, вылезая из верхней одежды и кроссовок. — И тебе привет, — преувеличенно доброжелательно отзывается Попов. — Зачем и как ты вообще вошел? Позвонить не судьба? — Во-первых, сложно дозвониться до выключенного телефона, — перечисляя, он показательно загибает пальцы в лучших традициях дешевых драм, а в его речи проскальзывает сдерживаемое раздражение. — Во-вторых, твоя соседка меня знает и любезно одолжила запасной ключ. Проявление инициативы заказывали? Получите-распишитесь. Антон досадливо цыкает и под пристальным присмотром Арсения молча проходит в комнату, приоткрывая пластиковое окно. На подоконнике приглашающе разлеглась пачка сигарет и зажигалка. Сучья металлическая пепельница обжигает своим холодом и напрашивается на то, чтобы о нее затушили пару бычков. — Что ж, я бы предложил тебе чувствовать себя как дома, но ты, как погляжу, уже, — иронично поддевает его парень и, прежде чем закурить, просит (действительно просит): — Дай мне минуту. Сизые лески дыма рассеиваются по помещению, а смола оседает во рту и в легких, стабилизируя шаткие нервишки. Выручает не столько никотин, сколько выработанный рефлекс: Антон еще в университете приучился, что сигарета в зубах — залог душевного равновесия. В помещении табак как будто гуще, он раскрывается тонкими нотками вкуса, которых не распробовать на улице; и смаковать его куда приятнее, чем поступить по-взрослому и поговорить начистоту. — Я понял, зачем ты сегодня полез вытирать мне нос, — размеренно произносит Попов, — я же не клинический кретин. Ты свою дурацкую родинку там искал. — И? Дальше-то что? — А то, что я понятия не имею, почему ее там нет. Пауза. Шастун зависает, переваривая внезапное откровение. — Гонишь, — неверяще качает головой он. — Так не бывает. — Мне плевать, как бывает. Ты мне важен, слышишь? — Тогда где родинки, Лебовски? — криво пародирует Антон и вдавливает окурок в днище пепельницы. Слова мужчины такие сладкие, что впору диабет схлопотать. Все это попахивает поганой заварной лапшой, которую зачем-то пытаются повесить ему на уши. Нет, спасибо, в студенческие годы ей до тошноты объелся. Арсений изможденно вздыхает вроде «достался же мне недалекий, доказывай ему еще что-то» и, хватанув со стола неопределенный предмет, подходит к скептично настроенному Шастуну. Тот теряется, когда его руку поднимают на уровень груди и закатывают рукав толстовки. В пальцах Попова оказывается уже открытый маркер, резко пахнущий спиртом, а сам он выглядит решительно. От кисти до локтя множатся неровные черные точки, зеркальные с теми, что и на оставляющей их руке. Арсений повторяет рисунок досконально, часто сверяясь с оригиналом, а Антон не сопротивляется лишь потому, что обескуражен его наглостью. А потом маркер мелькает в сантиметре от его лица. — Ты дурак, что ли? — уклонившись, смеется Шастун и перехватывает атакующую конечность за запястье. — Он же перманентный, его хрен смоешь. — Вот именно, — с серьезностью, идущей вразрез с комичностью ситуации, изрекает Попов. — Я не позволю за меня решать, что я чувствую по отношению к тебе. Каждое утро буду покрывать нас обоих чернилами, если потребуется. Потому что то, что злоебучие родинки не появляются сами — это какая-то ошибка, недочет, — чуть поразмыслив, он добавляет уже веселее: — У вселенной же может быть сбой системы? Ну, типа как в Windows? Антон улыбается, как умалишенный, и позволяет истыкать свою челюсть и виски — основные скопления родимых пятен Арсения. Его как будто клеймят, но он, черт возьми, так рад. Он даже присоединяется и, отобрав орудие труда у Попова, ставит жирную кляксу на кончике его носа. Тот в глазах Шастуна становится вдвое привлекательнее. Теперь все на своих местах. Золотой ободок вдруг ловит свет от люстры и обращает на себя внимание ярким бликом. Всяческие сомнения покидают Антона, и он, стянув Арсово обручальное кольцо, заменяет его одним из своих, подходящих по размеру. В знак одобрения своим вольностям он получает неаккуратную замыкающуюся линию, опоясывающую его безымянный палец. И поцелуй. Тягучий и неспешный. Убедительный. Впервые целовать мужчину — неловко, странно и неоднозначно; впервые целовать Арса — охуительно. Он поочередно втягивает податливые губы Антона между своих и дразнит короткими прикосновениями