Германн, ты там? Тут пусто, холодно и одиноко. А еще очень страшно и темно. Спаси меня, Германн. Пожалуйста, спаси меня.
***
От седативных, которыми его пичкают ежедневно, Ньютон теряет зрение. Это становится заметно по аномально-расширенным зрачкам, но никаких срочных действий персонал не предпринимает. Ньютон торчит в лабораториях Тихоокеанского оборонительного корпуса, никому не нужный, пойманный в клетку, и всеми забытый. Живет на одних успокоительных и усыпляющих. Когда из-за воспалительных процессов оба глаза перестают видеть — ученые лаборатории наконец поднимают тревогу, но почти ничего не делают. Прослеживают, что кроме глаз инфекция ничего не затронула — и на этом все. У Ньютона абсолютно белые глаза, бессмысленный и пустой взгляд, и он чисто инстинктивно задирает голову вверх. У Ньютона — короткие жесткие волосы, их обкорнали по самые корни, его побрили как только он попал сюда. У Ньютона провал в памяти длиною в десять лет, и это ни хрена не круто. Честно говоря, очнувшись здесь, он далеко не сразу понял, что произошло. Персонал на его вопросы не отвечал. А как он начал проявлять активность... что ж, да. Они подсадили его на целый ворох разных препаратов. Обезболивающие, антидепрессанты, чего только не было. Даже после того, как зрение ушло полностью. Его все еще считали опасным. Ньютон... предполагал такое развитие событий. В конце концов — он видел их там. Глубоко, в этом рое коллективного разума — он видел их интерес. Видел их способы. Просто не ожидал, что это произойдет так быстро. Он даже не успел попрощаться с Германном. Германн. Единственное, что вытаскивало его на поверхность после очередной дозы чего-то морфинового и седативного. Вероятность того, что Германн не пострадал от их влияния, была высока, Ньютон, пусть даже и не совсем осознанно, принял весь удар на себя. Они говорят, что он задушил Германна собственными руками, но Ньютон в это не верит. Не хочет в это верить. Не будет. В это. Верить. Но Германн не приходит, хотя он ждал его, так ждал. Это ли... не ответ? Он проводит здесь дни и ночи, и уже давно различает время суток только по жужжанию абсолютно бесполезной для него лампы над головой. Жужжание сводит с ума. Это единственный звук, что здесь есть, и он пропадает на девять часов каждый день, и точно так же, как Ньютон благословит его исчезновение — он восхваляет его появление. Он лежит, по большей части лежит. Иногда теряет несколько часов, проваливаясь в то же самое беспамятство, в котором находился все эти десять лет. Когда лампа выключается раньше, чем он рассчитал, а ноги и руки немного трясутся от непривычной нагрузки, Ньютон знает — они приходили. Чаще всего он возвращается в себя за несколько минут до прихода медперсонала. Они вбегают втроем или вчетвером — по топоту понять сразу не всегда удается, — и часть из них держит Ньютона, а другая часть — вводит в уставшие вены успокоительное. Ночами, когда действие снотворных заканчивается, и он остается один на один с пугающей тишиной, Ньютон зовет Германна, неслышно, почти что под нос. Германн не приходит, но занятие успокаивает само по себе. Он лежит на койке, обхватив руками колени и шепчет, шепчет, шепчет, создавая звук, и почти видит, как этот звук отскакивает от стен. Это помогает. Визуализации — помогают. Наверное, он сидит не в полной темноте, наверное свет только приглушают, не выключая целиком, как и раньше, но Ньютон не слышит большой лампы — значит для него вокруг темнота. Он знает, что бельмо на глазу — фарфорово-белое, и представляет себя именно так. Он знает, что его короткие волосы — выглядят светлее, чем обычно, и мысленно меняет тон. Он помнит, что раньше медицинская роба на нем была немного голубоватого оттенка, и представляет именно ее. Это занимает мозг в полной темно-тишине. Это помогает не свихнуться, — хотя, куда уж дальше. У Ньютона в голове — сотни предположений, как именно можно лишить себя жизни в лабораторных условиях, и это — тоже занимает мозг. Когда