☀ ☀ ☀
Некоторое время назад. Адриан уже и не знал, с какого момента жизнь у него пошла наперекосяк. Вроде бы спокойно себе существовал в четырех, довольно-таки высоких и прилично обставленных по всем новинкам современного мира, стенах. Вроде бы не мог не нарадоваться милости отца по отношению снимания решеток с окон социального существования своего сына. Вроде бы не был против и новых наглых мерзопакостных ленивых друзей, с завидной регулярностью уничтожающих все запасы сыра. Впрочем, тут Адриан не возражал — камамбер он терпеть не мог. Возражал, правда, насчет не самого лицеприятного благовония, исходящего ото всех своих вещей. Хотя кого это могло волновать. И вроде бы даже вполне себе довольствовался обычным пребыванием около своей напарницы в борьбе со злом и по совместительству той, кто, быть может, сама того не ведая, навеки украла цепкими ручками в красных перчатках сердечко Агреста-младшего. Но и тут Адриан сильно не возражал — пока и ненавязчивых приставаний и заигрываний ему было достаточно. Авось в будущем чего и побольше оплеухи по светловолосой макушке у него выйдет. Так что Адриан, весь такой вполне себе довольный жизнью, решительно не понимал, с чего вдруг ему выпала такая честь. С чего вдруг, погребенная под завалами упаковок камамбера, у него на пороге нарисовалась коробочка. Опять-таки. То сила Кота Нуара, то… А, правда, что «то»? Быть может, новый, вообще-то не особо-то заслуженный талисман, или очередное признание в любви с прилагающимися к нему «расти-попами», или же просто долгожданная посылка из Китая с уже лелеемыми фигурками Ледибаг? Адриан ожидал, черт возьми, да чего угодно! Чего угодно, кроме, разве что, волшебной палочки. Да, е-мое, не какой-нибудь рог единорога, или отпечаток следа Йети, или затвердевший сгусток магмы, а именно что палочка! Волшебная, самая что ни на есть волшебная палочка, как у чертовой Крестной Феи. За это Адриан может поручиться неожиданно появившимися среди вороха золотистых волос иссиня-черными кошачьими ушами. Нет, Плагг, это была плохая идея. Кошмарная. Настолько, как и все предыдущие, среди которых неожиданно найдется сырный дождь, ванная с кошачьей мятой, розовые в горошек обои на стенах и говорящий енот с явно чужим протезом ноги в маленьких ручках. Одному богу известно, по какой же немыслимой причине Натали даже брови на подобное не подняла. И все равно Адриан не понимал. Вот зачем, зачем ему волшебная палочка? Да он всем доволен! Он, Адриан Агрест, сын всеми признанного и высокого ценимого модельера Парижа, известная модель, покоритель тысячи хрупких девичьих сердец — и если бы только девичьих! — любимец класса и той оставшейся части парижанок и парижан, что не сохнет по его альтер-эго, верный друг и преданный, до безумия, помощник одной несчастной супергероини в горошек. Чего же большего хотеть от жизни? Вот чего? Ему же вроде ничего больше и не надо. Да и надо ли было еще в жизни чего-либо вообще? Чего-то, что так безумно хотелось, чего-то… А может, и кого-то. Нет. Нет! Адриан точно знал, чего именно хотел. Точно-точно! И это… — Алкашка, тебе не много ли будет? — Квами Кота Нуара не был бы собой, если б каждый раз не совал свой носик, куда вообще не простят. — Отвали, Плагг, это газировка. — Быть может, увидь сейчас покорителя тысячи хрупких девичьих сердец хотя б одно хрупкое сердечко — неминуемо шлепнулось бы в конкретный обморок. Ибо от такого ни одно, даже самое толстокожее сердечко, не застраховано: в светловолосой макушке вполне себе