Ты опоздал

Ночная тишина обволакивала его хрупкое тело мягким одеялом, успокаивая едва различимыми в темноте силуэтами и причудливо гуляющими по серым стенам тенями. Но не грея. Напротив, будто принимаешь ванну со льдом: кожи касаются тысячи иголок, пронзая ее холодом и не давая возможности пошевелиться. Сквозь открытую форточку до Юнги доносились первые звуки просыпающегося портового города, что в эту весну был особенно прекрасен и жизнерадостен. Очередная бессонная ночь, плюс семь новых ровных линий с запекшейся кровью — ноющая, непрекращающаяся, но такая приятная боль и усталость. От недостатка сна, от себя, от этой жизни. Он стоит перед большим зеркалом в одном белье: узкие лодыжки, острые колени, почти девичьи тонкие бедра, впалый живот и выпирающие тазобедренные косточки и ребра, что можно пересчитать, словно на старинных счетах, какие показывал маленькому Мину добрый дедушка с лучиками в уголках глаз. Скелет, обтянутый бледной кожей. Как же он все это ненавидит. Каждый гребаный сантиметр своей оболочки. Настолько, что не в силах перестать уродовать тонкие руки с красивыми, как говорили многие, пальцами музыканта, выразительными суставами и просвечивающимися голубовато-зелеными венами. Белый капроновый тюль легко раздувался от сквозняка. Дымка тьмы рассеивалась, уступая место предрассветному сумраку. — Урод, — на выдохе. Юнги коснулся своего отражения в серебряной поверхности, с отвращением думая, как прекрасно бы было, если бы зеркало разбилось, а вместе с ним и реальный Мин Юнги. Прохладно. До мурашек по коже. Примерно минус тридцать по Фаренгейту. Прекрасно бы было, если бы эти мрази прекратили мучить его, оставлять на его бедном теле еще больше отметин. — Шуга? Серьезно? — издевательский смех раздался у его уха. — Так теперь моя шлюшка называет себя? Парень нагло прижимал его к себе, до боли сжимая тело. Мокрый поцелуй, пришедшийся куда-то в область кадыка, до тошноты мерзкий. — Сахарок? — чужие руки бессовестно блуждали по телу, забирались под одежду, стараясь причинить как можно больше боли. — Сладкий и такой податливый… Куда же делась та стерва, а, Юнги-я? — он укусил в плечо, оставив кровившую ранку. От него некуда деться, некуда бежать. Можно только хорошенько навернуться на ступеньках пожарной лестницы и приложиться головой о железные перила, где он умудрился поймать его. Поймать и напомнить, что на боль отвечают еще большей болью — геометрическая прогрессия, не правда ли? Когда-то мальчик наслаждался вниманием, принимал воспевания и хвальбы, как Луна принимает стихи о себе. — Юнги, — томный шепот, от которого хочется бежать без оглядки. Резкая боль прожгла затылок, когда Мина припечатали к стене. — Сладкая сахарная сучка, которая игралась мною, — уже ни больно, ни тем более приятно — уже никак; быстрее бы все кончилось, воздалось по заслугам его прогнившей души, — будет выстанывать мое имя. Ты будешь умолять меня, моя любовь. И страдать в сто крат дольше. Дверь неожиданно для обоих хлопнула. Они успели заметить только взметнувшиеся волосы и зеленую юбку убежавшей от представшей картины девчонки. Парень даже отпустил его. Воспоминания душили, перекрывали доступ кислорода в легкие. Сахарный мальчик с очаровательно лисьими глазами, лукавой улыбкой и угольно-черными волосами. Сладкий мальчик, что издевался над потерявшими от него голову людишками, утопая в самоненависти и унижении других, просто так, в отместку за испорченную кем-то и когда-то жизнь. Куда ты исчез? Не зря его надежда называл его мазохистом. Только вот надежда разбилась, пролетев вслед мечте двадцать этажей. А вместе с ним и надежда выбраться из трясины, и сердце теперь