***
— А ты похожа на неё. — На кого? — Ну вот же, вот на неё. Амара указывает пальцем на портрет-голограмму, с которого на мир гордо и холодно взирает Александра Кайдановская. Вик почему-то хмурится. — Это почему ещё? — Ну… Вик вскипает мгновенно, сводит на переносице брови и с вызовом щурит свои ненормально прекрасные глаза, сверкая ими, словно маяками. — Из-за волос? Или из-за того, что мы обе русские? Знаешь что, может, ты не в курсе, но мы там не все под копирку и… — Но я не про внешность говорила. — А про что же? — Ну, она крутая. И ты тоже крутая. И… Всё? Причём тут волосы, не понимаю. Оказывается, краснеет Вик также быстро, как и выходит из себя. Пунцовая краска трогает только шею и кончики ушей, не касаясь щёк, и это Амара находит забавным и зачем-то запоминает, откладывает в отдельный ящичек в своей памяти. Как будто ей ещё раз доведётся такое увидеть, ха. — Я всегда пыталась хотя бы приблизиться к её уровню, — вдруг выдаёт Маликова, смущённо поджимая губы. — А сама даже не сумела с первого раза стать кадетом… — Зато мы помогли начистить морду супер огромному кайдзю. Так что какая разница, с какого раза ты поступила? — Спасибо, Намани. У Вик не только глаза ослепительные, но и улыбка. Ради такой, кажется, можно что угодно сделать — и к кайдзю в пасть сигануть, и нарушить какое-нибудь кадетское правило. Сердце выколачивает дикий ритм, бухает в ушах, и Амаре в этот момент кажется, что было бы лучше, если она умерла в битве у Фудзиямы.***
— Ты должна признаться ей. — Чё? Джейк, мать его, Пентекост, улыбается слишком ехидно для того, кто вроде бы ничего не знает (по крайней мере, вроде не знал до этого момента). Амара со скрипом вскидывает брови, делая вид, что она не понимает, о чём речь, и свято надеется, что её не выдадут напрягшиеся мускулы. А может быть и не напрягшиеся, но Амаре кажется, что у неё даже вены вздуваются на шее. — Как будто ты не понимаешь, о чём я, мелкая, — кличка обидно режет слух, но в данной ситуации можно про это забыть. — Я про Маликову. — В чём я должна ей признаться? В том, что она дурында и бесит меня? — сарказм-сарказм-сарказм, Амара лихорадочно выстраивает перед собой щит из концентрированной иронии, как делает это всегда, но… Но Джейк знает её слишком хорошо. Он, чёрт подери, дрифтовал с ней. Конечно же он всё знает. Даже знает, как Амара, будучи двенадцати лет от роду, с боем отбирает у какой-то шпаны коллекционную карточку с Сашей Кайдановской, которую потом носит не абы где, а у самого сердца. И, вообще-то, сейчас носит её там же. — Значит, зассала. — Чегоо-о-о?! Амара тут же надувается, пушится, точно птичка, сводит на переносице брови, но затем… Затем потухает так же мгновенно, как и загорается, потому что Джейк прав, как всегда прав, и это бесит. Потому что да — она (фу, какое противное всё же слово) ссыт. Никогда не признается. К чёрту это. — Блин, да ты не понимаешь, а вдруг она, ну… — Амара мнётся, опускает взгляд. — Ну, ты знаешь… Русских часто в этом обвиняют… — поджимает губы, проглатывая застрявший в горле ком. — Ну… Гомофоб. Амара перекатывает это слово на языке очень осторожно, чувствуя, как больно оно щиплет рот. Вик ненавидит, когда её нацию сводят к скупому набору «водка, ядерные боеголовки, медведи, зима, ублюдочный менталитет», но ведь всякий такой набор, к какой бы нации не относился, имеет своё основание. На лбу ведь, сколько не гляди, — не написано ничего, и как знать такие вещи наверняка? — Ну, а если нет? — А если нет… — Амара сникает окончательно. — То я ей всё равно не подхожу. Мы же… Мы же постоянно дерёмся, подкалываем друг друга и… У нас нихрена не получится. — Нейт думал так же. — Чего?.. — Пока, мелкая, — ладонь Джейка торопливо ерошит лохматую макушку Амары. — У меня дела. И исчезает мгновенно, как будто его кто-то за задницу укусил. Но чёрт подери, Амаре не послышалось, он реально упомянул Нейта?.. Ведь не послышалось же?***
