***
Двумя месяцами ранее Джею не больно уже, нет. В душе только огромная разъедающая пустота. И он сбивает в зале костяшки, бьет эту чертову грушу, даже не перебинтовывая руки, до тех пор, пока на тренировочный мат не начинает капать кровь. До тех пор, пока отец не выставляет его из зала, буквально выталкивая его за дверь в прохладу ночного воздуха. Джей дышит глубоко, загнанно, смотрит в глаза Алви так, что тому жутко становится. От Джея вообще становится жутко, потому что этот глупый парень с мозгами, пропитанными кокаином, в последнее время становится и вовсе безумным. После смерти Нейта проходит месяц, два, три, а у Джея все тот же загнанный взгляд, все та же ненависть и злость, все такая же ни к чему не приводящая игра со смертью чуть ли не каждый день. Джей всегда говорил, что в клетке он волк. Только никогда еще до этого он не был похож на загнанного дикого зверя, как сейчас. У него вечно сбитые костяшки, покрытые запекшейся кровью. У него вечно красные слезящиеся глаза и руки исколоты. И Алви не выставляет его из зала лишь потому, что только так у Джея есть хоть какие-то занятия, кроме бесконечного героинового забвения. У Джея трясутся руки. На периферии сознания он слышит, что отец говорит ему что-то. Сначала тихо — пытается успокоить, пытается что-то там исправить или оправдать свои блядские ошибки. А потом почти кричит, не выдерживая пустого взгляда и холодного молчания. Джей уходит, потому что во всем этом не видит ни капли искренности. Не хочет видеть. У Джея сознание затуманено уже третью неделю, и, на самом деле, он удивляется, как еще не сдох. Потому что сторчавшись настолько, закинув в себя столько дряни, от которой его и самого раньше воротило, остаться живым или хотя бы жизнеспособным не представляется возможным. И Джей искренне сожалеет о том, что все еще в состоянии жить. В состоянии чувствовать и осознавать все происходящее. Искренне сожалеет и пытается это исправить. Он не знает, как оказывается в очередном баре, где бармен первое время отказывается ему наливать, но быстро сдается, видимо, понимая, что у Джея совсем не то настроение, чтобы уходить, не разгромив все это место по кирпичам. Джею не плохо. Уже совсем не плохо. Просто иногда — не так уж и часто на самом деле, правда? — кажется, что Нейт говорит с ним. Просто иногда — прямо как сейчас — Джей смотрит на свои руки и видит кровь под ногтями. Совсем как тогда, три месяца назад, когда кровь Нейта не желала смываться с пальцев. И Джей, хоть и понимая какой-то частью своего сознания, что все это лишь его ебаные наркоманские глюки, пытается — совсем как тогда — стереть эту кровь. Джею не плохо, просто вколоть себе дозу в грязном туалете этого не самого лучшего бара кажется ему вполне себе хорошей идеей. Джею не плохо. Лучше даже, когда он выходит на улицу из душного прокуренного помещения, лучше и легче, хоть в голове все стучит и кружится, а реальность становится плоской. Так становится лучше. Потому что только так не чувствуешь этой блядской боли где-то в районе сердца, но глубже. Значительно глубже. Джею хорошо. Ровно до тех пор, пока в его голове не начинает звенеть голос Нейта. Ровно до того момента, пока он не падает, разбивая колени, на пыльный асфальт, шкребет по нему ногтями, пытаясь заглушить этот голос. Спокойный, тихий голос брата, который, блять, должен быть сейчас рядом. Который был единственным непроебанным человеком в его, Джея, жизни. Нейт был хорошим. Нейт был добрым. И Нейт просто хотел, чтобы у них была нормальная семья, хотел, чтобы его любили таким, какой он есть. Потому что Нейт, только Нейт, этого и заслуживает. Потому что только Нейт всегда отдавал всего себя. Потому что только лишь Нейт терпел все чертовы загоны отца, подстраиваясь под него, потому что только Нейт был самым лучшим в мире сыном и братом. И он имел право на свою долгую счастливую жизнь. Джей шкребет пальцами асфальт, не замечая, как по его щекам текут слезы. Джей прекрасно понимает, насколько он жалок. И совершенно не понимает, почему он до сих пор жив, а прах Нейта развеян над океаном.***
В Южной Калифорнии все по-другому. Даже воздух другой: густой, пропитанный океаном и теплом. Джекс сам не знает, сколько будет длится его непрекращающееся бегство от себя самого. У Джекса есть дорога, которая в конечном итоге все же ведет в никуда. Но только она и есть. Только лишь дорога, которую нужно уже завершать. Потому что иначе, рано или поздно, ее завершат за него. Джекс не боится. У него две полосы асфальта впереди, дешевые мотели и бары, где наливают дрянное пойло, у него клеймом на теле горят имена сыновей и эмблема клуба. И Джекс знает, что совершает самую большую глупость, уезжая все дальше и дальше от дома, куда он больше никогда не вернется. Джекс хочет думать, что у тех, кого он оставил, все будет лучше, что у них есть хотя бы этот призрачный шанс на лучшее будущее. Без него. И он сделал все, что смог, лишь бы так оно и было. Он сделал все, кроме последнего пункта в своей биографии, кроме финальной точки, поставить которую оказалось не так уж и просто. Джекс пытается не думать. Пытается побороть внутри себя эти мысли о доме, потому что чем дальше он уезжает, тем невыносимее все это становится. У него все еще есть надежда на то, что можно изменить хоть что-то. Найти хоть для кого-то — точно не для себя — лучший исход, и исчезнуть, будто его и не было, подобно беспечному ангелу дорог, как в старой песне. Джекса не отпускает чувство, что его путь в этом мире не завершен, и именно поэтому он все продолжает