загнивало от расцветавшего внутри алого цветка, подпитываемого ненавистью. Теперь Мин гнил не только морально, но и физически. И шанса на спасение уже нет. Серые стены, серое время, серый он. Юнги кажется, что он лишний на этом весеннем празднике жизни, да и в этой жизни вообще. Аромат вишни вызывает лишь рвотный рефлекс и отдаленно напоминает запах гниения трупов. Так пахнет в морге — он запомнил. Мин провел кончиками пальцев по порезам, ощутив слабое жжение на местах новых. Надавил сильнее, почти вонзаясь полумесяцами ногтей в кожу. Больно. Как же больно, но он это заслуживает. Как вообще такой изъян в системе может существовать на этой земле? Он упивался своими страданиями. Комок застыл в глотке, словно кость. Ему бы нестись сейчас в ванную и отхаркивать вместе с кровью лепестки, да только парень предпочитает задохнуться и закончить все. Ребра ломает изнутри, и нечем дышать, где-то там, слева, ближе к центру. Скоро его легкие наконец-то откажут, и цветы прорастут сквозь кожу. Юнги не выдерживает и откашливается. — Почему фейковые страницы так называются? Дословно «фейк» — это «подделка», «пустышка». Юнги лежал на диване, закинув ноги на мягкую спинку и свесив голову вниз. Приближался апрель, небо казалось выше и просторнее, радуя глаза всеми оттенками голубого. Прям как Чимин, ага. — По-моему, несправедливо так называть их. Чаще всего в таких «фейках» больше правдивости и глубины, чем в настоящих страницах, — он поднял обе руки вверх, рассматривая каждую линию на своих ладонях. Из открытого окна подул уже совсем весенний мягкий ветер, колыша белый тюль. Комната утонула в солнечных лучах заката. Уютность вечера уносила куда-то далеко, и хотелось не то обнимашек, не то поесть. — Грубо говоря, люди сбегают от фальшивых себя с настоящих страниц к настоящим себе на фальшивые страницы, — Хосок отложил книгу. Он любил такую погоду, когда все расцветает, солнце такое же рыже-красное, как и он, теплеет. Да и вообще, сразу жить как-то тянет. Встав и сладко потянувшись, парень подошел к открытому окну, усаживаясь на подоконник. Маняще высоко, глядишь далеко, а со спины обнимают трепетно. — Ты опять сидел в чате? — Угу, — Юнги уткнулся в свитер Чона, глубоко вдыхая. — Юнги, — Хосок повернул голову в сторону, — а я тебя люблю, — тихое, почти обреченное признание Солнца в любви к Луне. — Ты же знаешь, что я не отвечу, — он знает. Поэтому тщательно скрывает кашель за весенней простудой. — Разлюби. Умрешь же. Мин вспоминает и который раз жалеет о своих словах. Не потому что сам умирает, а потому что не спас, не уберег. Луна потушила Солнце, и вся Вселенная рехнулась. Когда глушишь кофе на протяжении нескольких часов без перерыва, сердце начинает быстрее гонять кровь, сопровождая процесс звуками работающего насоса. В теле появляется слабость, не такая, как при болезни, а дарящая легкость. Руки трясутся, как и все тело; становиться чуточку проще жить. И появляется она — тревожность. А потом боль; сердце не выдерживает нагрузку и молит о пощаде, отдыхе или хотя бы нормальном сне и еде. Ему и так хватает чужеродного организма. Отвратительно слабое тело, как же оно бесит. Уродливые контуры, землистый оттенок, что все называют «сахарным», чрезмерная угловатость — как же он ненавидит себя. Эти руки, что боготворил Чон — смешно до истерики. Как можно боготворить то, что вдоль и поперек (поперек пока больше, но, кажется, скоро все изменится) исполосовано красно-коричневыми тонкими линиями, так ярко контрастирующими с бледной кожей? Как можно любоваться тощими культяпками с сильно выступающими венами? А он ведь даже не пробовал психотропные. Интересно, красиво будут