приличное и вроде как обжитое воронье гнездо; вместо идеально отутюженной белоснежной рубашки — какой-то подозрительно смахивающий на одолженный с кухни мешок из-под картохи серый допотопный свитер; и — о боги! — что это за круги, изящно подчеркивающие некогда ясные, сочно-зеленого цвета глаза?! Нет, друзья, это не Адриан, а какая-то жалкого вида подбитая птичка. Птичка с выдранными крыльями. Выдранными — насильно и самой же птичкой. — Эй, герой-любовник, — даже Плагг сжалился, видя своего подопечного в таком плачевном состоянии — или нет. — Да не переживай ты так: я никому не расскажу, — ухмылка и похлопывание по плечу. Быстрый побег из зоны досягаемости и невозмутимый фырк. Подумаешь. Плагг, вообще-то, помочь хотел, приободрить, а он! — Эх, то же мне, страдалец нашелся. А в чем проблема-то? Мог бы уже давно… — Нет, не мог! — вспыхивает сверхновой красной звездой Адриан, подрываясь с места. Бутылка из-под колы с символичным «Будь свежим!» медленно катится в сторону и застывает у порога. У Плагга, скептично провожающего уже пустой сосуд вплоть до его остановки, от такой прыти подопечного аж челюсть чего-то сводит, а божественный камамбер — и тот! — остается нетронутым. Ну, до поры до времени. — Как же ты не понимаешь? Я не могу! — Квами флегматично поглядывает за меряющим шагами комнату Агрестом-младшим, не забывая, конечно, причмокивать от наслаждения — все-таки в Париже делают прекрасный сыр. — Я не могу так поступить, — обращается Адриан к воображаемому собеседнику, ведь всяким котообразным квами явно не до людских дел сердечных. — Это неправильно! Одно дело бродячим кошкам находить дом или сломанным вещам — да и не только — даровать новую жизнь и надежду, потом мучаясь днями напролет из-за протекшей крыши, разбитого непонятно как для отца с Натали окна и непонимания со стороны мадам Бюстье относительно того, зачем школьнику весной понадобилась шуба из этих кошмарных голубиных перьев. Но ведь совершенно, совершенно иное, когда ты кого-то заставляешь насильно в себя влюбиться! Скептицизм явственно сквозит во взгляде вселенски уставшего Плагга, весьма ощутимо поддувая голые ступни Адриана, отрезвленного попаданием ноги в лужу от крыши — да когда ж ее уже заделают? — и ставшего около окна в чисто Роденских традициях. — Я не могу так поступить… Это будет нечестно. Нечестно по отношению к Ледибаг. — В глазах Плагга тоска зеленая, а у Адриана — образ девушки, ловко маневрирующей среди крыш Парижа. — Но ты ее любишь, — обращается квами к кусочку камамбера в своих лапках. — Люблю, — отвечает горе-любовник, глядя на плывущие по темному небу седые облака. Плагг разводит ручками и пытается втолковать кусочку сыра простейшие для эгоистичной натуры истины: — И в чем проблема? Любишь — любишь, недоступна? Ну, так сделай своей. У тебя ж шанс такой есть! — Какой шанс? — отворачивается Адриан от окна, явно забыв выключить режим «дурачка». — Какой-какой: отдать палочку мне и наслаждаться тем ничего, что имеешь. Подушка незамедлительно летит в сторону вконец оборзевшего квами, а из груди одного печально известного котенка, растекающегося по полу у окошка лужицей отчаяния, вырывается тяжкий вздох вперемешку с недовольным.☁ ☁ ☁