свой путь, пытаясь не оглядываться назад. Он останавливается у очередного неприглядного бара, встает с байка и разминает затекшие плечи. Думает, что, возможно, стоит переждать пару дней в мотеле, потому что усталость дает о себе знать, накатывая волнами, все более и более сильными. Хотя его план изначально был именно таков — ехать, пока не кончатся последние силы, — а после... Кто знает, что было бы после. Джекс хочет выпить. Потому что сегодня пропустил шесть звонков от Венди, которая, видимо, даже не представляет, что происходит. Потому что, слушая автоответчик, среди всего этого: "Джекс, я волнуюсь, перезвони" — он различал голос Авеля. Джекс хочет выпить, и, наверное, подойти к завершению. Потому что все становится бессмысленным. — Нейт. Джекс вздрагивает, потому что готов поклясться, что не видел никого на парковке, когда подъезжал сюда. А еще потому что голос, который он слышит, звучит уж слишком жалко. Он оборачивается, и первое, что видит — глаза, покрасневшие и затуманенные, зрачки расширены. Джекс вспоминает глаза Венди, когда та не могла прожить без новой дозы и суток. Только вот глаза Венди были какими-то мазохистски-счастливыми. А сейчас на него смотрел парень, молодой совсем, разобранный на осколки. — Нейт, блять, я ведь звал тебя каждую ночь, гаденыш. У него заплетается язык, и руки дрожат. Джекс понимает, что этот парень сейчас под кайфом, не соображает ровным счетом ничего, думает, что на его месте кто-то другой. Джекс не прекращает смотреть в упор. — Нейт, мама скучает. А отец... У отца, как всегда, все внутри, но он... он виноват, Нейт. Мы все. К концу фразы голос парня срывается, превращается в невнятный скулеж, а Джекс все не может отвести взгляда. С одной стороны, это обычный торчок, таких встретишь в каждой подворотне. А с другой... У этого парня слишком несчастные глаза. Слишком несчастные для того, кто колет себе героин просто ради того, чтобы получить очередной кайф. Этот парень хочет что-то забыть. Что-то очень плохое. — Нейт... Парень перед ним падает на колени, обхватывает голову руками, а Джексу отчаянно хочется что-то сделать, чтобы хоть как-то помочь. Он подходит ближе, опускается на корточки и крепко сжимает плечо парня до тех пор, пока тот не смотрит ему в глаза. Джекс глубоко втягивает ночной воздух. Потому что вся боль в этом взгляде каким-то образом передается ему самому. — Тебя надо домой оттащить, парень. Тот кивает, как-то обреченно, будто осознавая, что все вокруг — это лишь игра его пропитанного наркотиками мозга. — Только не исчезай, Нейт. Не исчезай, пока мама тебя не увидит, она расстроится. Джекс прикрывает глаза. Это тяжелее, чем кажется. Потому что у этого парня в голове полный кавардак, потому что он принимает его за кого-то другого, очень важного. Джекс даже не знает, что сделать для того, чтобы не подавать ложных надежд. — Не исчезну, — почему-то говорит он, — только покажи, где твоя машина, и скажи адрес. Парень кивает, поднимается на ноги и, пошатываясь, идет к противоположной стороне стоянки. Джекс следует за ним, удивленно косится на ключи в своих руках, которые ему отдали даже без возражений. Парень отрубается сразу же, как только садится на пассажирское сиденье, и Джекс перерывает весь салон, пытаясь найти адрес его дома. Находит лишь телефон, и думает, что это лучше, чем ничего, и сейчас не время думать о чьей-то частной жизни. В контактах — "Мама", и Джекс, даже не задумываясь, звонит. А когда слышит в трубке женский голос, вспоминает: "Мама скучает, Нейт". — Джей, все хорошо? — ее голос обеспокоенный, сонный, а, возможно, немного дрожащий. Джекс думает о том, сколько же, должно быть, пережила эта женщина, если от звонка сына ее кидает в такую дрожь. — Здравствуйте, — начинает Джекс, и сам прикрывает глаза от осознания всей абсурдности ситуации, — ваш сын сейчас рядом со мной, но... не совсем в состоянии говорить. Я отвезу его домой, мне только нужен адрес. Женщина молчит, но Джекс готов поклясться, что слышит пару тихих всхлипов. Мама скучает, Нейт. Она называет адрес, и Джекс говорит, что скоро будет. Она говорит: "Спасибо" — и Джекс снова слышит всхлипы перед тем, как звонок сбрасывают.***
Ее зовут Кристина, и у нее заплаканные глаза. Джекс это видит сразу, с порога, как только она открывает дверь, чтобы впустить его. Джекс думает, что она красивая. Совсем как Джемма, только мягче, спокойнее и, наверное, добрее. У нее дрожит голос, когда она просит Джекса помочь донести сына до спальни. У нее дрожат руки, когда она наливает ему чай, настояв на том, чтобы он задержался хотя бы ненадолго. Они говорят, точнее Кристина говорит, все извиняется и благодарит, не переставая, накрывает руки Джекса — грубые, с неровно обломанными ногтями и грязными от долгой дороги — своими тонкими ладонями и чуть не плачет. Поджимает губы, чтобы сдержать рвущиеся всхлипы. — Можно вопрос? — несмело говорит Джекс, думая, что эту женщину сейчас совершенно не хочется бросать одну. Ему вспоминается, что совсем недавно, чуть больше недели назад, он выстрелил в затылок своей матери. — Конечно, — она улыбается. Наверное, такие ночные разговоры за чашкой чая для нее редкость. — Кто такой Нейт? Ваш сын называл меня его именем. Говорил, что Вы скучаете. Кристина опускает глаза, а ее ладони на руках Джекса холодеют. Джекс уже хочет извиниться, сказать, что не должен был лезть в проблемы ее семьи, но она говорит, и ее голос впервые за время их разговора становится не таким уж и печальным. — Мой сын. Младший брат Джея, — она набирает в