cotton candy

      Сюйкунь смеётся, запрокинув голову, звонко и заливисто смеётся, солнце золотистыми бликами путается в длинной серёжке, подрагивающей в его левом ухе, тёплый ветер треплет нежную паутину его белых волос, и крохотные волокна розовой сахарной ваты, моментально тая, остаются вишнёвыми капельками на его пухлых, невыносимо соблазнительных губах. В глубине души Цзыи плачет, как маленький мальчик, отчаявшийся выжить. Пальцы у Сюйкуня тоже сладкие, липкие и вишнёвые, и он, доев лакомство, по очереди отправляет их в рот, чтобы облизать. И смотрит, смотрит прямо Цзыи в глаза, так смотрит, что на этот взгляд нужно ставить возрастной цензор 19+. Цзыи, благо, уже больше девятнадцати, а вот этому паршивцу всего день, как, и это совершенно не значит, что позавчера он вёл себя приличнее. - Как ты мог забыть про мой день рождения, гэгэ. Вот и отдувайся теперь, нечего сидеть с таким несчастным лицом. Я – не самое плохое общество. Вообще-то, самое, хуже не придумаешь, просто ад и Хиросима. - Я не могу помнить всё подряд, - отвечает старший, и хмурит внушительные брови, глядя на своё проклятье. Сюйкунь, конечно, обижается, тут же надувает вопиюще, просто непристойно розовые губы, даже с расстояния в два метра кажущиеся слишком вишнёвыми на вкус, до дурноты. - Ты самый противный в мире, гэгэ! - Ну и что ты тогда тут делаешь? – интересуется Цзыи, которому обидеть проще, чем пережить всё это эротическое безумие, слишком изощрённо жестокое в своей недоступности. – Выдернул меня с работы своими капризами, а теперь ещё и недоволен. - Ненавижу тебя. Сюйкунь, кажется, обижается совершенно искренне, августовское солнце подчёркивает румянец на его щеках, и Цзыи даже делается стыдно. Немного. Совсем капельку. - Врёшь, - старший улыбается примирительно, насколько позволяют его мимические возможности, - я же твой любимый братец. Сюйкунь замирает на несколько секунд, рассматривая старшего в полном изумлении, а потом прищуривает глаза и коротко закусывает нижнюю губу. - Это ты в меня влюблён, нечего стрелки переводить. Цзыи знает этого паршивца ещё со средней школы, и спорить с ним просто нет никаких сил. - Влюблён, - он кивает очень серьёзно, признаваясь совершенно искренне. – Да толку-то. Сюйкунь, конечно, не верит, но тут же принимается кривляться, как дурно воспитанная мартышка, а потом и вовсе показывает язык. Язычок. Розовый мягкий язычок, которому Цзыи легко нашёл бы куда лучшее применение. - Вечно ты всё шуточки шутишь, гэгэ. - Вечно ты всё кривляешься, Кун-Кун. Кун-Кун. Вроде бы и ничего особенного, обычное обращение, таким образом любое имя сокращают, но для Сюйкуня это очень, очень. Очень особенно. Никто, кроме дурацкого Цзыи не называет его вот так. А ещё, никто, кроме дурацкого Цзыи не забывает о его дне рождения, не забывает купить подарок (сахарная вата не в счёт, хотя Сюйкунь обожает её больше всего на свете), никто, кроме самого дурацкого в мире Цзыи не обижает его так сильно и столь легко. - Мог бы просто сказать, что не хотел приходить. - Я хотел. - Ну конечно. - Конечно. Цзыи достаёт из кармана пачку крепких сигарет, не торопясь достаёт одну, рассматривает её, и только через полминуты прикуривает. Жизнь его тяжела и полна невыразимых в своей глупости трудностей. А всё от того, что у Кун-Куна самомнения и наглости явно больше, чем мозгов, особенно иногда, сейчас, например. - Опять куришь? Цзыи не отвечает, потому что это очевидно. Он просто смотрит, как крышесносно красивый мальчик отрывает кусочек сладкой ваты, и отправляет его в рот, на миг прижмуривая хитрющие чёрные глаза, и тогда тень от его неестественно длинных