в уголках. Сдав назад, заставляет искать свою подленькую ухмылку наощупь, чтобы вмазаться в нее с требованием продолжения банкета. У Попова язык без костей. Буквально. Этот подлец творит что-то откровенно противозаконное во рту Антона, отчего тот повержено стонет и прижимается вплотную, цепляясь за крепкие бока. Так запросто Шастун не заводился со времен пубертата. — Ты колючий… и горький, — докладывает Арсений, отстраняясь на жалкие сантиметры, и пошловато облизывается. — Пепельница на ножках. Ему отвечают нарочито небрежно: — Какой есть, таким любите. — Начну прямо сейчас. Тон Попова очень и очень многообещающ, а в Антоне спорят предвкушение и робость перед неизвестным. Подбадривает то, что его партнеру, вестимо, подобные вещи тоже в новинку, как бы раскованно тот себя ни вел. По негласному обоюдному согласию, вместе они перекочевывают в спальню, клубком валясь на узкую кровать-полторашку. Не звучит никаких убивающих атмосферу уточнений вроде «ты уверен?» или «если что, я не давлю на тебя»; они слишком давно знакомы и знают ответы наперед. Антону страсть не сносит крышу, ему комфортно и тепло, словно хлопнул сто грамм коньячка перед сном, словно греешься на печке в деревне, где проводил каждое лето в юности, словно на груди свернулся жирный тарахтящий кот. Осмелев, Шастун нависает над распластавшимся на спине Арсением и запускает пальцы под его футболку, стараясь не заблудиться. Под шастуновской толстовкой тоже уже гуляют любопытные руки. Парень склоняется ниже и припадает к солоноватой напряженной шее, с пристрастием изучая каждый ее изгиб и выступающую венку. Сверху доносится льстящее самооценке хвалебное мычание, а когда Антон, оттянув ворот, спускается к плечу, то ощущает поцелуй над ключицей — будущий любовник ненароком копирует его действия. Так, обмениваясь ласками и глухо хихикая, они избавляются от верха и замедляются, растягивая прелюдию. Комната выглядит, как старая фотография в сепии, из-за оранжевых фонарей за окном и света, сочащегося из коридора. Тело Арсения — подвижное и восхитительное в своих реакциях, возбуждается авансом от ненавязчивых прикосновений, словно заранее доверяется новому партнеру. Грудь и живот из-за обилия пятен похожи на рассыпанные фишки домино и, к тому же, нечеловечески холоднющие, поэтому Шастун бросается отогревать их своим дрожащим дыханием и некстати потеющими ладошками. Он не упускает ни сантиметра, прикусывая и отмечая засосами самые привлекательные участки кожи, иногда замечая еще не успевшие зарубцеваться шрамы от сведенных меланом и обращаясь с ними чересчур трогательно. Первой слабину дает выдержка Антона. Он грубо сдергивает с них обоих штаны, обкладывая сочными матами ублюдка, запустившего моду на зауженные джинсы, и правящую королеву моды — Арса, который, дождавшись полного разоблачения, под аккомпанемент удивленных охов с силой сжимает его ягодицы и заваливает рослую тушку на себя. Внизу уже до болезненного приятно ноет, а от малейшего трения прошивает током. Попов, как одержимый, извивается и елозит по простыням, оплетая Антона конечностями и не глядя трогает-прикусывает-поглаживает все, до чего только дотягивается, что при учете его гибкости переводится как «абсолютно все». В какой-то момент Шастун теряется в районе его острых ключиц, а затем находится между подрагивающих от напряжения бедер, царапая щеки о дорожку жестких волосков ниже пояса и сдерживаясь, чтобы в отместку не садануть щетиной о нежную кожу. Дискомфорт сполна компенсируется бессвязным распаляющим шепотом и благодарными поглаживаниями его загривка. Мужчины не решаются в первую же ночь испробовать все тонкости однополого секса и перейти к самому интересному, но двух пар рук и губ им с лихвой хватает, чтобы не тосковать до глубокой ночи. Они движутся навстречу друг другу немного нескоординированно — сказывается отсутствие практики и незнание предпочтений новоиспеченного любовника, но у них впереди навалом возможностей набраться опыта. О скромности речи не идет, она забывается как явление с первым задушенным стоном, за которым следует череда уже более звучных и открытых. Кажется, ближе к финалу Антон научился восторженно хрипеть. Вымотанные, но неимоверно довольные, они приходят в себя, болтают об отвлеченном и иногда лениво целуются, хотя губы уже давно занемели и распухли. Шастун погребает себя с Арсением под огромным сбившимся одеялом, пристыковавшись своей поясницей к его, моргает и проваливается в сновидение; абстрактное и неясное, но в целом славное.***