грудь воздуха, будто ей тяжело говорить, но вместе с тем черты ее лица становятся менее напряженными, будто она благодарна за то, что может выговорится хоть кому-то, пусть и обычному незнакомому бродяге не особо презентабельного вида, — он погиб три месяца назад. И с тех пор все разваливается. Джей, Вы знаете, он хоть и старший брат, но всегда цеплялся только за него. Все мы цеплялись. А потом его не стало. Я и сама поверить не могла, — она прикрывает глаза, и по ее щеке скатывается слеза. И Джексу хочется обнять ее, как когда-то в детстве он обнимал мать, когда та была расстроена, как Авель обнимал его, сидя у него на коленях по вечерам. Джексу хочется обнять ее, потому что он знает, как этой женщине сейчас больно. — Вы можете не говорить, если Вам тяжело. — Нет, — Кристина качает головой и почему-то улыбается, — не говорить об этом еще тяжелее. Джекс кивает. Ждет, пока женщина придет в себя. — Я чуть не сорвалась. Знаешь, ведь если бы не Нейт, не память о нем, сегодня на парковке ты нашел бы меня. Я думала о том, чтобы снова начать... Знаешь, когда-то Джей вытащил меня из очень плохого места, накачанную наркотиками по самое не хочу. И держал в комнате, заперев на замок, пока я кричала на него, молила выпустить. — Вам повезло, — говорит Джекс, а в душе не верит, что эта женщина когда-то была не такой уж и милой. — Нет, Джекс, не повезло. Я была ужасной матерью. Я не знала своих сыновей. А Джей любил меня несмотря ни на что. А Нейт только начал принимать, что я — его мать, только привык, что у него может быть нормальная семья. И вот его отбирают. И это все — искупление былых проступков, понимаешь? За все приходится платить. Джекс кивает. Кому как ни ему понимать то, о чем она говорит. — А твоя семья? — спрашивает Кристина, утирая слезы. — Кажется, что ты совсем один. — Можно и так сказать, — говорит Джекс, и татуировки на груди и предплечье будто пронзает электрическим разрядом, — все, кого я любил — им лучше, если меня не будет с ними. Кристина не расспрашивает, и Джекс благодарен ей за это. Они пьют чай, Кристина говорит еще что-то про сыновей, и Джекс счастлив, что сейчас эта женщина выглядит хоть немного счастливой. Он знает, что такое семья, в которой каждый за себя, знает, как больно ей пытаться собрать эту семью, которую она когда-то потеряла, буквально по осколкам. И, наверное, поэтому соглашается остаться на ночь, когда Кристина просит. Точнее настаивает, потому что до ближайшего мотеля час ходьбы, а мотоцикл Джекса остался на парковке у бара. Джекс хочет помочь ей. Цепляется отчего-то слишком быстро за этот дом, за эту маленькую кухню и запах сигарет... за материнскую улыбку Кристины. Потому что она, эта женщина с кучей проблем, наверное, единственная, о ком ему хочется позаботиться сейчас. Поэтому наутро, когда Джекс просыпается на диване в гостиной и видит, как она мечется возле комнаты сына, выслушивает крики и ругательства, он предлагает помочь. Слишком безрассудно с его стороны, и слишком безрассудно с ее. Но она позволяет остаться.***
Джей не может открыть глаза. Ничего не может: даже рукой пошевелить. Все его тело горит огнем, кажется, что его разорвет на тысячи кусочков от этого чувства. Но потом приходит другое еще более страшное, в голове оно бьет изнутри по барабанным перепонкам, от него становится страшно настолько, что воздух выбивается из легких. Он в сознании. Полностью осознает окружающую действительность, полностью и целиком понимает, как сильно ему нужна еще одна доза. Не потому что тело ломит, не потому что кажется, будто в вены залили жидкий свинец, а потому что действительность слишком уж невменяема, слишком паршива, чтобы понимать. Чтобы осознавать. Чтобы променять еще одну дозу на этот ад. — Мам? — Джей пытается открыть дверь, но не выходит. Кристина не отзывается, и от этого становится еще более паршиво. Накатывают воспоминания, болезненной волной сшибают с ног. О том, как он запирал мать в этой самой комнате. О том, как она кричала. О том, что он делал для нее, лишь бы помогло, лишь бы она снова стала матерью, которую он помнил и любил. И теперь, когда он сам оказался на ее месте, стало больно. Невыносимо. Болезненные мысли и ломота во всем теле, переходящая постепенно в агонию. Джей пытается открыть глаза. Жмурится от яркого света, но все же смотрит на окно, за которым все те же решетки, которые он так и не смог снять. Сил у него хватает лишь на то, чтобы подняться и дойти до двери. Стучать в нее сил уже не хватает, потому что боль становится просто невыносимой. Он сползает на пол, опираясь на дверной косяк, сжимает руки в кулаки и говорит срывающимся голосом, потому что его трясет так сильно, что хочется сдохнуть. — Мам, пожалуйста. Пожалуйста, открой. Ты ведь помнишь, как это тяжело. Тишина. Джей сжимает кулаки. Его знобит, желудок скручивает спазмами. Тишина. — Открой чертову дверь! — он бьет кулаком по двери, обдирая костяшки, оставляя кровавый след. Ему не больно. Только лишь от того, что все ощущения сейчас меркнут в сравнении с тем, что вены и впрямь будто кипят под кожей. В сравнении с тем, что в голове снова полный кавардак из горечи, сожаления и вины. А потом он слышит голос. Смутно знакомый, как будто из дурного сна. Джей готов поклясться, что знает человека за дверью, но понять не может, кто это. — Выйдешь, когда протрезвеешь и не будешь готов убить за еще один шприц. Ты ведь то же самое сделал для Кристины и поступил правильно. Джей забывает о дрожи. Забывает о том, что мгновение назад в его голове снова прозвучал набатом тот самый выстрел, после которого не стало Нейта. Забывает обо всем и искренне охеревшим взглядом смотрит на дверь. И единственное, на что его хватает, прежде чем его желудок перехватывает сильнейший спазм, от которого он скручивается на полу, сплевывая желчь, это: — Ты кто, блять, нахрен, такой?***