Ньютону становится совсем одиноко — когда перестают действовать препараты, когда боль и депрессивное осознание произошедшего наваливаются с новой силой, Ньютон поет. Те песни, что рычали в их общей с Германном лаборатории, те, под которые они праздновали победу. Последние петь намного сложнее, потому, что праздник в честь победы — это последнее, что помнит Ньютон с тех пор. Он приблизительно представляет, что находится здесь уже больше месяца, хотя бы потому, что не вспоминать этот липкий ужас, когда жужжание затихает надолго — невозможно. Каждое включение лампы Ньютон комментирует: "вот он, сорок седьмой день", или "неужели я дожил до двадцать пятого?". Они приходят все реже — его тело ослабевает, а им, что ж, им он больше не нужен — он раскрыл себя, а его план не сработал. Они все равно держат его, на всякий случай, или ради веселья — Ньютон не знает. Просто... в один день меняется все. Лампа жужжит уже так долго, что успела осточертеть, новых препаратов не было уже два дня — два удивительно спокойных дня, — и горло уже немного охрипло. Когда слышится громкий металлический стук подноса, на котором ему вносят еду, — в те дни, когда он не под капельницей, конечно, — и громкие голоса, Ньютон думает, что у него галлюцинации. Он хихикает, внутренне холодея так, что на спине выступает пот, а промокшая роба липнет к коже. Нет, галлюцинации были и раньше. Когда часами вслушиваешься в тишину — что-нибудь, да услышишь. Но так громко — никогда. И звук такой, будто бы дверь распахивается. И бьется об стену. И топот, с таким знакомым пристуком, точно трость по кафелю. И запах... запах? Ньютон поднимает голову, ориентируясь именно на него, на этот выразительный запах: масла, которым смазывают Егерей, одеколона и соленой воды, это все — запах свободы. Ньютон поднимает голову — и слышит приглушённый порывистый вдох. — Гер... манн? — спрашивает Ньютон, закашливаясь. Ничего больше не происходит, запах здесь, звуки дыхания здесь, но он молчит. Ньютон неловко свешивает ноги с кровати и пытается встать. Два шага. Два удара каблуков об пол. Почти не ощущаемый порыв ветра от движения. И длинные руки, сжимающие спину, комкающие робу, и голова на плече, дыхание щекочет шею. Германн теплый. На нем, как всегда, куча одежды — Ньютон чувствует под пальцами нескончаемые слои ткани. Жесткий пиджак, скользкую жилетку, мягкую рубашку. — Я не знал, — хрипит Германн, ладонью приглаживая жесткий ежик волос. — Мне сказали, что ты сбежал. Ньютон хочет шептать "мне не снится это, мне не снится это", но он не шепчет. Германн, которого он звал, ждал, в чью смерть не верил, он здесь. Обнимает так, будто бы ничего не произошло, будто он не злится. И черт его, Ньютона, подери, если это не реальность. Но Ньютон знает, что здесь для него опасно. — Они придут, Германн, — говорит Ньютон на самое ухо. — Лучше уходи, пока они еще не пришли. Но Ньютон — трус. Объятие должно превратиться в толчок, но не превращается. Ньютон только сильнее сжимает руки. Первый настоящий тактильный контакт за полтора месяца. Первый настоящий запах — а не вонь препаратов и латексных перчаток. Первый осмысленный разговор. Ньютон хочет говорить, много говорить: рассказывать, даже если ему не о чем, расспрашивать, даже если он снова все забудет. Ньютон готов говорить, но он не успевает даже разжать объятья. Он слышит тихий щелчок и сразу же после — жалящую боль в плече. Транквилизатор. — Вы с ума посходили?! — уже где-то на задворках сознания кричит Германн. Ньютон улыбается, из последних сил хватается за плечи Готтлиба, оседая на пол. Германн помогает ему доползти до койки, и Ньютон уплывает в уже привычную темноту препаратов. Последнее, что он чувствует — это нежное прикосновение к руке.***