— Сегодня тренировки в симуляторе. Нет, не наши егеря — подогнали симуляторы к самым новеньким, так что лишним не будет. Вы двое — будете проходить с Алой Пилой. Да. Нет, вот туда. Намани, Маликова! Вы сегодня только вдвоем. А? Нет, заболел. Вам сегодня достаётся Гнев Валькирии. Амара слушает всё это, смотрит на гадкую, безобразно довольную рожу Пентекоста и чувствует, как все её органы с радостью сворачиваются в крепкий узел по главе с дико бухающим сердцем. Когда вы в дрифте втроем, ещё можно как-то что-то скрыть, тем более, что Виктория в Фениксе всегда особняком — но как тут?.. Как? Они с Вик — и одни в дрифте? Катастрофа. Полная катастрофа. — Эм… — Амара машет рукой, строя кислую мину. — А это обязательно? Мне что-то нехорошо сегодня… — Намани, ты чего несешь? В критической ситуации всем будет все равно, хорошо тебе или нет. Пошли уже, не ной. В обычной ситуации Амара бы в ответ что-нибудь схамила, но в том-то и дело, что ситуация необычная, катастрофическая, совершенно кошмарная. Надевая шлем на голову, Амара думает только об одном — ей конец. Дрифт не продержится и секунды, её уколошматят в пол и пошлют в самые далёкие дали не самыми приличными словами (а матерится Вик, как и все русские, мастерски — почти виртуозно). Краем глаза Амара замечает, как надевает шлем Вик, и внутренне сжимается, предвкушая начало конца. По позвоночнику пробегает знакомое покалывание дрифта, и мозг затапливает синевой. Лапа кайдзю опускается перед лицом маленькой Амары. Вик пятнадцати лет отроду колотит грушу до режущей боли в костяшках. Намани пробирается сквозь свалку егерей, выискивая детали для Задиры. Маликова втаптывает в пол кого-то неважного, кого-то, её оскорбившего. Они обе катятся по полу в тот-самый-первый-раз. «Ты должна признаться ей», — говорит Пентекост, и Амара ждёт, что по ту сторону нейромоста всё должно оборваться. Синева выплёвывает её в реальный мир. — Полушария откалиброваны. Синхронизация прошла успешно. Гнев Валькирии возвышается над каким-то скандинавским городком, холодный ветер разбивается об механическую громаду егеря. Амара недоумённо моргает. Дрифт… Прошёл?.. Как так? Намани осторожно косит глаза. Вик стоит — слишком спокойно для себя, подозрительно степенно — ни следа от злости, ни следа… Никакого следа. Будто бы она ничего не видела только что в дрифте. Но ведь этого быть не может, верно?.. — Чего зависла, Намани? Тут кайдзю. — А?.. Д-да, конечно! Амара чувствует, как её потряхивает, но по ту сторону дрифта — тихая пустота, как будто никакой Вик и вовсе нет рядом. Она с недоверием шевелит пальцами — Вик и Валькирия дублируют это движение гладко, без единой осечки. Где-то сбоку слышен рёв кайдзю — и Амара понимает наконец, что всё это ей не снится. Что признание просочилось в дрифт, и Вик — почему-то — с этим совершенно ничего не делает. Выходит, не заметила? Намани выдыхает с облегчением, и Гнев Валькирии срывается на бег, с готовностью выбрасывая из руки меч. Амара кажется, что этот дрифт, эта симуляция — самые лёгкие и гладкие на её памяти. На напряжённое, почти судорогой сведённое лицо Вик она внимания не обращает, не замечает его, опьянённая радостью. Маликова ей кажется просто спокойной, и Амара с удовольствием смакует эту версию — в конце концов, раз в год и палка стреляет, раз в год и Виктория Маликова может пройти симуляцию, не огрызаясь на каждое движение или звук. Иллюзия оказывается шаткой и хрупкой. Маликовой срывает крышу в тот же момент, как она и Амара переступают порог казармы. — КАКОГО ЧЕРТА, НАМАНИ?! И они катятся по полу в черт-знает-какой-раз. Переносица вспыхивает болью, которая отдаётся в голове алыми искрами, Амара тут же начинает захлёбываться кровью. В горле горячо и солоно, но Намани верещит от удивления и восторга, пытаясь хоть как-то смягчить град падающих на неё ударов. Верещит — потому что это извращённая, дикая привязанность на лезвии ножа между любовью и ненавистью, потому что Вик — самая охренительная в мире девчонка. Потому что только самая охренительная в мире девчонка может начистить