Джею кажется, что проходит вечность. На деле — три дня. Три дня дикой ломки, голоса этого блядского мудака за дверью и объяснения матери о том, что Джекс хочет помочь. Джей думает, что охуеть, как вляпался. Потом думает, что мама, возможно, нашла себе нового мужика. Потом просто разъебывает в комнате все, до чего дотянулись руки, потому что боль адская. — Мужик, я серьезно, кто ты, нахрен, такой? — Джей сейчас в том состоянии, когда волна агрессии спала, и все недомогание перешло просто в дикую слабость. Он сидит, привалившись к двери, и ему кажется, что мир вращается в какой-то совершенно сумасшедшей плоскости, так, что трудно уловить какие-то конкретные фрагменты. — Просто хочу помочь твоей матери. Ты валялся на парковке, обдолбанный в сопли, — Джекс по ту сторону двери опускается точно так же облокотившись о дверь. — Не всем плевать на тебя. — Тебе не плевать? — Джей усмехается. — Признайся, что ты просто хочешь трахнуть мою мать и пока прикидываешься рыцарем. Чувак, люди не помогают другим людям. — Может быть, ты просто не замечаешь того, что они делают для тебя? Джей молчит, потому что ответить на это у него ровным счетом нечего.***
Первое, что Джей хочет сделать — всечь как следует по этой чертовой миловидной мордашке, которую он наконец-то видит спустя неделю. Джекс не говорит ни слова, открывает дверь и уходит, оставляя Джея и Кристину наедине. Обещает женщине вернуться к обеду и замечает насмешливо-презрительный взгляд Джея в свою сторону. А когда возвращается, ничего не меняется. Все тот же взгляд и та же скрытая враждебность. — Я уеду сегодня, — говорит Джекс, обращаясь к Кристине, — если вам не нужна моя помощь. Она кивает, как-то грустно смотрит на сына и, извинившись, встает из-за стола. Джей не отводит взгляда. Смотрит так, будто видит перед собой что-то крайне раздражающее, но до ужаса интересное. Джекса это бесит. — Завязывай с дурью, — говорит он, и Джей усмехается. — Будешь учить меня жить? — Да пошел ты. Джей усмехается. У него все еще трясутся руки, ногти обломаны, но выглядит он вполне прилично. Джексу даже немного его жаль. Из всего, что рассказала Кристина, не было и грамма того, что могло бы хоть как-то развеять в глазах этого парня пелену тоски, дикой и невменяемой. Такая всегда толкает на нечто ужасное. — Ты называл меня именем брата, когда я тебя нашел. Джей не реагирует. Даже взгляда не поднимает. — Он был тебе дорог? — Будем пиздеть за жизнь? Мужик, тебе не понравится. Моя мама, наверное, уже растрепала обо всем дерьме. Джекс усмехается. — Не представляешь, насколько я тебя понимаю.***
Они выпивают по пятой бутылке пива. У Джея руки больше не трясутся. На нем кепка Нейта и в голове воспоминания о том, как брат оставлял ему бутылку холодного пива, когда он возвращался после боя. Джею почему-то становится хорошо. Джексу становится паршиво. Потому что от своей семьи он сам отказался. И татуировки на груди и предплечье, кажется, жжет огнем. Они выпивают по седьмой бутылке пива, и Джей заплетающимся языком говорит: — Нейт был самым охуенным в мире братом, понимаешь, мужик? Самым охуенным. А в клетке, блять, ты бы его видел. Этим хуесосам, каждому из них, Нейт надрал бы зад, даже не напрягаясь. А потом он приходил домой и благодарил маму за ужин. И никогда не принимал поздравлений. Потому что Нейт — самый охуенный, понимаешь? Джекс кивает, потирает имя Томаса на предплечье, и усмехается. Он пьян, и в первые за этот короткий промежуток времени он чувствует себя тем, кем должен быть. — Кто такой Томас? — спрашивает Джей, не церемонясь. Он хватает Джекса за запястье и поворачивает его руку так, чтобы были видны витиеватые буквы, и Джекс отмечает, что хватка у него стальная, пальцы тонкие и сильные, и если Джей захочет, то с легкостью сможет вывернуть его запястье, не прилагая особых усилий. — Младший сын, — Джекс улыбается, и Джей думает, что все бабы в той дыре, где он жил раньше, вешались на него только лишь заметив проблеск этой улыбки. — Старший — Авель. Они с матерью сейчас. — А ты съебался, прямо как какой-нибудь герой песни Manowar? — Вот об этом тебе точно пиздеть не понравится — усмехается Джекс, открывая еще одну бутылку пива. — Думаешь, история твоей жизни такая хреновая? — Не та, о которой хочется рассказать. Джей кивает, понимая, что самое время заткнуться. Они сидят в тишине, Джей зажигает самокрутку и, выдыхая едко-пахнущий дым, наконец, говорит. — У меня девчонка. Майя. И тоже живет с матерью, потому что у этой суки не было смелости признать, что первый попавшийся в баре бухой мужик не станет ее идеалом. — Ну ты-то уж точно не идеал отца, — смеется Джекс, забирая из пальцев Джея косяк и затягиваясь глубоко. — Пошел нахуй, мужик. Я пытался. Но нас ведь не переделать. Джекс вспоминает, что говорил Венди в их последнюю встречу. Нас ведь не переделать. — Я продавал сраные дома, приходил домой к ужину. — Но все пошло по пизде, — заканчивает Джекс. — И все пошло по пизде. Она свалила. Забрала Майю и уехала к родителям, потому что моя жизнь не для нее. И знаешь, что самое поганое? Мне стало легче. Больнее, но легче, потому что не осталось больше никакой ответственности. Вернулся в семью, блять, мы реально почти стали семьей. Я, папа и