ресниц падает на мягкие щёки кружевом. На это можно было бы смотреть вечность. Можно было бы, да Кун вечно вертится, беспокойный, как щенок, и то хмурится обиженно, то улыбается так, что выноси святых. Если не любить его, то можно только убить. Или, хотя бы, очень сильно этого хотеть. - Мне нравится смотреть, как ты куришь, гэгэ, - вдруг признаётся Сюйкунь, и голос у него неожиданно хриплый и низкий, - и пахнет вкусно. - Ты же всегда сердился. - Я делал вид. - Ты невыносим, ты в курсе? Теперь не отвечает младший, потому что это, конечно же, совершенно очевидно. Солнце катится к закату, делая всё вокруг до рези в глазах золотым, почти сказочным. Цзыи курит медленно и со вкусом, Сюйкунь доедает лакомство и жадно пьёт холодную воду из бутылки, и это, конечно, тоже зрелище не для слабых духом. - Что ты мне подаришь? – спрашивает Кун, первым нарушая тишину, и смотрит требовательно и как-то многообещающе одновременно. Цзыи немного теряется. - Выбирай сам, ты же знаешь, как у меня плохо с фантазией. - Это значит, я могу загадать желание? Цзыи кивает. А потом становится темно, но всё так же жарко, и Сюйкунь перестаёт болтать без умолку, делается тихим и каким-то напружиненным. Цзыи рядом с ним трудно дышать, потому что младший всегда умел занимать собой всё пространство вокруг, но сейчас он просто превосходит сам себя в этом умении. - Кун-Кун? - Я придумываю желание. - О, вот как. Цзыи замолкает снова, прикуривает предпоследнюю сигарету и просто шагает рядом, в направлении дома младшего. Тому уже девятнадцать, не малыш, но привычка провожать его до дома въелась ещё в школьные годы, и никак не отпускает. Кун, впрочем, никогда не был против. Буквально у самого своего дома, не дойдя до круга фонарного света, Цай Сюйкунь останавливается, и смотрит очень внимательно. Настолько внимательно, что даже в темноте видно, как блестят его кукольные глаза. - Что? - Докуривай. Цзыи делает три затяжки, выбрасывает окурок, щелчком отправив его в мусорку, и медленно выдыхает белёсый дым вверх. - Докурил. - Теперь дари мне подарок. Цзыи даже не успевает спросить, какой именно и посетовать, что в голову к некоторым взбалмошным мальчишкам забраться не может, поэтому хотелось бы вербально… Сюйкунь просто подходит вплотную, обнимает рукам за шею, как-то безмерно интимно и нежно, как девочка, и целует в губы. Нет, совсем не невинно. По-настоящему, по-взрослому целует, проскальзывая сладким нежным язычком в рот старшему, слизывает табачный горький привкус, и чуть ли не мурлычет, так ему нравится. Цзыи всегда знал, что от этой капризули можно ожидать всего, что угодно, но это как-то немного слишком… впрочем, девятнадцать лет исполняется только один раз в жизни. И подарок должен быть соответствующим. Цзыи обнимает младшего за пояс одной рукой, другую кладёт на затылок, - как в дораме, - притискивает к себе, и целует уже сам, так, как давно хотел. Сильно, чуть резковато, но всё же нежно. - Гэ… гэгэ… - хорошо, что раньше Цзыи не хватало фантазии, чтобы вообразить этот хриплый, сочный голос, - пошли ко мне, родителей дома нет, и не будет до понедельника… пошли? И отрывается вдруг, и смотрит так… податливо. И щёки у него алые-алые, и губы тёмные и влажные, и глаза блестят из-под ресниц, и… Цзыи просто обхватывает тонкое запястье широкой ладонью, и сам ведёт в тысячу лет знакомую квартиру, потому что на пустые разговоры неожиданно не остаётся никаких сил. Кун-Кун ласковый и податливый, очень послушный хороший мальчик. Он позволяет всё на свете, а потом спит рядом, совершенно беззаботный, восхитительно красивый, сказочно нежный и… И самый-самый любимый. OWARI