Молодой человек неспроста мнит себя божественно одаренным: помимо владения музыкальным «оружием» и бесподобного вокала, он, к тому же, умудрился в свое время весьма близко сойтись и с искусством рисования. В размытые годы менее явственных честолюбивых грез и каплю более искреннего смеха он по окончанию занятий в консерватории на бегу с ухмылкой заправлял под ленту на шляпе лукаво шипастую чайную розу и, сломя голову, мчался в миролюбиво соседствующую с их храмом сладкозвучия обитель художников с извечно пепельными от грифеля подушечками пальцев и ярким пятнышком засохшей краски в уголке нервного рта. У Греты были медно-рыжие густые волосы, ниспадавшие на грудь тяжелыми бурными волнами, нестерпимо очаровательная привычка терзать и без того землянично пятнистую нижнюю губу при ожесточенных раздумьях и невесомые, пахнущие мылом кисти, которые он неизменно ловил и целовал, беспардонно отрывая невозмутимо усмехающуюся живописицу от неторопливого набрасывания портрета очередной, с отвратительно важной и самодовольной физиономией угнездившейся на софе посетительницы, никому неведомыми путями просачивавшейся на территорию работников кисти и мольберта именно в те дни, когда замороченным творцам безотложно требовались снисходительные натурщицы. Жемчужина* с приглушенным обветренным хохотом звонко хлопала его по губам и отнимала руки, которые он уступать без бою категорически не собирался, время засахарившимся медом лениво сочилось сквозь горлышком песочных часов, и разгневанная окостеневшая модель каркающе кашляла и топала ногой, взбешенно пытаясь привлечь к себе внимание, кое уделять ей никто в ближайшие полчаса не собирался — ведь они были так опьяняюще юны (именно юны, молодым он сделался только сейчас. Дальше в его собственном уникальном видении мира следовала цветущая золотая середина, лет десять спустя приходила закаленная, искушенно притягательная матерость и неуловимо, мимолетно выше таилась безысходная монохромная старость) и бессердечны. Когда вдоволь насмеявшаяся художница, бесполезно поджимая дрожащие губы, наконец возвращалась к работе, Майк устраивался у нее за спиной на шаткой скрипучей табуретке, будто вырезанной из нетерпимого угольного терновника, и неотрывно следил сквозь хищно полуопущенные веки за маневрами филигранных смоляных змеек на белоснежной шероховатой пустоши холста, чтобы позже, в коконе уютнейшего, перевитого пружинками пара над четой чайных чашек уединения без всякого смущения пробовать повторить их пути, старательно следуя тем витиеватым законам плоского штриховатого мира, что успел узнать за день из своих наблюдений. Мимоходом целовавшая его в лоб Грета горячо и твердо припечатывала, что у него прирожденный талант и чуткая рука, и, небрежно отбросив свою всенепременно обязанную стать завершенной к завтрашнему утру работу, с головой окуналась в чужие наброски, самозабвенно, со всем пылом подправляя и поясняя, перегибаясь через его плечо и трогательно привставая на цыпочки. Она любила забрасывать в рот карамельки, стоя спиной к помпезно витражному павлинье-пестрому окну с прилипшим бесформенно расплавленным солнечным диском, хохотала навзрыд, не заботясь, не вульгарна ли подобная громкость, по-настоящему увлекшись, рисовала размашисто, страстно, убивая кинжальным раскаленным взглядом каждого, кто осмеливался развеять ее экстаз, и вообще была редкостной прелестью — определенно, самой славной и драгоценной из всех женщин, что у него пока что были. Только все же никакой возвышенной «Любви» между ними и в помине не было: близость физическая проносилась по умопомрачающе расширившимся венам кроваво-соленым кипяченым бульоном, всегда второпях, шутя, на бегу, когтисто подзадоривая и точно никакого значения происходящему и не придавая. К духовной они попросту не стремились — и, зацепившись краем уха за взволнованный сбивчивый шепот о смерти младшей сестры «той, рыжей Вебер» и тяжелых нерешаемых проблемах с отцом, музыкант моментально вскочил и, брезгливо передернувшись, тщательно отряхиваясь, поспешил прочь. Они были хорошими знакомыми, ничем не связанными и беззаботными — чужие печали и горести им были абсолютно не нужны, оба ценили в партнере веселый нрав, свободомыслие и азарт, не желая брать на себя ничего лишнего, так что и конец их поверхностных газированно пенистых отношений кислотного цвета фанты был, в принципе, предрешен. Все проходило совершенно безболезненно, словно постепенно стираясь невидимой резинкой, соскабливаясь монотонными набегами волн — Майк перестал приносить ей букеты, а мадемуазель не звала его в гости на ночь глядя и лишь безмятежно улыбалась, когда он раз за разом без удивления находил в кресле у кровати смятый мужской галстук, вычурный перстень или еще чего поинтереснее. По окончании образования, от души поздравив друг друга, они больше не искали встреч.
Девчонку нельзя назвать ни мускулистой, ни толстой: что называется, широка в кости, будто выточена из камня и, к тому же, незначительно перевалила за отметку среднего роста (тогда как он сам слегка до нее не дошел) и потому, только встав рядом, она уже внушительно и зловеще нависает, загораживая свет. Найти в этой неуклюжей, напрочь лишенной изящества, квадратной махине красоту — задача вряд ли осуществимая, но все же как раз-таки своей неприступностью и заманчивая, так что саксофонист, прикрыв глаза и укутавшись в образы, вдохновенно, с запалом черкает в альбоме, пропуская сквозь себя все до одной крапинки древесных веснушек, грубоватую толстую кожу, широкие плечи, солидные кулаки, сбитые костяшки пальцев, длинноватый, будто припухший у основания нос и редкие брови, заранее фыркая при мысли о том, что же за сутулый бронтозавр в разношенных кедах и потрепанной толстовке у него в итоге получится. К своему безграничному ужасу, снизойдя до реальности, он обнаруживает нечто совершенно иное. У его создания мягко изгибающиеся контуры крепкого сильного тела, мечтательные, концентрированно добрые глаза, из-за небольшого размера отчетливо напоминающие блестящие бусинки неосмотрительно доверчивого зверька, уютно большие ладони, решительный волевой подбородок и милые ямочки на пухловатых щеках. Прежде, чем с яростью отшвырнуть от себя неприемлемо постыдное откровение, Майк, не в силах совладать с собой, микроскопически мелко, кособоко, в лихорадочной спешке пишет в уголке листа: «Пахнет свежим хлебом, гвоздикой и иногда ванилью», а затем с грохотом захлопывает злополучный ящик с железобетонным намерение никогда больше даже не вспоминать о его содержимом. Он предает самого себя буквально десять минут спустя — в голове теснятся сотни картин, из рук валится все, начиная ненаглядным инструментом и заканчивая кухонным ножом, а риск быть задушенным невоплощенными идеями все более материален, так что карандаши со взбешенным шипением горкой высыпаются на стол, покидая осточертевшую за годы берлогу, а молодой человек доходчиво и обстоятельно растолковывает себе, что рисовать ему хочется исключительно недалекую неуклюжую Джамбо лишь потому, что зверски интересно будет посмотреть на свое милосердное восприятие ее убогой внешности. Заснув под утро, он, однако, безукоризненно вскакивает по будильнику, молниеносно восставая из шелестящей груды полупрозрачных листков — злополучные хвостики, столь трогательно короткие, беззащитно вставшие торчком, нечеловечески длинная, по-слоновьи растянутая мочка уха, рябая россыпь веснушек над робко улыбающимся краешком рта, прижатые к груди крупные кисти с оплывшими островками старых ожогов и рифовыми хребтами неосторожных порезов… Репетиция в девять, он помнит — Мун заботливо и упорно закидывал его СМСками на протяжении всей этой чертовой краткосрочной депрессии. А дождь прекратился в три часа ночи…***
Закулисье заново отстроенного, возрожденного из праха в самом прямом смысле театра к величайшему раздражению Майка уже успело обернуться пыльным палантином: всполошенно ныряя в шлейф занавеса, он, стоит опасности миновать, а дробным шагам затихнуть у лестницы, выбрасывается на «берег» добровольным китом-самоубийцей, крутясь вокруг своей оси и беспрерывно чихая — с головы до ног в белесых комках пакостной сорной «ваты». Репетиции у них теперь проходят отдельно — дети, рухнувшая с потолка романтика и прочее буйноцветие личной жизни требует времени, и бледнокожий музыкант упрямо изображает, что и его дома ждет нечто большее, чем безвкусный обед, кипы кружащихся в вальсе со сквозняками страниц и волчья стая неумолимо призывающих карандашей. Собственные тренировки он посещает только ради того, чтобы удостовериться, что он все еще***