ей, Амаре, физиономию. Их растаскивают в разные стороны неожиданно, но Вик всё равно рвётся вперёд, почти что плюётся желчью и ядом, порываясь лягнуть тех, кто её держит. — Какого чёрта?! — продолжает вопить она, и белая шея покрывается рваными пунцовыми пятнами. — Почему?! ПОЧЕМУ?! — Ты знаешь, — почти что шёпотом отвечает Амара, прекрасно зная, что громче и не нужно, потому что Вик от неё никаких слов не требуется — она была с ней в дрифте, она знает. Знает всё, знает каждый клочок и закоулок её мозга и её памяти. — Ты… Дура, — буквально выплёвывает Вик, в её глазах — ледяная злоба асгардских льдов. Дёргает плечом. — Отпустите, — когда чужие руки ослабляют хватку, Маликова уносится из казармы быстрее Клинка Афины, оставляя после себя густой, острый запах ярости. — Амара, что случилось? Стой, ты… Ты что, плачешь? — Тебе показалось, — она рывком утирает глаза рукавом кадетской куртки, натягивая улыбку. — Слышал же — я дура. Вот и всё. — У тебя… Кровь. Нужно в лазарет. — К чёрту, — Амара в ответ только отмахивается. — Переживу. Но вот то, что высадки на Фениксе, кажется, подходят к концу, она вряд ли переживёт.***
— Просыпайся! Вставай, идиотка! — злой шёпот обжигает уши, а перед глазами трясётся-шатается ночная казарма. Амара упорно не желает фокусироваться, но разглядеть перед собой лохматую Вик у неё всё же получается. Сонливость исчезает тут же. — Что?.. Который час, зачем? — Пошли! — она вытягивает её из кровати и тянет к выходу прямо так, как есть — в майке и затёртых до полинялости штанах, босиком по холодному полу. — Но рейнджеры… — Сегодня дежурит Пентекост, и он ушел жрать мороженое. Идём! Фамилия Джейка заставляет Амару нахмурится — он не должен дежурить сегодня, где подвох? Но Вик тащит её вперёд неостановимо и неумолимо, крепко сжимая пальцы в своей холодной ладони, и у Амары не остаётся храбрости для сопротивления. Ведь когда ещё теперь она возьмёт её за руку? Может, она тащит её сейчас в тихий угол, чтобы прикончить — и ладно, может, так в самом деле будет лучше. Но нет, не тихий угол. Вик тащит её в комнату для симуляций. — Ало, Вик, притормози, зачем нам туда? — Заткнись и иди. Исчерпывающе. Вполне в духе Маликовой, вот только той, которая ещё не знает, что в неё втрескалась по уши собственная напарница. Эта Маликова не должна вытворять подобное. — Ты дура, — выдаёт Вик чуть ли не в сотый раз, вталкивая Амару под шлем. — Ты что, не можешь входить без лишнего в дрифт, а? — Я… Я не хотела, подожди, что… — Будешь смотреть, слышишь? — палец утыкается Амаре в грудь. — Смотреть и слушать. Внимательно, поняла? — Я… — Отвечай! — П-поняла… Руки дрожат, но у Амары всё-таки получается надеть шлем на голову. Она не понимает, зачем всё это, но вокруг загораются электронные огни, а потом Амара проваливается в синеву воспоминаний. — Вы не поверите, там было столько снега! Целая куча! Такой холодный, обалдеть! Амара взволнованно машет руками, рассказывая о том, как она и Джейк завалили кайдзю у Фудзиямы. Снегу она уделяет чрезмерно много внимания, и Вик невольно хмурится, кривя рот. Ей хочется сказать «Поехали со мной в Россию, Намани, там много снега, тебе понравится», ей хочется произнести «Просто поехали со мной», но она, нарочито громко цыкая, закатывает глаза. — Серьёзно, снег? Намани, тебе что, пять лет? Она не знает, зачем провоцирует её. Амара смешная. Глупая и смешная. Она мастерит крошечную фигурку егеря — 10 сантиметров ростом, та носится по столу столовой, сшибает стаканы и падает в тарелки. Вик знает — ей на зло, в отместку за то самое «сделай егеря побольше». Робот (нет, роботулька? Роботушечка?) подозрительно часто оказывается около Маликовой, вращает ручками-клещами и тащит из тарелки горох и кружки варёной морковки. Вик сводит брови на переносице, говорит: — Намани, усмири свою игрушку. Это смехотворно. — Ладно, следующий будет 5 сантиметров. Амара глупая и смешная. А улыбается — ярко и заразительно, и Вик отворачивается, чувствуя, что иначе