Маринетт понятия не имела, когда упустила тот момент страшнейшего превращения своего сверкающего принца в… да в какой-то сгусток вселенского разочарования вкупе с вселенским же унынием, разбитостью и вообще всеми бедами, какие только могут выпасть на бренную долю подростка. И ведь это кража! Кража авторских прав. Кража идеи, задумки и их реализации. Вот — это она, это она всегда так ходит! Такая же убитая, недовольная, невыспавшаяся из-за постоянных патрулей с этим чертовым неугомонным Котом. Так когда же они успели махнуться ролями? Может, когда Адриан стал ходить сам не свой, шугаясь собственной тени, или когда все вокруг вдруг стали невероятно счастливыми и везучими и тот черный котенок, которого Маринетт постоянно ходила подкармливать, вдруг приобрел свой дом в лице безмерно любящей животных Джулеки? А может, все в глазах Дюпэн-Чэн поменялось лишь из-за того, что она смогла спокойно дышать? Просто дышать, находясь в близости Кота Нуара. Да, этого прохвоста, вдруг переставшего за ней бегать. И сейчас сторонящегося ее буквально как чумы. Нет, что-то явно было не так. Мир перевернулся. С ног на голову. И Маринетт должна понять — почему. Просто обязана! — Хм, Ледибаг… ты чего это? — Так когда же он стал называть ее просто так, как и все, а не как Кот зовет свою «Леди»? — Да-а, ничего, — героиня в горошек неловко опускается рядом с Нуаром обратно на парапет крыши, где они сейчас и находятся. Оттуда открывается прекрасный вид на Париж. На горящий алым пламенем Париж. — Кот! — обратно подрывается с места, уже ожесточенно раскручивая йо-йо, и мигом разворачивается к напарнику. — Там… — Я вижу, — спокойно отрезает тот, выставляя жезл, и, не дожидаясь своей Леди, взмывает в ночной Париж, мерцающей мглой кометой рассекая небо. Уже не нуаровская Леди остается стоять в одиночестве с безвольно болтающимся в руках красным в черный горошек йо-йо. И когда же все так поменялось?..☂ ☂ ☂
— Адриан, нет! — в ушах раздается громкий, раздирающий до боли крик. Знакомого, до боли, голоса. Настолько знакомого, что надо быть полнейшим идиотом, чтобы не распознать его среди других. Среди не такого уж большого количества одноклассников. Но какой толк об этом задумываться? Уже слишком поздно… Кот так и не понял, как все случилось. Вроде бы моргнул — а пронеслась с тихим похоронным маршем вся жизнь. Вся жизнь. Но не его. Хотя многие говорят, что с уходом своей второй половинки — наполовину прощаются с жизнью сами. Как банально, казалось бы. И нет. Вот оно, доказательство… И ведь не было паузы. Щелчок — и слепящий свет режет глаза после долго пребывания во тьме. Чертова акума. Злющая и хитрющая чертова акума, наделенная способностью забирать свет. Буквально по щелчку пальцев погружать мир во мрак. Беспросветный. Такой, в котором даже маяк окажется беспомощен. Надо было что-то делать, как-то включить этот чертов свет. Может, коты и прекрасно видят в темноте, но не в такой. Не в этой. Загробной, леденящей душу. Свет. Где же свет? Где же его Леди? И чей… чей это крик? Это он кричит или же… Нет. Слишком уж все произошло быстро, стремительно. Он не успел понять, не успел… хоть что-то сделать. Адриан медлил, медлил, черт возьми. А это недопустимо! Не в такой обстановке. Не сейчас. Но сейчас уже поздно… Это было неожиданно. Слишком уж неожиданно. Легкий толчок в спину — и тьма на мгновение рассеялась. А за ней забрезжил рассвет… алый. Странно. Слишком уж странно. Почему-то внутри расползается огромная дыра. Сердце. Его разорванное, разбитое в чертовы клочья сердце. Да, это так до безобразия странно, так ненастояще, так фантасмагорично… Просто держать в руках умирающего друга и видеть, как медленно, но верно покидают тело все остатки тепла, вся жизнь… И разве всего лишь друг? И разве еще не Адриана жизнь сейчас стремительно