Огражденный тотальным незнанием «коллег» о координатах местоположения его берлоги он умиротворенно попивает на кухне пресно безвкусную воду,(правило, действующее даже во время Конца Света: в мастерскую с едой и напитками ни ногой. Как бы ни чесались подушечки пальцев и ни кружилась от нетерпения голова, алгоритм один: закончить трапезу, тщательно помыть руки, проверить одежду на наличие даже самых крохотных, но подло пачкающихся пятен и лишь потом вновь взгромождаться на свой насест. Пару дней назад он даже начал для перестраховки питаться в фартуке — все-таки меньше шансов обляпаться и потом пронести незамеченного врага на неприкосновенную территорию)
когда по квартире исполинским металлическим перекати-поле проносится раскатистый решительный звонок. Ошарашенный подобным явлением саксофонист незамедлительно отправляется на свидание с дверью, захватив для компании любезно предложившую свои услуги биту. В крошечном иллюминаторе глазка нахмурившаяся Розита, и, с душераздирающим шипением выпустив воздух сквозь намертво стиснутые зубы, он нехотя насилует отвыкший от частого использования замок и кое-как толкает створку. — Что, Ветчинка, позабыла, как выглядит вход в продуктовый магазин? После этого чертового выступления, неискоренимо доказавшего ее постномордому муженьку, что благоверная, оказывается, до сих пор та еще штучка и следует возобновить остервенелое продолжение рода, мисс Домохозяйка с лихвой запаслась несокрушимой уверенностью в себе, так что теперь, к его неописуемому бешенству, задеть ее почти что невозможно. Леди Розовые Щечки вскидывает гусарски пушистую светлую бровь и столь же задушевно осведомляется: — Да ты сам в частности амнезией не страдаешь, Наполеон ты наш мечущийся? Кто мне должен был вчера текст передать? Ровно на тридцать секунд Майк выпадает в осадок. Хороший такой, крепкий, полная несоображайка — как в другую Вселенную выкинуло. Потом осторожным улиточным аллюром до него доходит: Мун день назад таки собрал их вместе, оделив предлагаемой программой для нового шоу, смутно колышущегося где-то в тумане грядущего, и, обнаружив, что не явившейся Розите грозит остаться без этого сокровища, всучил его нервно укрывающемуся в тени саксофонисту с бонусным обязательством всенепременно передать главной поставщице мятных сосалок и валерьянки. — Прости, Итти, — лениво кланяется он, прижимая к груди непонятно на кой-утащенную с собой кружку, неторопливо удаляясь вглубь квартиры, так и не пригласив непрошеную гостью войти, и доверительно бросая через плечо. — Твой несравненный образ слегка поблек в моей голове. Возможно, потому что мне больше не представилось шанса увидеть тебя в той кромешно-пантеровой шкурке — серьезно, будь я тобой, вообще бы больше из нее не вылезал! На самом деле, Ветчинка урок усвоила и без промедлений ввергла свой гардероб в чудовищную революцию, устроив геноцид растянутых свитеров и поношенных просторных футболок с комичным рисунком, словно созданных для ребенка-переростка. Кофты сочных оттенков с высоким воротом необыкновенно пошли ей, да и подчеркнутые наконец обтягивающей одеждой, аппетитнейшие формы пятой точки и изгиб бедер не оставили равнодушными ни Нормана, ни взбудораженную радикальными переменами в родительнице детвору, ни наблюдательных прохожих. Да и вообще ее сливочный, лучистый блонд, послушные мягкие волосы, длинными волнистыми лоскутками струящиеся по вискам, большие глаза занятного цвета приглушенной молодой листвы, перетертой с одуванчиковой пыльцой, от природы темные густые ресницы, нежная румяная кожа, маленькие изящные ножки истинной Золушки изначально присваивали Рози право без сомнений считаться «хорошенькой», но Майк неизлечимо привык бить по свежим синякам и потому теперь безотчетно отстреливался, хоть и сам признавал все достоинства фигуры матери-героини. — Не злобствуй, Мышь, — миролюбиво просит она, невозмутимо вплывая в прихожую и сбрасывая бежевые босоножки с крохотными тканевыми бабочками. Майк кривится, как от головной боли, и прибавляет шагу. Итти оказалась достойной противницей и отыскала для него мстительно нелестное прозвище. Дело в том, что в тех редких случаях, когда он теряет хладнокровие и позволяет лицу выставить на всеобщее обозрение тайфунную ярость или же брезгливое отвращение, его верхняя губа моментально приподнимается, предательски обнажая неисправимый прикус — выпирающие, как у грызуна, передние зубы. Не в последнюю очередь поэтому он всегда старался стать хозяином положения и держать себя в руках.Настойчиво, с отпечатком угрозы просил Грету никому не рассказывать, она смеялась, лукаво прятала взгляд и еще пару дней в посторонней компании поддевала его двусмысленными замечаниями о мышах, пускалась в философствования о том, «какие же они чертовски милые, но, должно быть, комплексуют и страдают из-за подобного «изъяна», а ведь никто и не думает смеяться над их очаровательным несовершенством и, если бы только они открылись миру…». Но слово держала. Это было одно из приятнейших свойств ее характера.
А вот его судьбе, напротив, с темпераментом не повезло — больно любит за собственное дурное настроение на подопечном отыгрываться, и, отправляясь на поиски, не дай Бог, прижившейся в новой среде стопки страниц, Майк бесподобно ловко опрокидывает кружку с водой. «Почему такая высокая оценка обычной недотепистости?» — спросите вы. Да потому что выплескивается ее содержимое не на какую-нибудь старую мазню, где он только разогревался, или хиленький еле видный черновик, а именно на ту работу, на лихорадочное создание коей была убита вся ночь. Розита прибегает на его оглушительный зверский вопль громадными прыжками истинного спринтера, на ходу выковыривая из бездонной желтой сумки богатейшую аптечку, но пораженно застывает на пороге, прижимая лилейный чемоданчик с брусничным крестом к вздымающейся груди. Изображениями Мины опухла вся, нависающая над столом стена: семнадцатилетняя девочка, запрокинув голову, расписывает невидимый потолок мерцающими руладами, и лицо у нее разглаженно спокойное, умытое грезящей безмятежностью. Вот она стискивает лямки школьного рюкзака, виновато-напуганно косясь куда-то в сторону, точно с минуты на минуту ожидая безжалостного выговора. Смеясь, на миг расправляет плечи, собирая в уголках детских глаз потрескавшуюся паутинку лучистых морщинок, а через мгновение, вновь замкнувшись, скукоживается, будто пытаясь утопить подбородок в судорожно сведенных вместе в одну заводь ключицах. Десятки беспорядочных фрагментов: сжатые губы, ямочка на обветренной щеке… и не меньше похожих, как две капли, точно упорно повторяемых из раза в раз в попытках вытравить-таки из сознания, заперев на бумаге, престранных поз: приподнявшись на носках, тянется к кому-то, прижимая ладошку к сердцу, усевшись на полу по-турецки в глухо массивных наушниках, почти смежила веки, глядя прямо перед собой, едва ли не утыкаясь в листок носом, сосредоточенно всматривается в некий текст… И ни просвета, ни вкрапления захудаленького пейзажа или самого блеклого цвета — сотни мотыльково-серых чутких Мин в ломко застывшей хрустальной неподвижности. Певица с трудом сглатывает и, встряхнув головой, хрипловато, с кривящейся против воли улыбкой осведомляется: — Ты что, маньяк?.. — Королева, мать твою, мать! — визгливо надсаживается невоспитанный Майк, выпученными глазами неотрывно уставясь на неотвратимо впитывающий запретную влагу листок, электрически, рикошетом дрожа от макушки до пяток. — Альфа-самка доморощенная, ты хоть знаешь, сколько гребаных сил я на это гробанул?! — И зачатков представления не имею, — отрезает Розита, умело поднимая отяжелевший бумажный Титаник с обмелевшего дна морского и, привычным жестом, не раздумывая, налепляя его на батарею, словно какое-то объявление. Оборачиваясь, скрещивает руки на груди и железно интересуется у возмущенно остолбеневшего, разбитого славянской лихоманкой-трясучкой хозяина. — Ты во сколько лег, служитель Аполлона? Видимо, лягушачьи-замороженного непонимания на его холеной бледной мордочке проступает изрядно, потому как Ветчинка, поднимая брови, почти ласково поправляется: — Ты вообще спал, любимец муз карманный? Ответ ей уже совершенно не нужен. Музыканта, как некую ошалевшую от подобной неслыханной наглости мебель, перетаскивают обратно на кухню, поят неизвестно каким финтом Фортуны обнаруженным дорогущим жасминовым чаем, безвременно канувшим в недра продуктового шкафчика без объяснительных записок и просьб в его исчезновении никого не винить, снова перемещают, теперь уж в гостиную, опять-таки без его помощи