Нейт. Было просто охуенно. Знаешь, семейные ужины с пиццей и пивом. И отец строит из себя отца и запрещает курить за столом. Я Нейта никогда не видел таким счастливым. А на следующий день он умер. И снова... Джей прикрывает глаза. Дрожь возвращается в кончики пальцев, и его душит паника. В голове снова звучат выстрелы. Бах-бах-бах. — Как он умер? — Мама не рассказала? — Я не спрашивал. Джей переводит дыхание, забирает у Джекса почти докуренную самокрутку и затягивается ей, пока пальцы не начинает обжигать. — Я говорил себе, что из-за отца. Но, блять, нихрена это не так. Никто не виноват. Просто так сложилось. Блядский случай. Джей прикрывает глаза. Ему трудно говорить, но он знает отчего-то, что только сейчас он и может сказать все то, о чем так долго говорил лишь наедине с собой. — Нейт был геем. А знаешь, в среде бойцов это не особо принимают. В тот вечер он рассказал отцу. Завязалась ссора, и охранник в баре, который полез их разнимать, выстрелил. — Блять, — говорит Джекс. Ему хочется вспомнить все смерти близких, хочется сказать себе: "Ты тоже это чувствовал" — но понимает, что ни одна из этих смертей не была случайностью. Каждая потеря — закономерность, плачевная, но неизбежная. Но этот парень, черт, он не заслужил такого. Его брат не заслужил. — Мне жаль, — говорит Джекс, и сам поражается тому, насколько примитивно звучат его слова. — Отец винит себя. И я... блять, я столько ему наговорил. Они молчат. Выкуривают еще одну самокрутку на двоих и постепенно засыпают. Пьяные, разбитые и уже ничего толком не понимающие в этой жизни, которая отобрала слишком много, не дав взамен ничего.***
Джекс не уезжает. Пытается уехать, но не выходит. Потому что Джей с глазами побитой псины говорит: — Останься, мужик. Мама к тебе привязалась. И не говорит: "Ты стал тем, кто смог заглушить эту гребаную боль". Джекс не уезжает. Потому что Джей таскает его на пробежки по утрам, а Кристина чуть ли не сияет от счастья, когда ее сын начинает возвращаться к прежней жизни. Потому что с Джеем охуенно. И, если на чистоту, Джекс не хочет, чтобы этот придурок сорвался снова. С Джеем охуенно, потому что он тот еще ребенок. Потому что он заигрывает с девушками на пляже, пьет какие-то отвратительные коктейли в дешевых барах и ставит пред собой на колени весь чертов мир. К Джею привязываешься. Как к дворняге, которую слишком жалко выгонять на улицу. И сам Джей привязывается, да так, что уже не отвяжешься. Джексу впервые за все это время спокойно. Впервые за очень долгий промежуток он понимает, что такое семья. И совершенно не понимает, почему его в эту семью приняли. Джей спрашивает однажды, когда они возвращаются после пробежки домой: — Кто ты, блять, такой, серьезно? Заявляешься на чертовой развалюхе годов 60-х, втираешься в доверие к моей матери и ничего взамен, кроме дивана в гостинной и нашей еды, не берешь. Я думал, ты псих конченный, который обкрадывает пожилых женщин. — Кристина убьет тебя, если услышит, — смеется Джекс, — и меня заодно. — Боишься мою мать? — Как ее можно не бояться? Джекс усмехается. — Если честно, — начинает он, — в моей жизни много дерьма было. Такого, о котором не говорят даже. — От которого ты и сбежал? — Не сбежал, друг. Пришлось сбежать. И когда я увидел тебя на парковке, то понял, что это чуть ли не единственный шанс сделать что-то хорошее. Пусть и для гребаного нарика. — Тихо, ты живешь в моем доме! Они смеются. На улице жара, от которой не скрыться, и на Джексе вещи Нейта. Те немногие, что Джей сохранил, хоть мать и настаивала отдать все. Джекс уже неделю в ритме жизни этого парня. Вроде пустом, но невероятно ярком, невозможном. У Джекса голова идет кругом от этих красок, а мышцы ноют, потому что Джей, кажется, издевается над ним, красуясь и всячески показывая свое преимущество. У Джекса голова идет кругом от того, что Кристина принимает его в своем доме так, будто бы знает его давным-давно, от того, что Джей, так презирающий его поначалу, сейчас таскается с ним целыми днями — и от всего этого действительно хочется жить. — Что, рухлядь, осилишь оставшийся путь бегом, или придется тебя по частям собирать? — усмехается Джей, переходя на легкий бег. Джекс усмехается, догоняет его и пытается держать тот же темп, что задает парень. На середине дороги он и впрямь думает, что выплюнет легкие где-то по пути. Джей смеется и говорит, что лучше бы тот поменьше болтал. Джексу кажется, что тот — просто машина: у Джея не сбито дыхание, ноги, кажется, совсем не устали. Джекс готов сдохнуть. И, когда они все же возвращаются, он падает на диван, стягивая мокрую насквозь майку, и во всех мыслимых ему выражениях шлет Джея нахуй, когда тот протягивает ему какую-то наспех взбитую в блендере гадость. — Знаешь, все это — хрень: твои бои, эти тренировки. Пошел нахрен. Я и раньше неплохо справлялся без всего этого дерьма. Джей смеется, глядя на то, как Джекс стирает пот с лица мятой майкой, все-таки всовывает ему в руки стакан и падает рядом. — "Неплохо", мужик, это для дилетантов, таких, как ты. Ты думаешь, что весь такой смазливый и крутой, думаешь, что у тебя охуенный пресс, и девчонки на тебя за это будут вешаться. Но когда ты в клетке — все это не важно. — На улицах все точно так же. — Нет, брат, на улице ты вытащишь ствол. — И буду от этого только в плюсе. — Воу, ты серьезно? Черт, мужик, кем же ты был? — Джей смотрит на него пристально, но Джекс не отвечает, отводит взгляд и пробует на вкус эту отвратительную смесь в стакане, — Ладно, буду надеяться, что сюда не ввалится толпа