покидает ослабевающее тело? Разве не на их щеках сейчас сверкают хрусталем слезы?.. — Маринетт… Больше уже ни к чему эти маски, ни к чему все недомолвки, все разбитые, но вновь восставшие из пепла сердца. Они проиграли. Не битву врагу, нет. А битву с жизнью, битву с судьбой. Они просто проиграли. Они просто не увидели. Не увидели друг в друге друг друга. Такие слепые, такие наивные. Такие беспомощные. Только лишь души сейчас трепещут. Одна из них — в последний раз. — Маринетт, — он давит судорожное рыдание, тисками сжимающее горло, рвущее на мелкие части изломанное сердце. Изломанную душу. Изломанную сейчас бесповоротно жизнь. — Маринетт, не закрывай глаза… Пожалуйста, пожалуйста, не закрывай глаза! — Крупинки слез совсем-таки не по-мужски срываются с ресниц, разбиваясь обо все бледнеющее с каждым мгновением лицо и образуя маленькие ручейки. Уже кровавые. — Зачем, зачем же ты это сделала? Адриан готов выть от тоски, выть от разрывающей сердце невыносимой боли. А Маринетт… Маринетт улыбается. В последний раз своей прекрасной улыбкой из последних сил. — Все хорошо, Адриан, — шепчет она, закрывая глаза. — Все хорошо, Котик… — рука безвольно свешивается вниз. — Маринетт, — давится он рыданиями, сжимая в объятьях свою Леди, свою прекрасную, умирающую Леди. — Если бы… если бы я мог… что-нибудь… хоть что-нибудь… — Адриан внезапно приподнимает голову — в глубине глаз теплится луч надежды. — Еще… не все потеряно. Еще не все… Он закрывает глаза, поднимаясь с колен, и нежно кладет брюнетку на холодный, пропитавшийся кровью асфальт. В руках зажат заветный шанс на надежду. Палочка. Волшебная палочка — то, с чего все началось. И то, чем все закончится. — Ты будешь жить, Маринетт, ты будешь жить… — тихо шепчет Адриан, сильнее зажмуривая глаза, и загадывает. Вроде бы очередное желание. Вот только за все приходится платить сполна. Поможешь обрести кому-то дом — можешь потерять спокойствие и порядок в своем. Загадаешь, чтобы неуклюжая одноклассница больше не спотыкалась о ровный пол — упадешь в лужу, после же в сам бог ведает откуда взявшиеся мешки с птичьим кормом, а потом и дружбу заведешь с голубями. Даруешь человеку жизнь — потеряешь ее сам… Око за око, глаз за глаз. Жизнь — за жизнь. — Прощай, Маринетт… Живи счастливо.☆ ☆ ☆
Тьма была бесконечно. Бесконечно холодной, леденящей душу, острой, словно наточенное лезвие, и бесконечной. У нее не было начала. Как и не было конца. Тьма сгущалась в некоторых местах, а в некоторых — поглощала живьем. Она и Маринетт поглощала. Постепенно, но все равно заглатывала в себя. Убивала. Холод все сильнее закрадывался… А куда? В душу? Да разве Маринетт не мертва? Разве не бродит сейчас во тьме, пребывая… А где? Наверное, между жизнью и смертью. В последнем пристанище души. И вот сейчас… сейчас появится тьма. Еще большая тьма, чем до этого. Еще более густая. Еще более поглощающая целиком. Не оставляющая ни следа. А ведь Маринетт столько всего не сделала, столько всего… И как будет ее родителям — Сабин и Тому? Сколько слез прольют дорогие подруги — Алья, Роуз, Джулека… И любимый, Адриан — что будет с ним?.. Нет, не важно. Самое главное, что теперь он в безопасности. Он спасен. Самой Маринетт. Может, ей и пришлось пожертвовать собой. Но разве это главное? Нет. Главное — Адриан теперь в порядке… Свет. Это свет. Это совершенно точно он. Такой теплый, мягкий и словно бы легкий. Он не давит, он расправляет крылья. Он их, насильно вырванных, заново возвращает на прежнее место. Да, свет. Стоит