и уж тем более разрешения добывают гладильную доску и ровно минуту усердно расправляют на ней потемневший и пошедший волнами, многострадальный листочек. Брошенный на диван в качестве бесправного наблюдателя Майк кисло ловит себя на ассоциации с извращенным выпеканием блинчиков: расплющить, прижигая со всех сторон, и метнуть на тарелку получившийся резиновый круг. Его собственное творение, в целом, несмотря на зверские методы, оказывается весьма удачно спасено. — Карандаш расплылся… — бормочет саксофонист капризным грозовым тоном. — Вижу, — кивает Розита. — И бумагу мне распрямить до конца не удалось. — она качает головой и с мечтательной улыбкой шепчет. — Ты посмотри!.. Она словно выходит из тумана… Девчонка в короткой газовой юбке, так нестерпимо контрастирующей с ее скалисто мощными плечами и широкой грудной клеткой, слегка склонившись вперед и раскинув руки, и вправду, точно шагает сквозь топленую серебристую дымку — чуть нахмуренная, собранная, на что-то нацеленная и почти что таинственная, привлекательная, как любой заряженный тихо гудящей подчиненной энергией человек. — И когда ты ей все это покажешь? — совершенно безразлично интересуется Ветчинка, склоняя голову набок и продолжая завороженно плутать взглядом по течению безапелляционных складочек в уголках Мининого, стянутого в один узкий жесткий росчерк рта. — Ха. Ха. ХА. Шла бы ты домой, земное воплощение навязчивости… — измученно просит Майк, с непереносимым чувством клейкой обволакивающей безысходности дергая на себя печально поскрипывающее по паркету тщедушными колесиками, пыльно-алое, как его старый костюм, кресло и повелительно притягивая к себе непростительно разомлевший от похвал и внимания Рози рисунок — так оттаскивают от незнакомого, чересчур харизматичного взрослого свое чадо ревнивые родители: «Ну все, ВСЕ, поболтал уже с тетей, ХВАТИТ! Иди ко мне, детка.» — Я уйду, уйду… — рассеянно кивает она, не глядя соскребая со стола злополучный текст и с выбешивающе апломбистой медлительностью отступая к двери. — Только ты мне на прощание открой секрет, сделай милость: на кой-тебе такое множество копий? — То есть? — от взъерошенного волнения он отталкивается чересчур сильно и в итоге отлетает от своей твердыни на достаточно солидное расстояние и теперь в беспомощной злобе зябко ёжится под напускно дружелюбным, пытливым взором Розиты. От мысли, что его ноги не до конца стоят на полу, преимущественно лишь касаясь его носками, и потому двигать свой насест обратно придется убого вручную, закушенная щека начинает пульсирующе дергаться. — Я про эти комплекты одинаковых, — поясняет она с невинной улыбкой и тыкает тонким, отполированным бесконечными уборками пальчиком в насторожившуюся колонию Мин. — Они у тебя даже собраны вместе — висят такими уютными группками! — Итти, ты шутишь? — от навязчивого ощущения чего-то фатально нехорошего, необратимого у музыканта даже садится голос — словно поперек глотки вогнали железную скобу, и всякое слово, поднимаясь к свету, вынуждено стачивать об нее углы. — Неужели хлопоты по хозяйству умудрились споганить тебе и зрение? — Не нужно перебарщивать с хамством и еще сильнее падать в моих глазах. Если не хочешь отвечать, достаточно просто сказать, что это не мое дело, — миролюбиво, и не поморщившись, отметает его нервное бормотание певица. — Оставь уроки этикеты, я не твои разбойники, и не заставляй меня насильно тащить тебя к окулисту. — в горле едко, солено и тесно от толчено стеклянной тревоги — в плену этого препаскуднейшего и ни с чем несравнимого ощущения он болтался всю предыдущую неделю: как-никак параноическое ожидание, что в следующую секунду тебе прежде, чем пискнуть успеешь, одним ударом стешут до кровавого месива нос, весьма располагает. — Не пытайся навязать мне в «диагнозы» до кучи косноязычие, — хмыкает, закатывая глаза, безжалостная блондинка. — Да какая, к примеру, разница между этими изображениями? — Мины, бросающиеся к кому-то с протянутой рукой, словно бы тоже вопросительно переводят на него взгляд, обрывая натянутое движение. — Ааа, наконец-то дошло — да у тебя просто внимательность на уровне чайника! — фыркает, ударяя себя по коленке, саксофонист — фальшивый смех липкими клоками кислой тающей ваты застревает в горле, мешая дышать, и от все нарастающего ноющего головокружения в жестах и интонациях уже начинает проступать всполошенная лихорадочная резкость. — Наведи фокус: на первой она охвачена этим мерзостным лебезящим страхом, что задела чувства собеседника, не сказав толком ничего обидного, что очевидно любому вменяемому существу, но только не ее затравленному мозжечку размером с грецкий орех! Далее она осознает, как адски нелепо выглядит ее драматическая, словно спертая из сцены с душераздирающим расставанием возлюбленных поза — взгляд стекленеет, а вот тут, на шее проступает тугая, похожая на дождевого червяка венка. И наконец она полностью раздавлена своим смехотворным, но отнюдь не смертельно постыдным порывом, дышит тяжело и часто, с надрывом, уголком рта, плечи непроизвольно приподнимаются, а мышцы, видимо, отказываются повиноваться, потому что она так и замирает, как чертова залакированная укладка, с паническим видом «счастливчика», которого скрутил паралич! А вот на этой она как всегда минуты две прислушивается, не позовет ли ее кто-нибудь, не попросит ли о помощи: как будто гипнотизирует пол перед собой, ожидая, что он, как заговоренное зеркало, продемонстрирует лицо остро нуждающегося в ней эксплуататора, вся вытянулась вверх и перекосилась в сторону двери, готова в любой момент сорваться с места. Затем, поняв, что, пожалуй, отдых все же предвидится, усердно старается сосредоточиться на музыке — прикусывает губу, то ли для концентрации на ощущении, то ли для усмирения собственной всполошенности, между бровей залегает вот эта усердная натужная складочка, глаза неестественно замирают на одном предмете — она боится отвлечься. Позже все-таки добивается успеха, но, разумеется, только после того, как расслабляется и достигает нирваны — взгляд спокойный, разнеженный, но проходящий насквозь, уникальные мгновение не поджатых, ставших чуть толще стандартного миллиметра, обмякших губ, легонько отстукивает ритм по коленке и чуть трясет головой. А потом печёнкой чует, что я наблюдаю, но вначале пробует понять, так ли это, нелепо пялясь из-под полуопущенных ресниц, и непроизвольно склоняется вперед, похоже, бессознательно надеясь, что эти несчастные заглушки свалятся сами по себе, и будто в панике пытаясь свернуться в трубочку и спрятать лицо в животе, когда осознает, что, — о ужас! — пожалуй, я, и вправду, пялюсь не на ручку двери или стенку за ее спиной! Нервное отрывисто горячечное бормотание раскаленным песком пустыни цвета запекшихся рыжевато-багровых ожогов и изжелта-алого львиного зева с наждачным шорохом сыплется на пол, по колено хороня ноги, ломано ноющие от порожденного жгучим напряжением, сумасбродного желания вскочить и заметаться по комнате, любым доступным средством по капле выдавливая и убивая лишнюю энергию. Он тараторит с пылкой стремительностью, каждым звуком точно выкалывая глаза и простреливая колени безликому солдату из неотвратимо наступающей, необъятной армии противника — Розита смотрит, не отрываясь, и он до ужаса боится всякого ее последующего слова. Пусть никогда не заговорит, пусть захлебнется и заплутает в его ядовито истерическом речитативе, промолчит и уйдет, обессиленно не поднявшись со дна, когда у него самого кончится воздух в легких… Истерзанно тонкое, почти кричащее «Ну неужели ты сама не видишь?!» ломает хрупкие крылья о гранитный, неподъемный, как крышка гроба, потолок. Мать героиня только снисходительно-безучастно пожимает плечами и шлепает босыми загорелыми стопами к двери. Уже на пороге отрешенно замирает, будто что-то вспомнив, и, не глядя, бросает с толикой замороженного бесцветного интереса: — А разве, когда она напугана, у нее не морщится нос? — Нет! — выпаливает Майк со спасительным раздражением юного ценителя доисторической фауны, которому попытались с крамольным наплевательством всучить оскорбительный домысел-факт, что, у диплодоков, оказывается, были рога. — Нос морщится в редчайших случаях, когда так смешали с грязью, что без потери жизненно важных органов уже не отскрестись — в этакой хляби уже ничего не отыщешь. А та самая венка-червяк на шее в подобные моменты так набухает, что лично я начинаю опасаться, как бы не лопнула. Он выдает сие, так и не переведя дыхание после своего перенасыщенного эмоциями и весьма продолжительного спича, и потому незамедлительно