— Что же они с тобой сотворили, Ньютон? — шепот помогает вынырнуть наружу. К жужжанию и громкому дыханию. И к запаху. Германн не ушел. Германн остался. Здесь, с ним. С человеком, который чуть не разрушил мир. Не прислушался к Ньютону, в очередной раз, не ушел и остался здесь. Опять делает все так, как хочет сам, а не так, как попросили. Ньютон улыбается своим мыслям. Даже сейчас спорить с Германном не кажется неправильным. Но он молчит, потому, что, кажется, видит ситуацию намного легче, чем Германн. Открывать глаза — это рефлекс. Рефлекс выработанный за годы жизни, годы, когда он был зрячим. Раньше, когда он только-только окончательно потерял зрение, Ньютон не открывал глаз. Так казалось, что все в порядке. Что темная пелена — это веки. Что с ним все хорошо. — Они, — выделяет слово Ньютон, — они сказали, что я убил тебя. — Они, — подчеркивает Германн, — пытались. Но ты — им помешал. Ньютон приподнимает голову, определяя, где стоит Германн. Примерно в трех шага, понимает Ньютон по звуку. Но не подходит ближе. Возможно, ему запретили, грозясь новой дозой транквилизатора для Ньютона, возможно — сам опасается. Ньютон не встает с кушетки. Тело все еще слабое после действия вещества, и Ньютона немного подташнивает. Знакомые эффекты. — Я поговорил с персоналом, — говорит Германн, и добавляет на несколько тонов тише, — а еще немного поругался с Пентекостом. Твое лечение переходит под мое руководство. — Лечение? — переспрашивает Ньютон. — Какое лечение, Германн? Ньютон хочет наружу так сильно, как не хотел все это время. И раньше, возможно, он бы сделал все, лишь бы только выйти отсюда. Восстановить глаза, репутацию, продолжить работу, — плевать на части кайдзю, работу над чем угодно, главное, чтобы занимало мозг. Но после всего, что произошло — нет, это больше не вариант. Да, Ньютон эгоистичен, но не настолько. Он все еще не знает сколько сотен человек погибло из-за него, и риск — слишком велик. — У меня в голове инопланетяне, — неуместно хихикает Ньютон, — это не лечится. — Начнем с малого, — Ньютон слышит, как Германн качает головой, задевая воротник. Ткань шуршит. — Вылечим глаза, обследуем нервную систему. Возможно, найдется способ разорвать эту связь. Ньютону очень хочется в него верить, и он верит, конечно, верит, но подозрение скребется где-то глубоко. Не оставят они его в покое. Как расплата за провал — он заперт с ними в своей собственной голове. Навсегда. — Как известно, от боли в голове есть одно проверенное средство, — замечает Ньютон, и слышит как недовольно ворчит Германн. — Мы попробуем все, кроме этого, — делая ударение на "кроме", отвечает Германн, и Ньютон готов поклясться, что он сейчас закатил глаза. — Господь, я уже и забыл, какая же ты заноза в заднице. Ньютон вскидывает брови, слыша от Готтлиба грубое слово. Германн, кажется, сам пристыжен, он мелко и часто топает больной ногой, оставляя основную нагрузку на здоровую. Пристыжен, но все равно немного посмеивается. — Мой ответ тебе не поможет, — Ньютон пожимает плечами, зная, что Германн увидит это движение, — лечи. Я не против. Но будь готов к тому, что к концу лечения меня, как меня — у вас уже не будет. Германн молчит, обдумывая то ли ситуацию, то ли ответ. У входа в бокс мнется медперсонал, и Ньютон кивком указывает Германну на них. Судя по резкому скрипу ботинок — Готтлиб их не заметил и быстро развернулся. — Еда для шиз... доктора Гейзлера, — быстро поправляется мужчина в дверях. Ньютон усмехнувшись, в красках представляет тот испепеляющий взгляд, которым скорее всего наградил Германн работника. Раздаются шаги — немного шаркающие, мужчина явно спешит отдать поднос с едой, — м-м, это яичница или омлет? — и удалиться как можно скорее. Поднос оказывается в руках Германна, к Ньютону никто подходить не хочет. — Тебе помочь? — на секунду заминается Германн. — Что? — не понимает Ньютон. — А. Эм. Ну. Нет, не надо. Я справлюсь. Приноровился уже. Не первый день. Германн все равно берет его за руку, показывая, где находится поднос, а потом и вовсе ставит его Ньютону на колени. Поднос теплый от еды, и Ньютон всерьез опасается, что металл может быстро нагреться до слишком высокой температуры. Кажется, Германн тоже это понимает. Он буквально отбирает