Sinners

      Оливер знает о грехе столько, сколько не знает никто. Оливер отчётливо понимает, что он грешит каждый день, каждую минуту, каждый миг, и Господь уже никогда не простит его, сколько бы он не молился, стоя на коленях перед распятием. Оливер знает, что такое простить нельзя. Нельзя простить слабость, нельзя простить трусость, а уж тем более боль, которую ты причинил другому, самому дорогому человеку на свете.       А он прощает. Карл прощает раз за разом, прощает с каким-то мученическим спокойствием и печальной, но смиренной улыбкой на губах, как будто он сам Христос. Оливер смотрит на его портреты, висящие в галереях, и всякий раз отшатывается. Оливеру кажется, что над головой короля светится тонкий золотой нимб, а сам король удивительно похож на того, кто смотрит на Кромвеля с креста. От этого всегда становится жутко и очень-очень стыдно, в такие моменты Оливер хочет бросить всё: эту войну, эту политику, этих людей, и просто умереть, исчезнуть, будто бы его никогда и не было на свете, лишь бы не заставлять страдать этого странного заикающегося человека, который так к нему милосерден.       В такие моменты Оливер хочет, чтобы Карл знал, что он, «железный» Кромвель, чувствует к пленному монарху на самом деле.       Оливер не знает красивых слов, не умеет аккуратно писать, не ведает, что такое нежность. Оливер лишь может вести в бой войска, молиться, стоя на коленях на холодном полу, и отдавать приказы, несмотря ни на что. Разве утончённому Карлу с его изысканным искусством и нежной ранимой душой нужен такой мужлан? Да разве Карлу нужен мужчина?       Да кто ему вообще нужен, этому чёртовому гордецу, этому мученику, которого он так из себя строит?

***

      Набожный Карл знает, что он грешен, хотя о понятии греха знает не так уж много. Ему кажется, что он, вроде бы, всю жизнь жил по совести и государством управлял тоже по совести, а, значит, тут негде быть греху. Но сердце упорно подсказывает, что он неправ. Сердце упорно подсказывает, что он не может больше делать Оливеру больно своим безразличием, своей ужасной гордыней. Карл совсем не слепой и прекрасно видит, что пытается делать для него мятежный пуританин, видит, как он смотрит на него, думая, что остаётся незамеченным, слышит, что шепчут его губы вместо «Отче наш». В такие минуты Карлу становится гадко от собственного поведения и грубости, ему хочется исчезнуть, пропасть, просто больше никогда не видеться с Оливером, чтобы не доставлять ему таких мучений.       Карл по своей вере протестант, но он понимает терзания Кромвеля. Он слышал, как строга религия пуритан, и ему не хочется, чтобы Оливер даже думал о нём. Карл ведь знает, как страдает тот, кто искренне верит, но не может пойти против своей природы. Карл знает, сколько стоит любовь Кромвеля к нему, и чем платит каждый из них.       Стюарт часто думает о том, что так нельзя. Ему кажется, что это неправильно, невозможно, в конце концов, не дозволено, но тут же его сердце отзывается частым стуком. Особенно, когда он воскрешает в памяти лицо Оливера. Волевое, грубое, с вечно серьёзными глазами. Карл может поклясться, что это лицо может отражать эмоции, что эти губы, больше похожие на линию в камне, могут улыбаться, а в глазах случается плескаться простой, почти детской радости. И этот взгляд, это выражение принадлежат лишь ему, Карлу Стюарту, пленному и поверженному королю. Как он, должно быть, богат, раз Оливер дозволил обладать ему таким сокровенным даром, как его скромное, молчаливое, пуританское появление счастья и любви.       Карлу очень жаль, что он настолько труслив, что не может ничего отдать Оливеру взамен.

***

      Четыре года мучений кончились практически ничем. Оливер продолжает молиться, до рези в глазах вглядываться в портреты и приходить каждый день, чтобы хотя бы почувствовать присутствие Карла. Тот неизменно молчит, отворачивается, отшатывается, старается быть незаметным, неживым, каким угодно, лишь бы не вызвать в Оливере чувств больших, чем в нём уже есть. Он и так знает, чем закончится эта пьеса. Он не хочет, чтобы Оливер Кромвель погрузился в своё вынужденное горе ещё сильнее, чем прежде.       Оливер тоже хочет казаться неживым, потому что чувствует, что он Карлу не безразличен. Оливер тоже не слепой и не глухой, а ещё у Оливера есть много шпионов, которые всегда расскажут ему, что делает король. Это глупо, неприлично, нечестно, но Кромвель не может устоять, не может отказаться и теперь отчётливо знает, что на самом деле чувствует Карл.       Оливер очень жалеет, что вообще захотел это узнать.       Тридцатого января тысяча шестьсот сорок девятого года на эшафот всходят двое. Только вот Оливер почему-то остаётся жить. Карла проводят мимо него, а Кромвель смотрит и не может оторвать взгляд, не может отвернуться и дать своему сердцу хоть какой-то шанс не разорваться от боли.       Карл тоже не сводит с него глаз, и в его взгляде есть что-то такое, что заставляет Оливера резко вдохнуть и едва не зажмуриться, что-то, пропитанное болью, горем и запоздалой нежностью. Кромвель зачем-то отсчитывает удары. Три… Два… Один… Дальше считать не получается: то ли горло сдавливают рыдания, то ли сердце просто не бьётся, потому что не видит смысла — он не знает. И уж точно не хочет гадать.       — Прощайте, — Карл на мгновение оказывается совсем близко, так, что Оливеру вдруг очень хочется коснуться его губ и никуда не пускать. Слишком поздно. И он слишком малодушен, чтобы отдать приказ о помиловании.       — Не прощаюсь, — коротко отвечает Оливер из последних сил, его бьёт дрожь, а внутри всё разрывается, трескается, разбивается на сотни, тысячи мелких острых осколков, которые окончательно вспарывают остатки его чёрствой души.       Карл не оборачивается, но Кромвель видит, как резко ссутуливаются его плечи.       Оливер не смотрит, как топор опускается на шею, и по плахе, деревянному полу эшафота, белой рубашке Карла льётся его же багровая кровь. Оливер не смотрит, как тело кладут в гроб. Оливер застывает, как жена Лота - он превращается в соляной столб, только соль эта прихвачена многовековым холодом. Только Оливер, оставаясь живым, умирает.       Оливер больше не молится. Оливер больше не смотрит на портреты. Оливер ненавидит и задаётся всего одним единственным вопросом.       А что, Господи? А стоит ли душа грешника того, чтобы ты вернул одного праведника?       Оливер никогда не узнает, что Карл перед смертью задал Богу тот же вопрос.