сгибается пополам от сухого репейного кашля. В нем, как видно, прорывается в этот грешный мир кромешный испуг человека, сказавшего слишком много. — И ты видишь. — с легкой, на грани безвкусия насмешкой повторяет Розита, чуть сжимая уже перекинутую через плечо лямку сумки. — Черт… — голос звучит ободранно и по-вороньи сипло. Молодой человек утыкается лицом в ладони и раненно дышит в течение минуты. Ветчинка не издает ни звука, сострадательно давая ему независимо разъедать себя неистовой надеждой, что она тактично оставит его свободно корчиться в кислотном унижении, и непримиримо бояться последующего, изгрызенного недосказанностью одиночества лицом к лицу с десятками безмолвно осуждающих Мин. Пусть уж Итти выцарапает ему поперек лба фатальный диагноз — гораздо страшнее сверять признаки болезни и разрывать себя бесплодными анализами на пристрастие в одиночку. — Со мной все кончено, да? — шепчет он, пряча лицо в сложенных треугольником ладонях и косясь на нее простительную чуточку слезящимися, воспаленно больными, безутешными черными глазами. Она коротко, взглядом жалуется потолку на человеческую зеленую глупость и улыбается саксофонисту, словно одному из своих бесчисленных шалопаев, разбившему колени, но, дабы не беспокоить «бедную уставшую мамочку», попытавшемуся обработать их самостоятельно, в триумфальном итоге же раскокавшему банку с зеленкой, разукрасившему дом изумрудными следочками и получившему-таки два свеженьких нагноения — покровительственно, нежно, знающе и лишь капельку утомленно-тоскливо, примешивая нескрываемую горчинку снисходительного торжества. — Напротив. Я бы сказала, что ты излечим.***
Розита явно сожалеет. О своих словах, самом его появлении на свет, невозможности прибить такую гниду на месте… Майк блаженствует, широко и неприятно усмехаясь и играя бровями в ответ на ее укоряющий взгляд и тяжелейшие вздохи. Остается только удивляться, как Мина еще не начала в панике искать укрытие при одних звуках его уверенно неторопливых размеренных шагов — будто у водящего в игре в прятки, который уже, благодаря бесценному опыту, заранее предвидит, где же можно обнаружить ту или иную жертву. Она цепляется за его замечания и слежку при каждом движении — причем уже покорно принятое «Джамбо» отошло в невоскресимое прошлое, и теперь она исключительно «солнышко», «детка», «сокровище», «радость моя» и еще пяток прочих навязанно сахарных именований, вкрадчиво ослепив которыми, типы, подобные саксофонисту, после обычно с холоднокровной точностью бьют. Молодой человек не знает, боится ли она — все остальные в труппе уже по очереди пробовали прижать его к стенке и весьма аргументированно и настойчиво призывали оставить «крошку» в покое, (особенно смешон был аппетитно благоухавший жареной картошкойи — А это что? — О! Это, пожалуй, есть соленые огурцы! суровый и внушительный, как слон на канате, Гюнтер в пронзительно-розовом трико с угрожающе зажатой в уголке рта хлебной палочкой. — У-у-у, здоровяк, да я просто трясусь! А, ожесточенно жуя этот сухарик, ты, вероятно, демонстрируешь мне, с каким жаром и страстью вы всей компанией будете ломать мне позвоночник? — … Не-е-ет, ты чито! Я питаю себя этой лакомствой, просто потому что она вкусный! Ты странный, ей Энде***!)
однако готовые защищать честь «золотца» ценой выбитых зубов (Майка) и упокоенной самооценки (тоже Майка) бабушки-дедушки-мамы под сводами их маленького анархичного государства все не появлялись. А Слонишка… носила ему воду перед выступлением, вытирала второпях (отточенным движением с изящным «О, боже, дорогая, прости, я так неловок…») разлитое (мучительно напоминая о том знаменательном визите Ветчинки) и как-то даже чуть было не погладила его также намоченные рубашку и галстук — ураганом возмущенных воплей, обвинений и тревоги ворвавшиеся в комнату Рози и Эш вытолкали так и не посмевшую отвести от него взгляда бедняжку в коридор, когда Майк уже расстегивал верхнюю пуговицу.**** Ретивые защитницы девичьего покоя клеймили бесстыдника позором, проводили безуспешные обряды некромантии над его давно почившей в мире совестью, грозили призвать к ответу, всполошенно вопили: «Но она же несовершеннолетняя!» — в ответ на развязно ленивое вопрошание о причинах столь бурного осуждения его почти что невинных поползновений, но в беспомощной ярости смолкли, натолкнувшись на тщательно воздвигнутый, непререкаемый протест.— Двадцать второго мая котенку исполнится восемнадцать. Хотите сказать, что вы тут же, как по мановению волшебной палочки, заткнетесь и перестанете пялиться на меня круглыми совиными глазами, будто я уже заманиваю ее в какую-то подворотню, чтобы поглумиться и вскрыть? Я не внушаю вам доверия, вы опасаетесь за жизнь подруги? Прекра-а-асно! Да будь оно все проклято! Эш! Ты мне тоже небезразлична, мой драгоценный товарищ по коллективу! Послушай, вдруг у Джонни, несмотря на весь его ангельский вид, имеются дикие садистские наклонности — ведь в тихом омуте, как известно, черти водятся, да у него и папаша, позволь напомнить, в тюрьму не ради столовой зашел! О боже, тебе срочно нужны моя защита и помощь, потому что собственных мозгов и инстинкта самосохранения у тебя сколько? Ноль! Смотри на пальцы — ноль! С сегодняшнего дня не смей с ним никуда ходить одна, а, если я еще раз увижу, что он берет тебя за руку, клянусь, я подам на этого кровопийцу в суд за изнасилование! Даже не думай открывать рот, Итти, а то что-то мне подсказывает, что твой муж за все эти годы перерыва в исполнении супружеского долга стал каннибалом, — вероятно, переел твоих фруктовых пирогов — так что еще одно слово, и от моей опеки тебя ничто не спасет. Ну что, дамы? Будем общаться так?
А Мина молчала. Определенно, это бесило. Конечно, ультразвуковые крики, отчаянное «Да что тебе нужно-то?!» и цветистые рассказы о взрывном и опасном нраве безумно любящей родни не стали бы приятным дополнением для его, пожалуй, слегка извращенной недо-мести, но реакции отчетливо не хватало. Он ощущал себя убого стервозными мачехой и сестрицами Золушки, надрывающимися в попытках выяснить, да, Господи, где же кончается эта все сносящая безвольная ватная кукла и начинается живой — ненавидящий, презирающий, обороняющийся — человек?! Безграничность ее кроткого терпения утомляла и пугала. А к сцене, стоило Муну разнеженно позвать: «А теперь Мина!», он не приближался ближе, чем на сто метров. Услышь он эту кристальную неземную чистоту еще раз, окончательного кровавого разлада с самим собой и угрюмого озлобленного уныния было бы не избежать. Он подкалывал Слонишку за нерасторопность, задумчивость, выбранный сорт чая, задевал плечом, кланялся, когда она приходила в юбке, и как-то, опьянев от собственной безнаказанности и войдя в азарт, отпустил грубоватую шутку о ее трогательных взаимоотношениях со «стариной Бастером». Когда «солнышко» без зазрения совести капитулировала куда подальше, врезаясь в стены, морща нос и отчаянно стараясь не моргать, дабы не заплакать, Гюнтер и Джонни, не тратя время на критику, бросились утешать, вызволять ее из плена благополучно сбитой, хищно накрывшей бедняжку девятым валом вешалки с так и не проветренными костюмами с колониями редчайшей пыли прямиком из раннего Средневековья и врачевать набитый обидчиво не оставшейся в долгу подставкой для зонтиков синяк, Эш, без слов выразив свое отношение к произошедшему, с размаху швырнула в стену видавшую виды глиняную чашку, а Розита одним взглядом продемонстрировала ему, что, если бы не многолетняя, накрепко въевшаяся привычка воздерживаться от ненормативной лексики, она бы назвала его ублюдком и мудаком, после чего обе так же молча покинули помещение, Майк, стиснув зубы, залепил себе две смачные пощечины и, исступленно зажмурившись, грыз костяшки пальцев, пока возникший в дверном проеме, лучезарный и сияющий мистер Мун не принудил его с натянутой улыбкой взять листок с очередными ценнейшими указаниями и планами. Однако от любой схемы — безупречная ли она или наспех, непрочно сшитая — со временем приходится отказаться. Известие о том, что некий хорек при обширных средствах неистово жаждет взглянуть на «восходящих звезд», однако подождать до выступления, видите ли, не может, возвращаясь на родину значительно раньше их дебюта, да, к тому же, превосходно умеет уговаривать — его методы убеждения старина Бастер демонстрировал с особой горячностью несколько раз — музыкант равнодушно пропускает сквозь заросшее полынью и пропахшее болотной сыростью сознание: да хоть бы сам черт, он-то все едино продолжит очаровывать дон жуанской улыбкой застенчиво рябящий воздух