Одинокий

      Вслед за странным проигрышем пошёл вступительный куплет. С первой же секунды, заслышав его голос, внутри что-то шевельнулось, подобно лёгкому прикосновению на поверхности воды, от которого тут же начала расходиться круговая рябь, и она медленно, ненавязчиво заскользила по моему сознанию, той плёнке из спутанных мыслей, что давно ждала стимула порваться. И я мог с уверенностью сказать: только что он запустил какой-то механизм, неизвестный науке и природе, а подвластный одному ему.       Неторопливый темп начал потихоньку усыплять бдительность. Осторожный, безусловно, глубокий голос принялся прощупывать меня, подкупать своей тихой и мрачноватой интонацией, в большей степени меланхоличной, чем умоляющей, но такой вкрадчивой и в то же время расчётливой, словно он поглаживал мои чувствительные места и втирался в доверие.       Он пел вдумчиво, не так, чтобы ярко, но ритмично наращивая напряжение в толпе, пребывавшей до этого в гробовом молчании. Теперь же студенты и просто посетители этого вечера засуетились.       Обращённые к сцене лица неотрывно следили за ним глазами, чего-то ожидая или предчувствуя, не то вслушиваясь в слова, не то силясь запомнить их. Может, они тоже, как и я, ощутили спонтанное течение, уносящее рациональное восприятие, мои же мысли куда-то поплыли, притупляя остальные чувства и концентрируя нечто конкретное, эфемерное.       И в этот момент начало что-то происходить. Интуитивно я понял, что последовал припев, но… Он схватился за электро-гитару, его пальцы сжали медиатор, и мне почудилось, что всё предыдущее время он лишь раскидывал вокруг слушателей незримую паутину, состоящую из лесок, на концах которых торчали острые иглы. Когда он успел воткнуть их в людей? Одна струна, вторая, и его голос взорвался живым и абсолютно стихийным ритмом, сносящим остатки сдержанности между нами всеми. В одно резкое движение он, будто потянул рукой за те нитки, с силой выдернул впившиеся в сознания лезвия, полоснув до крови так болезненно, что я захотел взвыть вместе с ним. И на концах этих игл, наверное, остались мелкие кусочки живого разума.       Зал подпевал ему громогласными криками, они притянулись к нему этими лесками, подчинились. Чёрт, он уже не играл на гитаре, теперь его инструментом стали обычные люди — он цеплялся за потайные струны, наигрывая одну мелодию.       И он проникал под мою кожу, раскраивал мою грудную клетку, запуская туда руки и вороша внутренности, копался в моей голове, распахивал все двери, выворачивая наизнанку и причиняя дикую боль, но такую сладкую, такую томительную и приятную, как если бы после очередного укуса мне зализывали рану.       Казалось, он не смотрел ни на кого конкретно, и одновременно его взгляд предназначался каждому; он шептал нам что-то на ухо, очень интимное и личное, уготованное кому-то одному; у него были невидимые тонкие руки, что также тянулись ко всем по отдельности, распространяясь всё дальше и глубже, обхватывая всех сразу и манипулируя.       И эти неуловимые и одновременно отчётливо существующие прикосновения представились мне чем-то пошлым, они и правда были такими. Я почти чувствовал, как он лапает меня, ласкает, если не дерзко, то грязно, выцарапывая на мне известные только ему символы греха.       Я не заметил, как моё сердце вытрясло весь контроль, я тяжело дышал, мне стало душно, и я… возбудился. Захотелось снять рубашку, джинсы, стянуть трусы, и даже после этого я не уверен, что избавился бы от дикого жара, что сейчас источало всё моё тело.       Следующим откровением стало осознание, что я его хочу… так сильно и так нестерпимо, подобно безумной жажде, что мог утолить только он. Я хотел его взгляда, я жадно ловил каждый звук, каждое движение его губ, уже не произносящих слова, а вибрирующих в отдалённых участках моего мозга. Я даже подался вперёд, чтобы рассмотреть его язык, увлажняющий пересохшие от пения губы.       С трудом отведя взгляд, я огляделся. Не я один сходил с катушек. Окружающие меня люди, большей частью молодые девушки и парни, находились в подобие транса. Они то вскидывали руки, то вскрикивали, то прыгали ближе к сцене каждый раз, когда он снова пел припев. Уверен, им казалось, он принадлежит им. Но он никому не принадлежал.       И если это не форма некого массового гипноза, то я уж не знаю, что это ещё может быть. Обычная харизма? Магия? Мистика? Он вообще человек?       Его голос стал стихать. Неторопливо угасающие нотки сами собой пропадали, растворялись. Вместо них на душе всё подёрнулось трещинами, заполненными горечью.       И когда он окончательно остановился, всё прекратилось.       Рядом со мной стояла какая-то студентка, определённо с младших курсов. До этого неотрывно смотрящая на него, она внезапно приуныла, а потом и вовсе отвернулась.       Я снова вернулся взглядом на сцену, но парня уже там не было, тогда я обратился в сторону остальных, пытаясь выискать в зрителях что-нибудь эйфоричное и взволнованное от необычного выступления, но вместо этого было безразличие.       Девушка рядом со мной уже весело болтала со своей подругой, совсем позабыв, что ещё недавно чуть ли не стонала в приступе страсти, а теперь… ничего. И что бы это значило?       Он пропал для неё как фантом? Она про него и думать забыла, как если бы ночное видение внезапно испарилось у неё из-под носа.       У меня внутри всё защемило. Почему? Он что, не достоин аплодисментов? Им что ли не понравилось? Или я идиот? Или он и правда просто призрак?       Чтобы развеять глупые сомнения, я порывисто рванул к сцене. Рядом с ней находилась дверь в отделение гримёрки, больше напоминающего маленький закуток между актовым залом и спортивным помещением.       Он стоял возле окна и курил. Ну, слава Богу, я уж подумал, он мне померещился сегодня.       — Как ты это делаешь?       — Что? — он недоумённо вскинул брови.       — Сам знаешь, — я пытливо смотрел на него и поражался, какой он спокойный.       — Я ничего не делал. Я просто говорил с ними.       И тут до меня, наконец, дошло всё. Всё, что он когда-либо говорил мне.       Люди боялись его, не признавали, отрицали сам факт, что он в ту самую секунду возымел над ними какую-то власть, неподчиняющуюся разуму. Они его не понимали, как не понимают примитивные люди умных. Он был не такой, как они. Он абсолютный индивидуалист, выделяющийся из толпы, выпадающий из нормы и не подходящий по стандартам. Он человек без ярлыка, человек без своей ниши. Этот маленький, глупый городок стиснул его, сдавил, не позволяя свободно вздохнуть. Он одинок, не потому что хочет одиночества, он одинок, потому что его никто не признаёт.