вооруженных чуваков и не станет палить вокруг. — Все, что было, в прошлом. — Так я и поверил. Так вот, клетка — это тебе не драка в баре. Против тебя такой же, как и ты. Он так же пахал, так же выматывал себя на износ. И ему, блять, так же, как и тебе, хочется крови. Ты не поймешь, ты не знаешь, что это. Джекс отбрасывает в сторону майку, смотрит прямо в глаза Джею и со всей уверенностью говорит: — Тогда завтра. — Тебе жить надоело? — Джей смеется против воли. — Я не буду тебе поддаваться, потому что ты — миленький мальчик. — И не надо. Джексу интересно. Он помнит плотную хватку Джея на своем запястье, помнит, как работают его мышцы во время утренних тренировок. Ему интересно, на что тот еще способен. Джей сильнее, чем кажется, но Джексу не хочется признавать свою слабость в сравнении с ним. — Дохуя самоуверенный, да? Джекс кивает. — Ладно, — пожимает плечами Джей, — раз хочешь разъебать свое личико — дело твое. Завтра приведу тебя в зал к отцу, посмотрим, что ты можешь. — Ты же его за километр обходишь. — Пора возвращаться домой, мужик. Пора возвращаться.***
— Я не буду тебя учить, — говорит Джей. Цепляет на верхнюю челюсть капу, скалится. Джекс следит за ним внимательно. Джей и впрямь как зверь в этой клетке. Расслабленный. Возбужденный. В каждом его движении чувствуется вызов. Джекс не ждет. Бьет в лицо, просто, по-пацански, как всегда это делал, и совсем не ожидает того, что Джей увернется, перехватит его руку у самого локтя и ударит коленом в живот, отталкивая от себя. Джекс падает на колени, переводит дыхание, опираясь куками о пол. — Охренеть, — говорит он на выдохе. — Иди поработай с грушей, принцесса, — усмехается Джей, нарезая круги вокруг него, — или поднимайся. Джекс смотрит на него исподлобья. И в какой-то момент просто бьет под колено. Джей падает перед ним, громко выкрикнув: "Сука!" — и Джекс упирается предплечьем ему в шею. — Что скажешь? — Непрофессионально. — Правда? — Иди на хуй. Джекс не понимает, как получается так, что Джей перекатывается, сбрасывает его с себя. Он дезориентирован и немного оглушен тем, как быстро движется Джей. А уже в следующий момент чувствует, что его плечевой сустав пронзает болью, жуткой, что терпеть нет сил. Джей отпускает быстро. Бросает вызывающе: — Ну что, хватит на сегодня? И дождавшись согласного кивка, помогает Джексу подняться. — Ты — ебаный монстр, - говорит Джекс, потирая плечо. Джей усмехается, смотрит на Джекса этим своим взглядом: "Я тебе говорил" — и шутливо бьет его под ребра. Шутливо настолько, что Джекс снова складывается пополам. — Паскуда, — шипит он. В этот момент Джей переводит взгляд в сторону входа и обреченно говорит: — Пиздец пришел. — Придурок, вылезай оттуда! — Джекс слышит незнакомый голос и пытается выпрямиться. — Это мой отец, — говорит Джей, — и, похоже, он не особо в настроении. Вылезай. Джекс выходит из клетки и натыкается на внимательный взгляд почти черных глаз. Отец Джея выглядит почти таким, как он и представлял. Разве что моложе. Намного моложе. — Все нормально, — начинает Джей. — Еще раз увижу тебя в клетке с новичками, сюда ты больше не войдешь, понял? Джей поднимает руки, как бы говоря: "Да, пап, остынь" — и усмехается. — Что? — спрашивает Алви. — И кто это такой? — Потом объясню, — говорит Джей. — Сейчас о другом. Алви смотрит на него выжидающе. Джей — восхитительный актер. Джекс следит за ним, сам не понимая, чего ждет. Но когда этот парень выдает: — Я хочу снова драться. В этот момент непонимание скользит и по лицу Джекса, и по лицу отца. Алви молчит. Видимо ждет, что сын сейчас похлопает его по плечу и скажет: "Я тебя наебываю" — или что-то в этом духе. Но Джей тоже хранит тишину. Джекс начинает чувствовать себя совершенно лишним, потому как напряжение, витающее в воздухе, можно руками ощущать. Наконец, Алви говорит: — Никакой наркоты. — Он проследит. Джекс непонимающе смотрит на Джея, когда тот кивает в его сторону. Алви приподнимает бровь, но не роняет ни слова. Смотрит на сына. — Если ты серьезно, то... — Я серьезно. Алви кивает. Говорит: — Приходи завтра. Я попытаюсь найти тебе бой. Придется работать. — Я знаю. Джекс видит, как они смотрят друг на друга. Видит, что Алви хочет сказать куда больше, чем говорит, а Джей чувствует намного больше, чем показывает. Но оба молчат. Смотрят в глаза друг другу. — Приходи на ужин, пап, — говорит, наконец, Джей. — Мама обрадуется. Алви кивает. Обходит их с Джексом и скрывается в кабинете. Джей с отсутствующим видом стоит еще с минуту, так, что Джексу хочется спросить, в порядке ли он. Но тот сам оттаивает, поворачивается и говорит: — Вся семья немного того, не пугайся.***
Джекс не замечает, как становится все большей и большей частью этой семьи. Джей таскает его в зал. И с каждым разом, он понимает, что такая жизнь, тихая и размеренная, нравится ему куда больше, чем все эти разборки, что были раньше. Джекс смотрит, как Джей спаррингует с отцом в клетке, и думает о том, как спокойно ему здесь. Правильно. Без лишнего шума. Алви с полчаса оглядывает его байк. Джекс кидает ему ключи и в шутку предлагает махнуться на часок-другой. Алви в ответ кидает ему свои. Они неплохо общаются. И у Алви крутой байк. Джекс почти видит его в косухе Сынов, но обрывает себя — нет, эта жизнь не для них. Эта жизнь осталась в прошлом, в которое возврата уже не будет. Алви иногда тащит его в клетку, учит каким-то приемам и говорит, что он, Джекс, с его манерами уличного мальчишки, совсем безнадежен. У Джея бой в воскресенье. И он выглядит так, словно готов