смотреться стебли с распускающимися бутонами шиповника на его руках? Хосоку бы понравилось. «Как он там?» — проносится мысль в голове. Наверное, ему хорошо. Во всяком случае, где-то в лучшем месте, чем мы все. Грустит ли он, наблюдая, как Мин убивает себя не только ханахаки? Или испытывает жалость, видя более болезненное повторение своего пути? О чем Чон вообще думал, когда решил, что умирать, размазываясь по асфальту ошметками, проще, чем от цветов? Черноволосый захлебывается кашлем. Внутри все болит, снаружи не лучше. Его серый мир все чаще утопает в красном. Таком противно жидком, отдающим запахом железа и гнили. Говорят, что перед смертью вспоминаешь самое дорогое. Смешно. Легкие сжимает настолько сильно, что, кажется, все, конец без права на белый свет в противоположной стене коридора. Юнги всю ночь не спал, думал, немножечко страдал от бабочек в животе. До него наконец-то дошло, что можно не любить себя, а отдавать любовь другому. У кого волосы красно-рыжие. У кого улыбка затмевает всё и всех. У кого фотографии, запечатлевшие как он смеется, заставляют услышать звонкий смех. Кто теплый, как солнечные лучи. Кто сам является Солнцем. И о ком Мин хочет заботиться каждую минуту, кого хочет целовать. С кем жизнь обретает краски, отличные от его монохромной палитры мира. Когда ближе к утру он все же смог уснуть, его настиг очень странный сон. Он обнимал крепко-крепко Хосока, рассказывал что-то очень радостное, улыбался во все тридцать два и светился. А его личное Солнце гасло на глазах: не было задора во взгляде, ответные объятья слабели, едва заметная улыбка уголками бледных губ. Юнги не понимал, что происходит, почему вокруг так много людей, почему Чон не радуется, ведь… ну, порадуйся вместе со мной, ну же. Парень лишь выпутывается из крепких объятий и уходит. Мин честно пытается догнать, но чем быстрее бежит, тем дальше оказывается. Пока в конце концов силуэт Солнца не растворяется в толпе. Вокруг появляются сотни голосов, как на площади. Очень душно, слишком много ароматов. И дичайше холодно. — Ты опоздал, — раздается за его спиной голос Чимина. Проснувшись, Юнги не совсем понимает подкинутую воспаленным мозгом картину. Утро, такое теплое и легкое, ничего не омрачает. Именно такое, как любит Хосок. Юнги бежит изо всех сил к его дому, чтобы рассказать. Чтобы наконец-то ответить взаимностью. Он окрылен, улыбается прохожим, счастлив до безобразия. Видневшаяся вдалеке крыша нужной высотки придает сил и решительности. Радость захлестывает. И его не смущает силуэт на краю крыши. Силуэт, свесивший ноги за край, беспечно болтая ими. Конечно, из-за плохого зрения и переполняющих эмоций ничего не видно. Но чем ближе Мин к многоэтажке, тем сильнее его захлестывают полярные чувства от того, как ярко переливаются рыжиной в лучах солнца волосы сумасшедшего. А потом и вовсе останавливается, когда парень отталкивается от края и летит вниз к нему. До места падения Юнги добежать метров десять, а он стоит как парализованный. Сердце летело с Хосоком все двадцать этажей и вместе с ним же разлетелось об асфальт. Телефон едва слышно вибрирует, уведомляя о новом сообщении в Какао. я тебя люблю — Ты опоздал, — треснутый голос Чимина тьмой ненависти в двух словах раздается за спиной. — На его месте должен быть ты. Слезы, дикий кашель, разрывающая боль в легких и сердце, которое пропускает по несколько ударов. Перед смертью вспоминают самое дорогое. Луна потушила Солнце. А в школе учат, что, если потухнет Солнце, Вселенная рухнет. Вселенная осталась на месте. Только Луна канула за своим Солнцем, на последнем ударе сердца улыбаясь. А за окном рассвет вступил в свои права.