только протянуть руку… Но на руках остается только умирающее тело. Нет больше света. Есть только нарастающая боль в груди вперемешку со страхом. Есть только металлический привкус на губах, в воздухе. И кровь. Кровь на руках, сжимающих Адриана. Тщетно пытающихся привести его в чувство. Тщетно. Кровь на асфальте, расползающаяся в разные стороны от тела. Мертвого. Неживого. Как и неживой самой Маринетт. Она чувствует, чувствует, как умирает. Вновь. Но не от мучительной боли в груди, там, куда ранее пришелся роковой удар от акумы. А внутри, в сердце. На руках — умершая любовь. Кругом — кровь. А рядом… а рядом сверкающая волшебная палочка, способная что угодно дать. И что угодно забрать. Маринетт хмурится, растирает глаза, пытаясь остановить нескончаемый поток слез. Появившаяся рядом Тикки, решившая не тревожить брюнетку в момент безудержного горя, заметив переменившееся выражение лица подопечной, взволнованно машет крохотными крылышками. — Что угодно, — шепчет Маринетт, орошая слезами лежащее на коленях бледное лицо со спокойной нежной улыбкой, и переводит взгляд на палочку, ранее зажатую в руках Адриана, а после с тихим стуком откатившуюся по асфальту к ее ногам. — Что угодно, Тикки, что угодно… Маринетт дотягивается до палочки, мгновение думает, ведь никогда раньше подобным пользоваться ей не приходилось, а после, все еще сжимая тело, со стремительно покидающим его теплом, решительно шепчет: — Время… обратись вспять! Картинка мира теряет четкость. Маринетт чувствует себя сидящей в карусели. Она крутится, скачут кругом пластиковые кони с распахнутыми зубастыми пастями. Звенят цепочки. Гремит музыка. Маринетт дурно от всего этого, но сойти она не может, пока не закончится круг. Не иссякнет время. Пока механизм не взвизгнет, останавливаясь. И он останавливается. Ровно в тот момент, когда Маринетт движется в коридоре парт, направляясь к своей. И вдруг — что, к слову, вовсе не является неожиданностью, — кинув взгляд вперед, с громыханием валится в проходе. — Как… как это так?.. Неужели… — у самой себя спрашивает брюнетка, а перед глазами предстает недавняя картинка: умирающий, истекающий кровью у нее на руках Адриан. А тут… а тут живой. — Да, Дюпэн-Чэн, мы тоже поражаемся твоей неуклюжести, — слышен словно через толщу воды раздражающий голос Хлои и тихий смешок Сабрины. Но Маринетт не это волнует. Нет, совершенно не это. А рука, рука, протянутая к ней, и голос. О, этот прекрасный любимый голос! — Хлоя, не надо так, — звучит укоризненно и тут же нежно и добро: — Маринетт, ты не ушиблась? — И глаза напротив такие яркие, настоящие. Родные. Такие… живые. Маринетт, все еще лежа на полу, хватается за ладонь Адриана, как за спасательный плот. Да, плот, что спас их обоих. Он и сейчас спасает. — Нет, все хорошо… Котик. — И улыбка, искренняя-искренняя, радостная. И невероятно счастливая. А вскоре… вскоре такая на лицах у обоих. — …И жили они долго и счастливо! — растягивая слоги, торжественно заканчивает Плагг, дожевывая очередной кусок камамбера. И после с веселой ухмылкой поворачивается к собеседнице-соотечественнице, показывая довольно-таки большой для крохотных лапок квами сверкающий предмет. Не пропадать же такому добру? Правильно. Сырного дождя ведь и ванны с мятой много не бывает. А Тикки, несчастная, вселенски измученная россказнями неугомонного недо-котяры, в который раз тяжело вздыхает, но только уже на легкий взмах палочки и непредвещающие ничего хорошего слова Плагга: — Ну… до поры до времени.