по шее пойдут алые пятна. «Да хоть один сантиметр, — хочется ей ответить. — Только пусть именно ко мне пристаёт» А вслух говорит: — Да хоть пять миллиметров — только пусть не лезет в мою тарелку. Вик не знает, может ли быть между ними как-то иначе, как-то по другому, и не хочет знать. — Никому ты не нужна, Маликова. Ты ничтожество. Вик тринадцать, она уже хочет стать пилотом. Она ещё не умеет толком драться, но зато больно кусается, впивается зубами почти до крови и чужого вопля. А ещё она знает, что её никто — совершенно никто, абсолютно — не любит и не будет любить. Отец — суровая скала, у него глаза ледяные, а волосы седые, точно снежные шапки у гор. Он зол и суров. — Никаких нежностей и слабостей, блять. Уяснила? Вик кивает. Ненависть ко всему пускает ростки в пока незамёрзшем сердце. — Ты рехнулся, Ковтунов? Отношения, чувства, любовь? Мы не люди, мы солдаты. Я должна стать пилотом. — А… А остальное? — А на остальное плевать. Вик пятнадцать. Через два года она поступит в академию пилотов — а сейчас встаёт рано, пробегает километры, не задыхаясь, и отталкивает всех, кто смеет её коснуться. Ковтунов её одногодка — глаза большие, синие-синие, по совиному огромные. Вик старается лишний раз в них не смотреть, боясь того, что заметит в них намёк на ложь. «Ведь ты на самом деле не можешь меня любить, верно? Никто из вас, ублюдков, никто» Синева заворачивается неожиданной спиралью, смешивая давнее прошлое с недавним. «Ты ведь не можешь любить меня, Намани. Ты ведь очередная, такая же. Ты не можешь» Дрифт резко прекращается, Амара выныривает из синевы, хватая воздух ртом по-рыбьи. Сдёргивает с себя шлем, в голове всё плывёт от отсутствия кислорода, и она едва удерживает себя на ногах. Вик — бессовестная, гадкая, невыразимо мерзкая засранка — скидывает с себя шлем и пытается смыться так же внезапно, как и притащила Амару сюда. — Подожди! Хватает за предплечье. Вик обжигает её взглядом, и о боже. Сколько в её глазах горечи. Она плачет? Кажется, пока ещё нет, но губы разгрызает в кровь, дрожа, точно натянутая струна. Сплошной комок боли и нервов, льда и одиночества, снаружи — сильное тело, но внутри… Внутри, кажется, уже ничего. — Чего ждать? Чего?! Я непонятно выразилась? Отпусти меня, Намани! К чёрту всё! «Сейчас или никогда», — вместо этого думает Амара и слепо подаётся вперёд. Она нелепо тыкается своими губами в чужой рот, и это так глупо, так отчаянно и безрассудно, ведь это же Вик, ведь она скорее врежет, чем на поцелуй ответит, но… Плевать. Амаре совершенно плевать, потому что целовать, оказывается, совсем не страшно, не страшнее, чем падать в егере с огромной высоты без спасательной капсулы. Амара зажмуривает глаза до цветастых точечек и кругов, не чуя под собой земли. Она отстраняется так же стремительно, чмокнув быстро, скорее даже тюкнув чужие губы, чем действительно поцеловав. Вик не шевелится, и её молчание пахнет удивлением. — Я — не все, Вик. Слышишь? Поэтому не смей решать за меня, что я могу, а что не могу. Амара с вызовом смотрит в обрамлённые светлыми ресницами глаза, мол, смотри, я здесь, и я ничего не боюсь, ударь меня, если сможешь. Но Вик не бьёт — выдаёт хриплый, глухой смешок, кривя в вымученной улыбке губы. — Ты отвратительно целуешься, ты знаешь? — О, а ты, стало быть, прекрасно? Так чего же стояла столбом? Мне опять всё самой за всех делать? — Нарываешься, Амара. — Да, именно это я и делаю, — улыбается нагло, скаля зубы. — Нарываюсь. Что будешь делать? — Наказывать. И они катятся по полу в который раз (они уже давно не считают), но не дерутся — барахтаются, как дети, сплетаются в узел из рук и ног. Близость колоссальная — почти что дрифт, только без шлемов и нейромостов. И Вик вновь нависает сверху, горячее неровное дыхание опаляет Амаре уши. — Ты… Точно не как все, а? Спрашивает едва слышно дрожащим, срывающимся голосом. — Точно. — А я… Правда похожа на Кайдановскую? — Круче. Ты гораздо круче. Второй поцелуй выходит у них куда удачнее первого.