Антон просыпается с ломотой во всем теле, амбре терпкого мускуса, забившегося глубоко в ноздри, и в позе эмбриона где-то в изножье койки, но с теплотой — внутри и снаружи. Спина, загораживающая его от нападок разошедшегося полуденного солнца, испещрена отпечатками зубов и ногтей. Он изучает их, насколько позволяют наливающиеся свинцом веки. Задумывается даже, хватит ли этих отметок, чтобы опознать его личность в участке. Ядрено лимонные лучи очерчивают обнаженный бок, подсвечивая крохотные волоски на границе кожи с воздухом, и Шастун втихую любуется гранями этого великолепия. — Утро, — ворчат по ту сторону спины. — Доброе? — со смешком уточняет Антон. — Еще не понял. Воронежец, по-пластунски подползя на единственную подушку, оккупированную гостем, и впритирку устроившись сзади, запечатлевает смазанный поцелуй у него за ухом и прихватывает ртом хрящик, от чего Попов прогибается, проезжаясь непокрытой задницей по чужому паху, и выносит вердикт: — Да, определенно доброе. Несмотря на соблазнительные перспективы приятного времяпрепровождения, к активным действиям они не переходят — понежиться в полудреме хочется куда больше. Но тихо Шастуну не лежится: — Знаешь, если у нас такая проблема с этими родинками… Может, набьем их, как татуировки? — Или я могу каждый вечер разукрашивать твою шею в фиолетовый, — сонно отмахивается Арсений. — Тоже весьма красноречиво. — О, да, наши гримеры будут в восторге, — Антон иронично фыркает, но не унимается: — Нет, правда, как тебе идея? — Ты всегда по утрам такой активный? Кошмар. Можно я не буду ничего решать еще хотя бы полчаса? Весь актерский потенциал Попова задействован в этой просьбе, впору деньги за представление брать. Шастун, конечно, не покупается на карикатурно жалостливые гримасы, но он и не изверг. — Ладно-ладно, я в душ, а ты приходи в себя потихоньку, — примирительно тянет Антон и поднимается с кровати. Выудив из шкафа боксеры, он влезает в них, чтобы не дефилировать по квартире нагишом и не шибко баловать жадно разглядывающего его мужчину, в котором на четвертом десятке лет пробудился ценитель прекрасного. Ну, если под прекрасным подразумевать шпаловидных и растрепанных, как с сеновала, комиков. Скрывшись в ванной, Шастун чистит зубы, подавляет восстание непослушных волос и умывается, до красноты растирая лицо махровым полотенцем. Смотрит в зеркало. И давится слюной с остатками зубной пасты. У вселенной скверное чувство юмора, кто-то должен ей на это намекнуть. Заскочив на кухню и достав из холодильника бутылку джина, Антон несется в спальню, со скрипом вписываясь в повороты и грохоча пятками по полу, как не смогла бы целая футбольная команда. С размаху оседлав одеяльный сверток и по болезненному айканью определив, где находится голова, он раскапывает ее и поворачивает к себе. Не позволяя ее обладателю опомниться и оказать сопротивление, парень щедро смачивает краешек прихваченного с собой полотенца в алкоголе и с остервенением растирает им настрадавшийся за прошедшие сутки кончик носа Арсения. Попов напрягается от вида маниакально расширенных глаз, уставившихся на него, но лишь сконфуженно отшучивается: — Ты настолько обалдел от привалившего счастья, что забыл, что джин принимают внутрь? Запах можжевельника расходится по комнате. Шутка совершенно дурацкая. Шастун коварно прищуривается и выкручивает «сливу» возмущенно шипящему Попову. Завязывается потасовка. Он отбивается от мстящего Арсения в пол силы и даже не расстраивается, отхватив несколько воспитательных подзатыльников, потому что у того под перманентными чернилами наконец проклюнулась долгожданная родинка. Как и у Антона, чья челюсть покрылась крупными родимыми пятнами дорогого человека. Через мгновение эти двое переключатся с возни на безжалостные медвежьи объятия, через час за завтраком договорятся об основных моментах в непривычных для обоих отношениях, через неделю обнаружат забытые на подоконнике обручальное кольцо и маркер, которые отслужили свой срок и отныне им не пригодятся.