десятью сантиметрами выше голов зрителей партера. Однако для «золотка» подобная новость оказывается равносильна приговору гильотинирования. Проходя по коридору, он слышит, как Мина, дрожа и запинаясь, путанно излагает встревоженно исподтишка трогающей ее лоб Розите, что никогда не прогуливала школу, даже если до жути боялась контрольной или не успела сделать какое-то особо массивное домашнее задание. Перевитое лихорадочным смешком «Ведь это так бесчестно и гадко!..» оседает в уголках его губ морской горечью и упорно жжется все следующее утро, вспыхивая первосортной лавой, когда «сокровище» пропускает свою очередь, подозрительно спокойным голосом сообщая, что задерживается в гримерке, а недоумевающий Джонни, краснея, просит у оцепеневшей Эш: «Пожелай мне удачи!» — и немедля убегает разбивать загустевшую тишину водяными кругами заливистых голосов пробужденных клавиш. Номера пролетают неощутимо, будто перья в развертывающемся страусовом веере — мгновение шелеста, движения, и вот уже все, оживленно пожав друг другу руки, поворачиваются к примостившемуся в узкой норе прохода Эдди, чтобы тут же оборванно заткнуться, увидев его беспомощно прянувшие в стороны ладони. Эш заправляет за ухо особо грозную, стрелой тянущуюся вперед прядку, точно стараясь придать себя максимально безобидный вид перед грядущей беседой, а Ветчинка испуганно шепчет, вся подбираясь: «Мамочки, неужели опять?..». Обе решительно расправляют плечи, но Майк видит: в глазах у них страх и полнейшее корчащееся непонимание, как приструнить селевым потоком вырвавшуюся из-под контроля ситуацию. Мистер Мун — единственный из них, кто однажды сумел убедить фантастически талантливую скромницу переступить через беснующуюся панику — беззаботно болтает с непререкаемо важным гостем в отбеливающем свете прожекторов на торжественно широком поднебесном балконе и, вероятно, полностью доверяя им, полагает, что изменения в программе всего лишь ерундовая заминка или оплошность. Явиться по его душу с трясущимся жалким «У нас проблема…», вне всяких сомнений, невозможно: заранее ясно, как холодно сощуриться не в меру критичный ценитель прекрасного, запоздало вспоминая трагичную историю обрушения прошлого здания и, чего доброго, брезгливо подумывая убраться из этого балагана, дабы оградить себя разом и от потопов, и от плачевного дилетантства местных пройдох. И дамы, глубоко вдыхая, героически заносят ногу для судьбоносного шага, вот только саксофонист, не мешкая, бесцеремонно отшвыривает их с дороги и уже мчится вдоль изгибов анорексично тщедушного коридорчика, с глухим железным перестуком отдергивает лживо безмятежную цветастую занавеску переодевалки и, до боли стискивая безвольные кисти бледной, как смерть, сипло дышащей ртом девчонки, оглушительно предлагает: — РАДОСТЬ МОЯ, ЛИБО ТЫ НЕМЕДЛЕННО ВСПОМНИШЬ, КАКОГО ДЬЯВОЛА ЗАБЫЛА В ЭТОМ ЗВЕРИНЦЕ, МОЛНИЕНОСНО ПЕРЕТАЩИШЬ СВОЕ ТУЛОВО НА СЦЕНУ И НЕ ОПОЗОРИШЬ НАС ПЕРЕД ПОЧТЕННОЙ, ВЕСЬМА ПРИДИРЧИВОЙ, ФИНАНСОВО ОБЕСПЕЧЕННОЙ И ВЛИЯТЕЛЬНОЙ ПУБЛИКОЙ, ЛИБО Я ЛИЧНО СИЮ ЖЕ СЕКУНДУ, НЕ ТОРОПЯСЬ, ВЫГРЫЗУ ТВОЙ ТРУСЛИВЫЙ СУТУЛЫЙ ПОЗВОНОЧНИК И СДАМ В БЛИЖАЙШИЙ ПАЛЕОНТОЛОГИЧЕСКИЙ МУЗЕЙ!!! Рванувшиеся было спасать чувствительного ребенка наседки пораженно отступают перед пулей несущейся к бордовому оскалу занавеса, вопреки обычному даже не путающейся в небесно-голубом платье Миной и упоенно топчущим грудную клетку ее несуразной тени Майком, подгоняющим спасенную жертву шипящими безжалостными приказами, щедро украшенными неоспоримыми обещаниями из траурной стервятничьей стаи «Шею сверну!», «Пинком тебя подбодрить, что ли?!», «Обрею на лысо и сниму скальп за ничтожнейший фальшь и запинку!» и прочих. — С этой старой стервой Нейной мы же ча-а-ай пьем, — бормочет он, затягивая потуже поникшие хвостики, одергивая воротничок и расправляя смятые бантики на плечах. — Плевать, что у нее Эдди до сих пор ничтожный сопляк, Мун помешанный энтузиаст и лгунишка, Итти узколобая навязчивая провинциалка, Эш занудная вдова с криминальными наклонностями, Джонни просто дегенерат, а Гюнтер умалишенный развратник, и только Ее Святость Мина неизменная умница и прелесть, не-е-ет, надо ведь сдохнуть от страха при виде какого-то самодовольного сноба с духовностью и эстетическими пристрастиями дубового пня, которого ты увидишь в гребаный первый и последний раз! Галопом на сцену, безгрешная! — рявкает он, напоследок звонко хлопая девчонку то ли по заднице, то ли по злосчастному позвоночнику — сейчас можно сжать зубы до скрипа, озверело мотнуть головой и постараться забыть, никто уж точно не упрекнет в растлении несовершеннолетних. Потому что нелепая барышня преобразиться, стоном сирен выпустив под потолок первую ноту, и Бастер Мун встрепенется на своем месте, точно его в затылок ужалила молния, ошарашенно осознав, что так бесподобно и дивно она не пела даже, пожалуй, в тот первый раз, скача по хлипким, ненадежно сколоченным, душераздирающе скрипевшим подмосткам. И чутко застывший в попытках разоблачить фанеру богач — молодой человек не успел его толком рассмотреть да и не рвался, а ведь, оказывается, действительно, напоминает куницу: остромордый с маленькими колючими глазками и нервным дергающимся ртом — предсказуемо не заметит, что невероятная девочка-подросток с мощной фигурой русской богатырши как заведенная косится за кулисы на кособоко, но остро нацарапанное на непонятно откуда взявшемся альбомном листе, безотказно мотивирующее «Убью!», отчетливо чернеющее в прибое шершавого света. И Майку будет чуточку проще сурово хмурить брови и устрашающе скалиться, сжимая в ледниково онемевших пальцах плотный бумажный прямоугольник, вместо того, чтобы глупо и широко до треска улыбаться и открыто плакать, как мучительно хочется всяким нервом. — А ты, между прочим, недальновидный аферист, махровый слабак и истеричная пигалица, — чисто из вредности, с хриплым безразличием добавит Эш, когда последний отзвук надрывно треснет и осыплется кристальными ошметками в зал. — Майк, ты подонок. — благоговейно качнет головой Розита, неотрывно взирающая на ажно раскланивающуюся и до конца еще не верящую в свершившееся, как, впрочем, и все они, Мину. — Но насчет самой премьеры я теперь спокойна.***
Зря. Саксофонист, как водится, ловит признаки надвигающейся грозы первым. Ведь в Заветный, Самый-Самый Поворотный и Грандиозный День пунктуальная до отвращения Слонишка опаздывает почти что на три минуты вместо того, чтобы ожидаемо примчаться на полтора часа раньше оговоренного. Не обежав оба этажа в кипяченой спешке, не перевернув с ног на голову все закулисье, не присоединившись к тупейшему допросу Розиты о том, как всем спалось, как оценивается по десятибалльной шкале нынешнее настроение, моральной готовности и прочей чепухе, она вяло, будто бы усилием воли вычленяет из общей кучи задание для себя и с трудом, как тушу оленя, оттащив его в подсобку, затихает на весь оставшийся срок, пренебрегая стандартными метаниями обезглавленной курицы в, надо признать, крайне успешных попытках посодействовать и облегчить труд всем и вся. Майк, коварно незаметно, в мгновение ока вовлеченный в зацикленно вальсирующий круговорот обязанностей и неоткладываемых нужд, не успевает ухватить за ажурный плавник стремительно скользнувший прочь момент помпезного начала шоу, а «наша примадонна» уже возникает в конвульсивно узком проходе, тяжко волоча себя вперед, точно с трудом переступая через незримые для окружающих преграды. Ее целуют в макушку, щеки, лоб, обнимают за плечи и гладят по спине, то ли не замечая истерзанной вымученности всякого ее жеста, то ли про себя бреша на злокозненное стеснение, а музыкант, как завороженный, оцепенело следит из пыльной тени за неправильно медлительными, будто бы опасливыми движениями все еще бережных рук и приходит в себя только, когда то и дело скрипуче шаркающая по деревянному настилу, точно не в силах больше поднимать ноги девчонка скрывается за немым бархатным водопадом. В своем пророческом знании о том, что последует далее, он непреклонно уверен, потому и разрывает полотно занавеса с вопиюще грубым наплевательством, несмотря на протестующее шикание и укоряющее ворчание силуэтов за спиной. Сквозь окошко вспоротой лунки великолепно видно, как, изнеможенно ухватившись за микрофон, нескладная фигурка с душераздирающим металлическим визгом привычно роняет его и, утратив жизненно необходимую поддержку, стоически молча, неразрывно обняв себя, потихоньку, шатко кренясь, заваливается набок. Пока Ветчинка и Джонни совершенно синхронно, словно после долгих тренировок подносят ладони ко рту в судорожных попытках понять, как же загладить и выправить подобный скол, музыкант уже подхватывает под подмышки отяжелевшее, будто сырое вязко-пластилиновое тесто, тело, хладнокровно чеканя в бессмысленно взволнованные, перекатывающиеся пятнами светотени лица: — Господа, прошу простить, непредвиденные обстоятельства, представление отменяется, возврат денег осуществляется в кассе! — и без всякой паузы громогласно, почти с ненавистью орет, повернувшись к кулисам. — ИДИОТЫ, У КОГО ЕСТЬ ТЕЛЕФОН, ВЫЗЫВАЙТЕ НЕМЕДЛЕННО СКОРУЮ! Белая карета прилетает как нельзя вовремя — отбиваться от габаритного дедушки пластом раскинувшейся у него на руках Мины становится запредельно трудно: девчонка, вероятно, в обмороке, а старый хрыч все упрямо пытается влить в нее стакан воды. Где-то слева клокочет и кудахчет подобная горе, столь же неугомонная матушка, и шустро семенит следом пугающе безмолвная сосредоточенная бабуся… Майк, не удостаивая взглядом перекошенные бормотанием и волнением физиономии, закрывается от отвратительной каждой морщинкой и словом свиты исполинским красным крестом, с сухим ударом захлопывая двери прямо у них перед носом и не думая слушать бесцветные возражения белесыми кометами носящихся вокруг исключительно зигзагами санитаров.***