поднос, отставляет его на кровать — осторожно, чтобы не разлить и так плещущийся напиток, — и быстро пристукивая тростью выходит. — Почему в комнате доктора Гейзлера нет стола? — слышит Ньютон удаляющийся голос. И холодеет, понимая, что дверь осталась открытой. Где-то из глубины сознания поднимается хохот, он бурлит в горле, лампа над головой жужжит оглушительно, Ньютон пытается сконцентрироваться на ней, на запахе его завтрака, на уже исчезающем аромате океана, который принес с собой Германн несколько минут назад, на жесткой ткани простыней, хотя бы на чем-нибудь, ну же, черт подери... Это не помогает. Ньютон чувствует свой контроль над ними как струну — натянутую до предела. И она рвется, с высоким дребезжащим звуком, напоследок хлещет отдачей сознание Ньютона. — Германн, дверь! — кричит Ньютон и проваливается в темноту.***
Ньютон сидит на койке. Германн осторожно промокает кровь, хлещущую у него из носа, в полной тишине. Точнее, так кажется Германну. Для Ньютона они просто молчат: тишиной в комнате и не пахнет. — Я предупреждал, — слабо оправдывается Ньютон. — Ты здесь не при чем, — резко отвечает Германн, и надавливает сильнее. Ньютон шипит, и Германн глубоко вздыхает, перекладывая уже промокшую скорее всего насквозь ткань в другую руку. — Это моя вина. Дверь захлопнул, конечно, не Германн, он не успел бы. Но тот самый работник, который отдавал поднос Германну, вот он оказался достаточно близко, чтобы ударить по кнопке. То, что дверью ударило и Ньютона, его не волновало: главное, что он не выпустил наружу заключенного. Во многом это было, конечно, правильно — снаружи Ньютон рисковал быть просто застреленным. Но Ньют не может простить ему сломанный нос, которым, судя по всему, он и ударился, влетев в уже закрытую дверь. — Мы установили автоматическое закрывание дверей, — говорит Германн, отходя. Кровь продолжает течь, Ньютон чувствует ее соленый вкус на губах, и чувствует как мерзко тянет где-то в переносице. Германн возвращается с новой тканью, еще сухой, и она моментально липнет к коже под носом. — Странно, что здесь этого не было раньше, — Германн вздыхает, проверяя, не перестало ли так хлестать из носа. — Будет синяк, но, кажется, медперсонал все-таки вправил его правильно. Кровь уже почти не течет, и Германн вручает ткань Ньютону. Он взволнован и обеспокоен, понимает Ньютон, а еще наверное напуган. Да, Ньютон был бы напуган до черта, если бы Германн в какой-то момент потерял бы себя. Германн для него — стабильность, константа, неизменная постоянная, Ньютон вряд ли выдержал бы потерю Германна. Хорошо, что Германн выше этого. Это больно, конечно больно, но если бы Германн чувствовал то же самое, что и Ньют, возможно, этот мир так и не удалось бы спасти. Потому, что Ньютон кинулся бы за Германном куда угодно. Даже зная, что перед ним уже и не Германн. — Все не так, как ты ожидал? — гундосит Ньютон, отмахиваясь от назойливых мыслей. От этого остановившаяся кровь снова начинает течь. — Помолчи хотя бы десять минут, — отвечает Германн, игнорируя вопрос начисто. — Иначе мы не остановим тебе кровь никогда. Ньютон фыркает, и чувствует, как несколько красных капель летит куда-то мимо ткани. Судя по недовольному шипению Германна — на новую, только замененную робу. — Я очень удивился, когда ты так резко пропал, — говорит Германн, и Ньютон понимает, что Готтлиб пытается остановить кровь, переключая внимание на себя. — Мы планировали... многое. Ты должен это помнить. Сразу после дрифта, по дороге до Шаттердома. Ты говорил, как всегда слишком много. Я помню, как ты хотел остаться работать. Со мной. Никто раньше до этого не хотел работать со мной дольше, чем было нужно. Германн замолкает и отходит на пару шагов. Раздается скрип — так открываются двери. Ньютон напрягается, думая, что Германн так быстро уходит, но нет. Готтлиб бормочет что-то похожее на "спасибо" и скрип повторяется снова. Дверь закрылась, Германн остался внутри. Ньют выдыхает с облегчением. — Я не могу не признать, что