разъебать весь мир. Джекс следит за его тренировками, помогает иногда, когда Алви просит, точнее говорит, что если он здесь, то пусть кончает сидеть на матах и портить вид. У Джея охуенная семья. И Джекс постепенно начинает понимать, что они и впрямь становятся семьей. Все больше и больше. От того первого ужина, на который Джей позвал отца и до сегодняшнего дня. Они все больше и больше становятся той самой семьей, о которой Джекс всегда мечтал. Он не вмешивается, пытается держаться в стороне, но Джей, как мальчишка, всегда тянет его за собой. Все чаще говорит: — Раз уж ты ешь мою еду, будь добр, общайся с моими родителями, брат. Джекс смеется, и всякий раз говорит, что ему лучше съехать. Недалеко: найти съемную квартиру или что-то вроде того. А потом смотрит на Кристину, которая бросает испуганные взгляды то на него, то на сына, и остается. Два месяца, в конце концов, уже прошло. И Джекс думает, что и правда может задержаться еще ненадолго.***
Джей, кажется, не сомневается никогда. Джекс смотрит с трибуны, как он входит в клетку. Как скалится. Как свободно чувствует себя там, переговариваясь с отцом через решетку. Джей улыбается. У него это, кажется, в природе. Полуулыбка-полуоскал. Джей говорил, что он волк в этой клетке. И это, и впрямь, так. Джекс на трибунах. Не отводит взгляда, когда бой начинается, и Джей неторопливо кружит по клетке, следит за соперником. Джей быстрый. Джекс даже не улавливает, когда тот наносит первый удар ногой по корпусу и тут же отскакивает в сторону, не позволяя ударить себя в ответ. Проводит серию джебов, сам пропускает несколько ударов, отчего у него уже рассечена бровь, но не перестает бить. Пока все лицо его противника не превращается в кровавую маску. Джей скалится, когда рефери растаскивает их по углам. Алви что-то кричит ему, подносит к губам бутылку воды, Джей кивает, улыбается. Он доволен собой. Джекс уже начал понимать — этому парню важно, чтобы его любили. Важно быть на виду, важно купаться в криках толпы. У него капа с клыками и вызывающее поведение. Он так же неспеша начинает второй раунд. Но уже ко второй минуте валит соперника в партер, захватывает в треугольник. Так, будто это совсем легко, как нечего делать. Нихуя это не так. Джекс пробовал. Джей держит. До тех пор, пока тот второй парень не стучит по мату ладонью. Джей выглядит счастливым, по-настоящему счастливым, и Джекс не удерживается, вскакивает с трибуны и бежит к Алви, который, только заметив его, хлопает по плечу, орет буквально в ухо: — Это мой мальчик! Вот так и дерутся настоящие мужики! Джей в клетке ходит по кругу, улыбается толпе и победно вскидывает кулаки. Когда рефери объявляет его победителем, он только кричит в микрофон: — Сюрприз, сюрприз, уебки! Папочка вернулся! Джекс не помнит, когда он в последний раз напивался так, как они напились в тот вечер после боя. Джей выглядел счастливым.***
На самом деле Джей не может сказать, как происходит то, что происходит, но не считает это чем-то неправильным. Не считает, что должен оправдываться. Или отводить глаза. Он смотрит прямо в лицо Джексу, когда тот ошарашенно потирает губы. Они пьяны в стельку, и вроде не должно быть неловко. Джей убеждает себя в том, что ему, блять, не может быть неловко за эту хуйню. Ему не может быть неловко за то, что он просто поцеловал парня. Своего друга. Единственного, блять, друга, который появился в его гребаной жизни. — Какого хуя? — спрашивает Джекс, и Джей наконец отводит глаза. — Хотел попробовать. — Попробовал? — Еще хочу. Джей ожидает чего угодно. Удара в челюсть, того, что Джекс просто развернется и уйдет, прихватив вещи — чего угодно. Но не того, что он толкнет его к стене, целуя еще раз. «Какого хуя?» — думает Джей, когда прикусывает в ответ его губы. А потом мыслей не остается. Нихуя не остается, когда Джекс, не сказав ничего, выходит из дома, оставляя Джея все так же стоять у стены, не понимая, что только что произошло.***
Джей выпивает с утра две бутылки минералки. Голова трещит, и руки дрожат. Потому что Джекс все так же спит на диване в гостиной. Джей думает, что если бы тот свалил, было бы легче. Джей думает, что если бы он свалил, можно было бы забыть все, как какой-то нелепый сон. Но Джекс спит на диване в гостиной, и говорить все равно придется. А о чем говорить, он и не может представить. Что сказать? Я поцеловал тебя, потому что хотел понять, что чувствовал Нейт? Я поцеловал тебя, потому что хотел знать, какого это? Я поцеловал тебя, потому что, блять, никто и никогда не залезал в душу так глубоко, как ты за эти два месяца. Джей садится на этот ебаный диван рядом с Джексом. Вспоминает, как по утрам убирал волосы с лиц своих бывших подружек. И, блять, сейчас все не так. Все неправильно. Неясно. Он смотрит на лицо Джекса и не понимает, что вообще происходит. И сейчас бы спросить Нейта. Сейчас бы спросить его: «Эй, братишка, что за хуйня?». Нейт бы посмеялся. По-доброму. Как умел только Нейт. — Привет, — сонный голос Джекса вырывает его из этих мыслей, заставляет подскочить с дивана и выставить руку вперед в защитном жесте. — Вчера, — начинает Джей, но Джекс затыкает его. — Завали. И дай воды. Джей кивает. У него трясутся руки, когда он протягивает Джексу бутылку минералки. У него трясутся руки, когда Джекс дергает его за запястье к себе и целует, в точности как вчера. Совсем не так, как вчера. Потому что сейчас оба трезвые, абсолютно осознающие то, что происходит. Джей отталкивает его. Смотрит пару минут в глаза. Молчит, будто все слова в мире закончились. Хотя, в