Последующая неделя асфальтово-сера и сочится дождем. «Господа артисты» поют пресно, почти не раскрывая рта, а в перерывах между выходами на сцену лихорадочно мечутся в лабиринте занавесочной подкорки, будто в отчаянной попытке не встречать «своих», торопливо по широкой дуге разбегаясь при нежелательном столкновении, словно боясь ударить друг друга током, и малодушно удирают домой, стоит только закрывающей их искалеченно урезанную постановку Эш исказиться последним обескровленно заунывным воплем. Минино отсутствие чернеет между ними, как вытачиваемые водой, набухше мокрые трещины в растапливаемом весной льду, и дело не только в исчезновении безотказного и учтивого служки. Даже Розита умудряется не только выйти из себя, но и накричать на чересчур медленно и трепетно перетаскивающего нечто, подобной аккуратности отнюдь не заслуживающее, Джонни и выбешивающе громко и монотонно (с размаху всей пятерней, так что хочется завязать ей пальцы узлом или вовсе оторвать) ударявшую по струнам Эш — Майк определенно похлопал бы со своей неповторимой змеино саркастичной улыбкой, если бы у него внутри цвело что-то помимо фанатичного стремления как можно скорее заткнуть окружающих самым радикальным методом. Отрицать глупо: Слонишка с момента своего присоединения к Муновской недо-богеме ютилась между ними зыбко колыхающейся, на первый взгляд водянисто непрочной завесой, однако пружинно отбрасывающей всякого, кто с налета кидался на ее матово поблескивающий, бдительно трепещущий бок. Она совершенно неощутимо, исподволь, по кусочку умудрялась выполнять большую часть гнусно возникших вместе с театральной карьерой обязанностей, тем самым значительно прорежая для опасно эмоциональных товарищей список поводов возмущенно вцепиться в чужую глотку. Она стесывала углы и разрушала конфликты, сама того не зная: одним своим присутствием, своей беззащитной жалкостью и смиренной трусливостью безотчетно нанизывая их на одну и ту же скользкую, пахнущую корицей нить горьковатой, как кофе, буйной нежности. Рядом с ней они все становились чуточку терпимее и приветливее, капельку менее несовершенными… Визит Нейны, капризно заскучавшей в компании одного лишь старого дворецкого, на грани осязаемого напоминающего напыщенного, шествующего обстоятельной перевалочкой, желтощекого пингвина, окончательно же лишает воспрянувших было духом коллег всякой зачаточно блеклой надежды на осторожно постепенную заправку жизнерадостностью. Небывало озверевшая из-за отсутствия главного развлечения, к коему она уже успела со свойственной ей непререкаемой чрезмерностью пристраститься, мадам разносит в пух и прах всю ничтожно бренную конструкцию мироздания, начиная современным искусством и завершая на запыхавшемся выдохе отправленной по адресу крамольно спокойного Гюнтера колкостью относительно его «тошнотворно постной физиономии». Хлопая сияюще лакированными дверями и прищемляя пастельный шлейф, она пылко и непредсказуемо лаконично клянется лишить их «цирк» финансирования и, обзавевшаяся мигренью, но ни крошечки не удовлетворенная и в глубине души даже мутно сожалеющая, но все еще жутко гордая и скалисто неприступная, угрюмо забивается в комфортабельное нутро ожидавшей машины. Они разбредаются по отравленному изнутри, оглохшему строению, каждый по-своему прячась от пропитавших стены, стылых криков, и, торопливо минуя сто десятую безликую скромную комнатку с горсткой мебели, тонной беспорядочно разбросанного реквизита и нешуточным шансом на неприкосновенное уединение, саксофонист с путеводной фрейдовской точностью вляпывается в будто вырезанную из мертворожденно шаблонированных морализованных фильмов о подростках (тогда как чего там снимать, все уже сказано в диснеевской «Русалочке»: безмозглые, по уши влюбляющиеся в непонятных крутых парней дуры вопреки родительским попыткам оградить вляпываются-таки в кроваво масштабные неприятности и тут же вновь ныряют за спины безоговорочно принимающих всю вину и расплату на себя предков) сцену. Девушка-банши, остервенело сведя воедино очевидно напряженные ноги, неподвижно, будто боясь с непривычки свалиться, согнувшимся в три погибели, нахохлившимся каменным орлом восседает на подоконнике, безостановочно перебирая изрезанными шершавыми пальцами. В ногах у нее, в пыльном могильно тесном кресле робко притулился восторженно не верящий в свое счастье Джонни — даже при таком высотном «перевесе сил» нельзя сказать, что он сильно «упал в глазах» Эш, все еще виновато доставая макушкой до ее уха. Но разбивает в одновременно корчащиеся неровные осколки Майка даже не это, а затравленное раздраженно лихорадочное выражение сухой острой мордочки барышни-дикобраза и ее стыдящиеся, но с неистребимым любопытством первооткрывателя, осторожно пробирающиеся по лицу томноокого юноши взгляды. Зависть — препаскудное и убогое чувство, явно обходящее стороной такого блистательного и талантливого молодого человека, как он. Но все же вместо того, чтобы тактично проползти мимо, а уж дальше мчаться в обугленном обессмыслившем угаре в пустой холодный дом, где одиночество и жажду можно самоиронично разделить с собственным видением недосягаемого предмета вожделения, музыкант, с отчаянной старательной громкостью топая, картинно замирает в дверном проеме, чтобы насмешливым унизительным рассматриванием украсть у гадких, неизъяснимо превзошедших его людишек — которые, кстати говоря, и разоблачили место нахождения его логова, неторопливо бродя под дождем, задрав головы на воющий плач саксофона и с интересом разглядев в окне знакомый силуэт, тогда как он, глупенький мистер Недалекость, наивно полагал, что в такую погоду никто не отправится шататься по улицам — лишние десять секунд, и, заливисто вульгарно свистнув, со стреляюще коротким хохотком, напевая, отправиться восвояси, с тоскливой безнадежностью осознавая, что не в меру проницательная Эш понимающе хмыкает в его удаляющийся затылок.***
Когда что-то тяжелое и теплое с еле слышным, заплетающимся «Эм, простите…» робким прикосновением задевает самую верхушку его плеча, Майк безупречно бездумно, не утруждая себя размышлениями о подборе слов, с чуть скучающим покровительственным вздохом замечает: «Что, радость моя?», в противовес рептильей невозмутимости оборачиваясь полоумным смерчем, путаясь в ногах и сгибаясь, ревностно прижимая к груди ветреное равновесие. В паническом смущении вскинувшая округлую рождественско-красную коробку на уровень глубоководно проступивших ключиц, как всегда безотчетно пытающаяся спрятать за ней осунувшееся лицо Слонишка стандартно краснеет и кусает губу, хотя вроде следовало бы уже привыкнуть — по имени к ней саксофонист не обращался еще ни разу. Во-первых, потому что на дух не переносит его звучание***** — будто скомканная сопливо-слюнявая тряпочка, некогда изящный батистовый платок, а, во-вторых, потому что слишком интимно, чересчур всерьез в его воспаленном, дрянном воображении, выйдет всенепременно хриплым соскабливающим шепотом, надтреснуто, почти моля… Вид у девчонки откровенно паршивый: истерзанные, надломленные недосыпом и слабостью богатырши с акварельными подтеками закатно-лиловых синяков — это уже парадоксальная неслыханная содомия. Дивный повод игриво поинтересоваться, кокетливо склонив голову и не дав ей раскрыть рта: — Так какого же, золотце? Что это, черт