ты выводил меня из себя уже с самых первых дней совместной работы, — продолжает говорить Германн. — Абстрактный, мельтешащий, нестабильный. С тобой было сложно даже находиться в одном помещении. А иногда — и вовсе страшно. Ньютон улыбается, слушая негромкий голос Германна. Ньют любит слушать про себя, — а кто не любит? — и тем более любит слушать про себя от Германна. Ньютон любит шипящие звуки в его речи — необычно-твердые, родной язык Германна, как и самого Ньюта — немецкий, и это накладывает отпечаток на произношение. У Германна немного больше, чем у Ньютона, просто потому, что тот с детства привык говорить четче и яснее. Ньют видел это в их дрифте. — И тем не менее, ты был и являешься единственным, кто доверял мне до конца, — раздается металлический звон, и Ньютон наконец понимает, что Германну просто передали поднос, — и мне жаль, что я не смог доверять тебе сам. Германн подходит к нему, Ньют кожей чувствует ветер от его перемещений. Он отнимает руку от носа, убеждаясь, что кровь не течет, а потом осторожно тянет Ньютона наверх. Обнимает, — Ньютон крупно вздрагивает, когда узкая ладонь ложится между лопаток, — и направляет, указывая куда идти. — Стол небольшой, полукруглый, одной стороной прислоняется к стене, — объясняет Германн, и Ньютон ему не возражает. Хочет описывать — пускай, может это и вправду чем-то поможет. — Привинчен к полу. Стул тоже небольшой и, к сожалению, его будут выносить, когда ты будешь оставаться один. Потенциально опасный предмет. Германн усаживает его на стул, и у Ньютона сводит желудок от этой заботы. Германн непреднамеренно гладит его пальцы, помогая взять в руки ложку. И неловко направляет ладонь, указывая, где находится тарелка с супом, а где — стакан с питьем. — Что, а с ложечки не покормишь? — Ньютон улыбается. Ньютон почти уверен, что Германн знает, что это — его своеобразное "спасибо". Он чересчур смущен своей слабостью для того, чтобы говорить прямо. Но Германн всегда все понимает. И все равно остается Германном. — Тебе это нужно? — серьезно уточняет Германн. — Эм, нет, Герм, это была шутка. — Ньютон тушуется и все-таки добавляет, — спасибо. — Приятного аппетита. — Германн сжимает его плечо, несильно, но обозначая конец разговора. — Боюсь, меня уже ждут наверху. Я приду еще вечером. "Буду ждать" — думает Ньютон, но вслух не говорит. Суп соленый, не постный, как раньше. У супа есть какой-то вкус. Не так, как раньше. Ньютон впервые за месяц ест с удовольствием, и да, конечно, это все не такое, как раньше, там, на свободе, но у Ньюта просто больше нет сил себя жалеть. С появлением Германна депрессия отступила. Искать положительные стороны в происходящем стало легче. В конце концов. Он жив. И Германн жив. И весь мир жив. Неплохой повод для радости. Германн и правда приходит. Каждый день, по два-три раза, часто обедает с ним, — Ньютон все еще никак не может привыкнуть к тому, что вместе с подносом после еды уносят и стул. Зато вот к аудиокнигам, которые теперь ставят ему по просьбе Германна — очень легко привыкнуть. Ньютон лежит, слушая механический невыразительный голос, и наконец чувствует себя не в клетке. Это бывают и научные книги, и просто бестселлеры, Ньютону все равно. Это занимает мозг. Это много лучше, чем тишина. Германн... слишком "Германн", чтобы оставить все так, как есть. Эти угрозы, — Ньютон воспринимает их не иначе как угрозы, — вылечить его, он не собирается отворачиваться от своих намерений. Они начинают с глаз. Глаза — не то чтобы больная для Ньютона тема. Нет, осознание, что пока он слеп, он безопасен — присутствует. Главенствует. Но без зрения заниматься наукой практически невозможно, а Ньютон тоскует без нее. Очевидно, что за десять лет медицина шагнула далеко вперед: они, для удобства, скорректировали ему зрение. Привыкший к очкам Ньютон поначалу чувствовал себя очень неловко, обозревая четкий мир без привычного давления моста на переносицу. А потом, ну, потом это уже было и не актуально. Германн контролирует