этой ситуации это и впрямь так. — Я не… Нет, блять, я не такой. Не такой, каким был Нейт. Блять. Джекс все еще сжимает его запястье, надавливает еще сильнее, и Джей даже не пытается вырываться. У него лихорадочно блестят глаза, он избегает зрительного контакта и постоянно отводит взгляд. Сейчас он похож на напуганного щенка, который еще совсем не понимает окружающий его мир. Джексу он нравится. Не так нравится, как нравилась Тара. Или Венди. Нравится как-то совершенно по-другому. Как человек, о котором хочется заботиться, которого хочется оберегать. Джексу хочется дать ему то, в чем он нуждается. А Джей нуждается в понимании. Нуждается в том, чтобы знать, кем был его брат. Чем он жил. Нуждается в том, чтобы кто-то показал ему этот мир, потому что он знает о нем так мало. Джей за всей этой маской вроде как умного парня, прячет напуганного ребенка, который так и не повзрослеет никогда. Джекс знает о мире больше. Знает о людях больше. И о жестокости, и о потерях. Блять, Джекс терял стольких, что размениваться своим отношением к людям, опираясь на предрассудки, считает совершенно глупым. И Джея считает глупым с этим его страхом казаться слабым. Казаться другим. — Что плохого в том, чтобы быть как Нейт? — спрашивает Джекс. И Джей закрывает глаза, пытаясь спрятаться от этого вопроса. Он не хочет говорить об этом. Блять, он вообще хочет отмотать время назад и все прокрутить заново. Чтобы ничего не было. Чтобы не было этой неловкости. — А может ты считаешь, что такие, как Нейт, чем-то хуже? — Заткнись, — Джей пытается вырвать запястье. И Джекс знает, что он смог бы, если бы захотел. Но его пальцы все еще сжимаются на точке пульса. Он чувствует, как бьется кровь в его венах. Слишком часто. — Или, может, ты всегда так считал, может, ты считал Нейта хуже остальных, потому что он другой? — Заткнись, — повторяет Джей и добавляет тихо, — пожалуйста. — Тогда докажи. Что ты такой же сильный, как и твой брат. Докажи, что ты не боишься. Джекс тянет запястье Джея на себя, и тот поддается. Он прикрывает глаза, когда целует Джекса, и понимает, что все так и должно быть. Все правильно, до безумия правильно, логично и закономерно. Джекс стаскивает с него футболку, он в ответ снимает майку с него. Они целуются на этом чертовом узком диване, раздевают друг друга и Джею уже не кажется это чем-то неправильным. Не кажется, что всего этого не должно быть. Они падают на пол, и Джекс нависает над ним. Его отросшие пряди падают на лицо, и Джею отчаянно хочется их убрать. И этот глупый жест не вызывает ни смеха, ни даже улыбки. Джекс целует его, проводит пальцами по татуировкам на руках. — Хочу тебя, —говорит Джекс, — если ты… — Да. Джей хочет чувствовать все то, что чувствовал Нейт. Хочет знать все. Он впускает Джекса в себя. В свою жизнь, в свою душу и в свое тело. Ему больно, потому что у них нет ни смазки, ни терпения на должную подготовку. Ему больно, но он хочет чувствовать. Хочет быть на месте Нейта. Ему больно. Но не так, как в бою, когда твое лицо превращается в кровавое месиво, когда одним пропущенным джебом отправляют в нокаут. Джею больно, и от этого приходит ощущение, что все так, как и должно быть. Джекс осторожен. Он двигается медленно, плавно, и Джей отчаянно хочет это прекратить. Он толкает его в плечо и перекатывает на спину, сам оказываясь сверху. Навязывает свой ритм, резкий, болезненный для обоих. Потому что по-другому все не имеет смысла. Джекс вцепляется руками в его запястья, там, где заканчивается последняя черная полоса, пересекающая его руку. Джей кусает его в шею, буквально кусает, оставляя кровавые следы. Джекс стискивает зубы от боли, но не говорит ни слова. Так нужно. Нужно, чтобы в момент оргазма перед глазами все плыло от удовольствия и боли. Нужно, чтобы Джей прорычал что-то бессвязное, падая на его плечо. Нужно, чтобы поцелуи после горели огнём, чтобы губы потом саднили еще пару часов. Джей говорит, отдышавшись: — Спасибо. Джекс молчит, потому что отчаянно хочет остаться. Отчаянно хочет продлить всю эту историю, но не имеет права. Он точно знает, что рано или поздно те, кто вынес ему смертный приговор чуть больше двух месяцев назад, должны были узнать, где он находится. Поэтому смс от Пыра в пять часов утра даже не стало чем-то удивительным. «Они знают, Джекки. Уезжай оттуда». Джекс говорит: — Мне нужно съездить кое-куда. Джей кивает. — Ты же вернешься? — Обязательно. Это становится последней ложью в его жизни.***
Он оставляет для Джея записку. Одну лишь ебаную записку, в которой говорит о том, как несправедлива эта ебанная жизнь. В которой рассказывает всю правду о себе. О том, кем он был. Кем стал. О том, сколько смертей было в его жизни. Джей читает. Сжимает руки в кулаки и продолжает читать, пока не натыкается на это ебанное: Прощай. А потом перечитывает. Еще и еще раз. Вчитывается в каждую строчку. Живи, ублюдок. Чувствует, как саднят запястья от железной хватки Джекса. Чувствует, как весь мир погружается в пустоту. Снова. Как раньше. Но сейчас еще больнее. Вернись к дочери. Найди мою семью, если не сможешь. Они примут тебя так же, как и твоя семья приняла меня. Не смей подыхать, права не имеешь. Джей перечитывает раз за разом. Смотрит репортаж об автокатастрофе на шоссе за городом. Джей перечитывает письмо, сжимая в руке шприц, в котором слишком большая доза для того, чтобы остаться в живых после нее. Джей перечитывает письмо. Джей хочет, чтобы новый день начался без них обоих. Не смей подыхать без меня. Буду ждать на той стороне. Через много лет. Прощай.