побери, было? Великолепно различимая венка-червяк агонизирующе пульсирует раскормленной пиявкой, а поймать за частым напуганным морганием два посеребренно-небесных кольца определенно не представляется возможным. — Я начала заболевать еще во вторник… Знаете, появился кашель, болела голова, ломало мышцы… но у меня ведь, правда, не было времени! Я хотела испечь для каждого тортик, сказать, как горда и счастлива работать со всеми вами, рецепты были сложные, декорирование я выдумывала сама, а ведь еще нужно было ходить в школу, делать уроки, помогать с работой по дому и уборками в театре, репетировать — а я так боялась снова вас подвести, что устраивала себе дополнительные тренировки, повторяла текст за готовкой, бегала в торговые центры, чтобы без волнения петь на людях… я предполагала, что это ерунда, просто устала, и после премьеры можно будет потихоньку привести себя в порядок, не пила никаких таблеток, не полоскала горло… — Ты… пекла… тортики?.. — сдавленно сипло, весь вытянувшись в стерто безразлично ждущую гранатового аккорда струнку, повторяет молодой человек, скованно резким движением убравший за спину руки, азартно протыкающий брезгливо коротко обстриженными ногтями аристократично нежные локти в исступленных стараниях оградить себя от упоительного, долгожданно ласкового прикосновения к ввалившимся, еще более серым, шелушащимся щекам, фанатично грызя штормящую дергаными дрожащими валами, загадочно истончившуюся ниточку губ и упорядоченно, как по расписанию четко смежая веки и чересчур сильно жмурясь, точно забивая поглубже рвущуюся на свет, непростимую влагу. Набрав в лихорадочно вздымающуюся грудь побольше воздуха, он, рассеянно облизываясь и напряженно собираясь с силами, чуть повышая истерически дрожащий голос, дополняет. — Своими инфекционными заразными руками? — ДА! — закрывается от очередного, спело созревшего крика пронзительным писком вопреки всем законам Вселенной не оцепеневшая в кромешном ужасе безвольного ожидания расправы «солнце» и прежде, чем онемевший, подкошенный этим вопиющим диссонансом палач успеет опомниться, выпаливает, не глядя пихая ему свою ношу: — Я начала приходить в себя дня три назад, до этого ничегошеньки не соображала, а, когда вспомнила обо всем, было уже поздно: дедушка выяснил, что мисс Ползли нашла по запаху испортившиеся торты в моем тайничке и выкинула! Но мне сказали, и я, кажется, сама тогда еще почувствовала, что Вы поймали меня, когда я упала, очень переживали, руководили всеми, вызвали скорую и ехали со мной до самой больницы, очень расстроившись, когда вас не пустили в палату! — мягко сказано, маленькая дурочка, он неприкрыто и бесбашенно буянил, осыпая бессмысленным крепким хамством всех и каждого из вставших у него на пути. — И я просто не могла прийти сегодня с пустыми руками, никак не отблагодарив вас! Но я не такая талантливая и, кроме готовки, ничего особо не умею, поэтому вот, прошу, возьмите, я, честно-честно, уже совсем оправилась и соблюдала все санитарные нормы! Она порывисто, одним выверенно мастерским движением срывает крышку и, все же поддавшись вулканическому страху, незамедлительно с сухим полым стуком роняет. Майк, разом лишившись дыхания, неловко баюкает рассыпчато золотистый, кропотливо в деталях выполненный саксофон в задиристо алом чехле, пусто уставившись в аккурат в его середину, но отрешенно проваливаясь взглядом насквозь. — Я так прикинула: Вы со всеми этими репетициями и беготней, по всей вероятности, все не можете выкроить время, а играть, скорее всего, очень любите… — лепечет девчонка, упорно заставляя указательные пальцы, запинаясь и сталкиваясь, носиться по объеденному кругу над стиснутыми в неразрывный стежок собратьями. — Редко-редко, думаю, удается отыскать минутку, но Вам, наверное, хочется внимания, это ведь так приятно… Приносили бы Ваш инструмент сюда, мы бы с удовольствием послушали, хоть в музыке, конечно, несильны… А-а-а внутри там шоколад — я так заметила, Вы любите… Как сказать?! Что ответить на ТАКОЕ, запредельное, неоплатное, когда все ласковые, трепетно нежащие обращения уже заляпаны несмываемо шутовским, саркастично властным тоном, и в ход пустить беззащитно, выпотрошенно нечего… — Спасибо… — беззвучное тщательное сглатывание вымывает из горла наждачный скрежет, потому последующее, единственно оставшееся именование звучит удивительно чисто и ясно, будто все вокруг, застыв, схлынывает, оставляя лишь отшлифованно белое, светозарное дно и произнесенное ровным нерешительным шепотом, точно в опаске разделить его с лишними ушами — … Мина. «Сокровище» медленно поднимает глаза и завороженным кроликом смотрит на него, приоткрыв рот. Жажда узнать, как же будет она выглядеть с распущенными волосами, полоумно расцарапывает изнутри, благо, занятые ладони, и, стремясь наспех защитить себя от необузданной навязчивой тяги, молодой человек откликается на полусонно застывший, неверящий взор дерзновенным прохладным взглядом в упор — а глаза у него агатовые, почти черные, страшно, колдовски темнеющие на точеном лице под густой, выжигающе светлой шапкой, в одиночку не дающие восхищенно признать хозяина альбиносом, ведь все остальное совершенство — исключительно мрамор и алебастр — и, чуть вскинув ухоженно тонкую бровь, непринужденно извещает: — Еще раз скажешь мне "Вы" — запущу самым тяжелым, что есть в комнате. Мне отнюдь не шестьдесят, и я всего лет на восемьдесят старше… По пояс высунувшаяся из-за косяка Эш насмешливо, по-доброму щурит два подтаявших стальных родника и певуче тянет, грозя пальцем: — А-а-а-говорка по Фрейду! В мгновение ока освободивший руку музыкант, не мешкая, нащупывает относительно небольшое и удобное для транспортировки нечто на близ стоящем, привычно заваленном креативным барахлом стуле и, не меняясь в лице, похвально метко швыряет отчего-то запачканный зеленой гуашью рыцарский шлем, милосердно подстреливая ошалело хватающуюся за ощутимо саднящую «рану» Дикобразиху в тощее остроконечно костистое плечо и без всякой паузы флегматично поправляясь: — …восемь старше тебя. — Ты что, сумасшедший?! — пораженно орет, пожалуй, больше удивленная, нежели рассерженная гитаристка, обиженно потирая горчично ноющую, обстоятельно готовящуюся с восходом расцвести аккуратным чернильным синячком кожу. — Иди к Джонни, — с полупрозрачной колкой улыбкой парирует подбоченившийся с видом несудимого победителя Майк. — Пусть поцелует, и все сра-а-азу пройдет, не сомневайся! — Да катись ты! — вспыхнув до корней необычно растрепанных, неуложенных колючек бурчит облажавшаяся по всем фронтам рокерша и вопреки собственным пожеланиям сама поспешно исчезает из лишенного двери, пробито зияющего противоположной стеной прямоугольника, с бессвязной приглушенной руганью себе под нос удаляясь прочь по коридору. Только саксофонисту неописуемо наплевать на непревзойденно удавшуюся, сладостно потешившую на мгновение месть, потому как растерянно наблюдавшая от начала и до конца всю сцену, вопреки обыкновению не бросившаяся на немедленную самоотверженную защиту чужих чувств и не ломанувшаяся врачевать бессердечно задетые, невинные тело и душу после финала, «малышка» беспомощно обхватывает себя руками, испещренными перелетными стайками шипастых зябких мурашек, и, прикусив губу, не двигается с места, с истошным беспросветным мужеством смотря на него без утайки, недоумевающе и верно.***
Что подарить, ЧТО ПОДАРИТЬ?! Майк никогда не причислял себя к никчемным, лишенным фантазии остолопам, однако, миновав всю квартиру от передней до кухни уже в двадцатый раз, скривившись, вынужден признать, что с гениальными идеями у него в голове полное бесплодье. Банальная слащавая требуха вроде цветов, коробок с конфетами и украшений была презрительно отброшена еще в самом начале унизительно продолжительного мозгового штурма, однако в кулинарные книги, сковородки и формы для выпечки он забираться предусмотрительно не решился — не зная брода, не суйся в воду, да и кто даст гарантии, что сероглазая хозяюшка-домоседка в своей добросовестной увлеченности еще не успела обзавестись его «избранником». Вариант, как водится, остается один. До посвящения песен и музыки их забитые, забросанные разбухшей под ливнем глиной отношения еще явно не распрямились. Ноги сами приносят его в мастерскую, и та самая, заговоренная, «выходящая из тумана», тронутая дремотной рябью Мина, выпорхнув из-под тусклого булавочного коготка, независимым крылом бабочки ложится на стол. «Ну что же, — говорит себе Майк, судорожно прижимая костяшки больших пальцев к губам. — Все правильно. Все, черт возьми, правильно.»***