медработника, осматривающего его, не позволяя пренебрегать обязанностями или как-то грубить Ньюту. Германн обсуждает полученные данные с самим Ньютоном, в конце концов у Ньюта есть медицинское образование. Германн советуется. Это одновременно так похоже и так не похоже на Германна, он, со свойственными ему вдумчивостью и внимательностью, проявляет не свойственную ему заботу. Ньютон не то чтобы млеет от этого, нет, подобное внимание, оно как бальзам на душу. Установить источник проблемы удается не сразу. Загвоздка в сетчатке, и это не так плохо, как боялся Ньют. То есть, нет. Плохо, конечно, но с современными методами поправить будет возможно. Не до идеального, но Ньюту не привыкать к очкам. Гораздо больше Ньюту не нравится бельмо, но и его можно убрать. Лечить глаза прямо сейчас Ньютон отказывается. Они самозабвенно спорят с Германном почти пятнадцать минут, — совсем как раньше! — и останавливаются только тогда, когда в палату прибегает обеспокоенный персонал с различными препаратами на любой вкус, от усыпляющих, до обезболивающих. Германн ругается с работниками, а Ньют немного истерично хихикает и гладит напряженные плечи Германна. Они договариваются. Компромисс — хорошее решение, но это решение все равно не устраивает обоих. Ньютон не сопротивляется в лечении глаз, но Германн начинает проводить исследования на мозг. И не вступает в дрифт с Ньютоном. Это Ньют подчеркнул отдельно, а потом еще трижды упоминал к месту и не к месту. Они... они не доставляют проблем. Отлаженная работа специалистов, проинструктированных Германном, помогает, при любых подозрениях на "смену личности" Германн покидает комнату, выключает звук, — жужжание лампы, — и оставляет сидеть их в полной темно-тишине. У Ньюта есть несколько условных знаков, которые меняются изо дня в день, а еще, ну, Ньют называет какое-нибудь из воспоминаний Германна, полученное им во время дрифта. Поначалу Ньют думает, что наверное, Германну неловко, что он помнит весь их дрифт целиком, даже несмотря на сумбур происходящего, даже несмотря на целый рой коллективного разума кайдзю, Ньют помнит детство Германна, так же хорошо, как помнит его юность и взрослую жизнь. А потом Ньютон понимает, что Германн... тоже помнит. — Ты увлекался зрительными органами в частности, еще перед тем, как получил медицинскую степень, — говорит он сурово. — Должен понимать, к чему может привести промедление! Ньютон не отвечает ничего. Он увлекался. Да. Это было на третьем курсе, ему было двадцать, и, черт подери, он увлекался. Ньютону не важно, что Германн говорит про промедление, это он и так все знает. Ньют просто в восторге от того факта, что Германн помнит. Его жизнь, его увлечения, Германн не забыл их дрифт. За десять лет. Проверки нервной системы намного более утомляющие, чем работа с глазами. Выпускать Ньютона из бокса никто не рисковал, поэтому все работы проводились прямо в камере. Вновь появились снотворные и обезболивающие. Внимание к Ньютону всколыхнуло их. Они скорее удивлены встряской, постоянными действиями, постоянными исследованиями, постоянным общением. Ньютон чувствует их интерес горечью на языке. У них нет полноценного понимания, что его пытаются вылечить, осознает Ньютон. Или, возможно, они просто уверены, что это невозможно. Паники, страха, даже беспокойства — этого нет. Совсем. Им кажется, что все, что делает ученая группа — это просто изучает. Это такое же глубокое знание, как и все, что с ними связано. С тех пор, как Ньют пришел в себя, — с распухшим сломанным носом, привязанный к стулу, — их активность свелась к минимуму. Они больше не могли управлять им долго. Ньют уверен, что это — из-за того, что он больше не поддерживает связь с Элис. Мозгом кайдзю. Тем самым мозгом кайдзю, который помог спасти мир, а потом — чуть не стал причиной его разрушения. Как бы Ньютон хотел вновь работать в лаборатории, изучать, почему отделенный от организма кайдзю мозг продолжал функционировать! Как же хотелось разобраться, как