Без каких бы то ни было предупреждений и просьб уволоченная в подозрительно далекую комнатушку-чуланчик в одном из бесчисленных необитаемо диковатых, монохромно освещенных уличными фонарями коридорчиков девчонка покорно опускается в пыточно тесное, мышасто-пепельное от мшисто вросших насыпей пыли кресло и доверчиво зажмуривается, слегка вздрагивая, когда музыкант, героически помедлив и тем самым растянув заветное прикосновение, вкладывает в ее руки шероховатый, исцарапанный стирательной резинкой, неровный листок. Когда она по-детски нелепо открывает один глаз, настороженно косясь на непререкаемо всученное подношение, молодой человек, стиснув зубы, бесшумным пантерьим прыжком взлетает на грязный от ползущей отсыревшей зябкой темени подоконник, прислоняясь виском к беленой стене и вольготно вытягивая ноги, чтобы хоть в столь истязающе важный, судьбоносный момент возвышаться над жертвой и главным судьей, нетерпеливо ёрзать в ожидании приговора, хаотично нащупывая опору в мерцающей неостановимой воронке безотчетно задержанного дыхания, и заглядывать через плечо. Чтобы, в отличие от него, великодушно оставшаяся незамеченной девушка-банши могла потрясенно мотнуть головой, слабо усмехнувшись, шепнуть: «Жалкий плагиатор…» — и, прижав к сердцу упрямые ободранные кулаки, растворяясь в тенях, отправиться в первый раз приглашать Джонни в гости, потому что «если этот долбаный Мышь сумел, неужели же я не справлюсь?!». Изумленное хрустальное «ах» вышьет ему драгоценной щекоткой каждую вену, и, когда «детка», спрятав свою серебристую отрешенную копию на груди, алкающим солнца соцветием потянется к нему, оцепенело бормоча бесконечное, перекошенное в слогах «спасибо», он по-чеширски ухмыльнется и милостиво кивнет, ничего больше не ждя и млея. Когда вечернее небо с тяжким металлическим хрустом треснет и разродится в рыжем царственно лисьем свете душно-кобальтовым, отчего-то кажущимся муравьино едким ливнем, Майк надрывно, до кашля расхохочется в унисон со звеняще рвущейся вспышкой громового раската и, сцапав обветренные смирные ладони, силком выдернет «малышку» из черно-серого узора норовистых поворотов, обнаживших омертвелый бетон, облезших обоев в корично-мандариновый коридор, с непревзойденной точностью за долю секунды облачит ее в пальто, с тронутым, отогрето сердечным смехом, не сдерживаясь, поцелует в чувствительный ободок запястья, взбудораженно созерцая, как она, оттолкнув его с возмущенным «Эй!», бережно сворачивает в трубочку и погружает во внутренний карман переданный наконец по адресу рисунок, и, озорно сощурившись, выбросится вместе с ней в обнимку под темные жалящие пики невидимого охотника. Он закрутит ее в озверевшем голодном вальсе, чеканно, с журчащим хлюпаньем ступая шаг к шагу, не опуская горящих глаз, промчится, воздевая ее на гребне душераздирающего восторга, сквозь бурлящую толпу убого спасающихся бегством, незрячих людишек, не выпуская все еще теплой руки, обследует всякую близлежащую улочку, на коленях бросится в каждую лужу, вычертит в серебристом решетчатом мареве варварский глумливо-ликующий танец, затащит спутницу под водосточную трубу, обхватив ее, захлебывающуюся смехом и отрывистой упоенной речью, поперек талии, низвергнет с раскидистого, пышнокронного дерева на их головы целый водопад! Замрет, якобы переводя дух, под безразлично блекло освещенными, словно вырезанными из какого-то романтично средневекового замка окнами, где сам провел недавно-вечность-назад четыре закостеневших пустых дня, утопит пальцы в стекающей по ее вискам вместе с дождем, прилипшей к щекам шевелюре, с концентрированной, густо кремовой нежностью понимая, что она будет только, схватившись за бока, отдуваться, до боли широко улыбаясь и держась за его плечо, и думать забыв о пошедших где-то на асфальтовое дно, вероятно, любимых резинках, и, краем глаза заметив онемевше попятившуюся в глубь комнаты фигурку, мысленно бросит, бесповоротно, хлестко и искренне: «Прости.». Точно так же непреложно он знает: Кларисса увидит, Кларисса поймет, Кларисса с ничего не выражающим фарфорово-бледным, словно истончившимся до ломкой хрупкости лицом снимет преданно не покидавшие ее все эти недели, в отличие от пропавшего без вести дарителя, бриллиантовые серьги и спрячет в простенькую деревянную шкатулку к выстуженному скорбной неприкосновенностью бирюзовому кольцу, отданному матушкой ровно за три месяца до скоропостижной смерти. Захлопнув ящик, сползет по стене на пол, схоронится за тумбочкой и позволит внутреннему, недовольно ворочавшемуся в оковах напускной безмятежности северному морю смыть меловую, ослепительно белую маску. Мина поднимет глаза и взглянет на него с беззвучным вопросом. Майк чуть сурово нахмурится и, ревностнее, крепче сжав сознательно отданную руку, размашистым жадным шагом преодолеет еще с десяток пластами мрачных, ошметками календуловых переулков, повторяя вызубренный до автоматического бесчувствия за месяц бегства и пряток от мечты, истины и самого себя в целом маршрут, окрыляюще различая коротко выстреливающее, размеренное дыхание и переливчатые всплески в паре сантиметров позади. Они в неразличимое оплавленное мгновение взмоют по лестнице, оставляя за собой извилистый хвостато тритоний след, и одним резким поворотом ключа выбивший зубья неисправимо сросшемуся с отыгравшим затворническим одиночеством замку, музыкант, не разуваясь, бросится в калейдоскопически, плоскими штрихами вспыхивающие оттиски бьющихся в стекло молний, чудом не поскользнувшись, достигнет сердца своего логова и затаится. Спешно последовавшая за ним, капельку гордящаяся проявленной выносливостью девочка окаменевше остолбенеет на пороге под скальпирующе пристальным взглядом обсидиановых отшлифованно мерцающих глаз насквозь мокрого, безудержно торжествующего Майка, напряженно застывшего у подножья упирающегося в потолок, седого горно-бумажного хребта, без остатка сотканного из нее, растопленной в невесомые жемчужные линии: печальной и смущенно радостной, утаивающей скуку и неприкрыто напуганной, задумчивой и напряженно собранной… Такой противоречивой, до последней черточки разобранной, принятой и любимой. С пронзительным шершавым визгом выдрав из жертвенно распахнутого блокнота в озаряемом облачными судорогами сумраке кажущийся призрачно, сверкающе снежным лист, молодой человек в остервенелом ураганном нетерпении небрежно, широко и шатко, запекшимися кровоподтеками чернил выцарапает одно единственное слово и, в дикарском экстатическом триумфе вскинув обесчещенную страницу над головой, властно продемонстрирует в сомнениях приподнявшейся на цыпочках Мине воспаленно жирное, отчетливо чернеющее «МОЁ». Сипло переводя дыхание, он уронит безвозвратное, всполошенно спланировавшее на родную твердь откровение и отступит к мутно бредящей грозой оконной прорези, призывно, с мрачной трупно ядовитой страстью маня за собой, чтобы обжигающими искрами иных объятий и прикосновений затушить или распалить стихию пуще прежнего, — он ведь до сих пор не понял, на беду или на счастье крошилась над их историей эта небесная стальная фольга — и опьяненно осознавая, что рывком выпрямившаяся, тягуче двинувшаяся ему навстречу с совершенно незнакомым вызывающе решительным огоньком в зрачках Мина обладала абсолютно свободным личным выбором ускользнуть сквозь тошнотворно благородно незапертые двери, разумно обезопасив себя и от скоропалительных, необдуманных действий, и от ощеренно непроясненных пленяющих последствий, и от всегда до ужаса страшивших ее бури и светловолосого музыканта с кромешной бездной вместо глаз. Однако Предпочла Остаться ЗДЕСЬ. ==================================================================================== Автор НЕ СЕЧЕТ в рисовании! Это на случай, если в вас уже бурлит неукротимая оскорбленная ненависть. Как и в выпечке, детки, как и в выпечке... * Значение имени ** Я не наезжаю на родину, просто это бурые, стремно одетые, крутые медведи, а заграница нас не любит, так что вполне можно усмотреть намек! Особенно, когда Майк пытается пресечь намерение запитать его особу безответным воззванием: "Мы же цивилизованные существа!". Велосипеды есть, искусство, а вы, как в дремучей мрачной древности, сожрать! *** Знаменитый немецкий сказочник, автор "Истории, Конца Которой Нет". Этакая замена "ей Сатана" и прочему **** ААААААААА, Автор краснел и страдал так, как будто поставил точку в сочнейшем и развратном НЦ! ***** "Дюймовочка?.. Мне не нравится это имя! Можно я буду звать тебя Мая, в честь весны?" Употребить одно ругательство и гордо выставить "Нецензурщину". Люблю себя *чмок в локоть*