он прожил так долго. Фактически — этот мозг прожил на земле больше, чем все остальные кайдзю. Все вместе взятые. Раньше у Ньюта не было на это времени и ресурсов. Тогда, когда его целиком и полностью допустили до настоящих кусков кайдзю — единственной целью было узнать, что может их остановить. Все исследования были направлены именно на это, изучать сложную структуру их поведения, их нейрохимии и биологии их клеток — не было нужды. И финансирования. Сейчас... сейчас нет возможности. Если Ньютон и выйдет отсюда когда-нибудь, то к кайдзю его не подпустят точно. Это очевидно для Ньютона, хотя и очень обидно. — Этот электрод сюда, — говорит Германн, холодными пальцами касаясь виска Ньютона. Ньютон почти незаметно трется об руку, поворачивая голову так, чтобы Германну было проще крепить датчик. Германн всегда заранее указывает, где будет присоединена очередная присоска. Ньютон просто наслаждается прикосновениями и его присутствием. Процедуры — терпимые. Они не приносят боли или раздражения, они просто есть, и они муторные. Они отнимают по три-четыре часа в день, а Ньют всерьез опасается, что следующим шагом Германна будет приглашение психотерапевта. Но Ньютон стоически выдерживает их все. Первых настоящих результатов удается достигнуть только через месяц, и за это время Ньютон успел прослушать все нашумевшие бестселлеры за этот десяток лет. — Аномальный сигнал, который мы поймали еще в первые дни исследований сходит на нет, — говорит Германн. — По моим расчетам через месяц от него ничего не останется. Ньютон улыбается, кивает. Примерно то, что он и предполагал. Отсутствие контакта с раздражителем — не дает заново получить этот "сигнал". Ньютон подозревает, что все дело в гормонах. Гормоны кайдзю, такие непохожие на человеческие. Ньютон человек. У Ньютона нет тех гормонов, что позволяют "поймать и поддерживать" эту волну разума. Как только заканчивается эффект, полученный от дрифта с разумом — получить ему его больше неоткуда. На волне с этим событием Ньютон соглашается на первую операцию на глаза. Его снова накачивают снотворным, но теперь — Ньютон готов к этому абсолютно. Под действием наркоза Ньют хихикает, лопочет Германну что-то абсолютно невразумительное, о кайдзю, о дрифте, обо всем, что его волнует. "Я обязательно тебя поцелую, как только увижу", — думает Ньютон, и начинает считать от десяти до одного. На четырех он ныряет в спасительные волны наркоза.***
Перед глазами стоит белая пелена. Ньютон едва ли различает силуэты и очертания, но это не темнота. Глаза болят, но это нормально. Голова болит тоже — и это точно так же не вызывает у Ньютона вопросов. Повязка, с которой он пролежал два дня, лежит на подушке. На восхитительно-белой подушке. Жужжание отходит на второй план. Пока свет, настоящий свет слепит его — жужжание не нужно. Сейчас он и так знает, что вокруг светло. Цвета различать почти не удается, только темное от светлого, и еще немного — яркое от тусклого. Ньютон душит в себе мысль, что в его венах кровь — красная, такая яркая, ему надо увидеть, увидеть этот красный яркий цвет, увидеть как пятно расползается. Ему надо увидеть. Скрип дверей — тоже белых, в этой палате почти все белое, — оповещает о посетителе. И, боже, Ньютон не различает трость, она слишком тонкая, не различает ноги по отдельности, они слишком близко друг к другу, но он точно знает. Это пришел Германн. Его силуэт — самое темное, что есть в этой комнате, и Ньютон тянет к нему свои руки, и видит их, видит свои руки. Ньютон даже не давит улыбку, счастье где-то под сердцем, там, где раньше клубился страх и чужая злоба, сворачивается, мурчит, будто кошка. Светится изнутри. Германн берет его руки в свои, гладит пальцы, сжимает ладони. Ньют не видит его лица, оно расплывается, но точно знает, что Германн улыбается. Он наклоняется ближе, обнимая за плечи, и тихо и смущенно говорит то, от чего Ньют, кажется, заливается с ног до головы румянцем и сдавленно смеется. — Кажется, ты должен мне поцелуй.