Откуда берутся драконы

— Так как, говоришь, вы появляетесь на свет? Задумчивый голос застал Гилтиаса за созерцанием пышного облачного храма — величественная белоснежная громада навевала мысли о Вальхалле и несмолкаемом звоне кубков в вечном сиянии звёзд. Торвальд лежал рядом и, сцепив руки за растрёпанной головой, тоже смотрел куда-то вверх, тишина между ними до сего момента держалась столь прозрачная, что слышен был плеск воды. Впереди разбил зелёную землю фьорд, точно молния с Севера ударила в берег и ранила его глубоко-глубоко. — Немного не так, как люди. Как бы тебе рассказать… — осторожно начал Гилтиас и сразу же замолчал, потирая переносицу, лицо с аккуратными юношескими чертами приняло выражение замешательства и уловимого напряжения. Торвальд повернулся и смотрел прямо на него выжидающе-серым взглядом. И от залёгшей под глазами едва заметной тени этот взгляд казался серьёзным и чуть усталым, если не смотреть на губы. Те тронула лукавая полуулыбка, а нижняя едва заметно покраснела возле уголка — научить дракона целоваться без боевых ранений всё-таки не вышло. — Хочешь сказать, у вас об этом тоже с детьми не разговаривают? — усмехнулся воин, и улыбка стала шире, обозначая на щеках чёткие мимические «уголки». Гилтиас вспыхнул, сам не зная почему. — Я не ребёнок. — Так расскажи. О том, как на свет появляются люди и эльфы, дракон узнал от Торвальда же. Тот, смеясь и время от времени восклицая, какой же Гилтиас невинный и непросвещённый, старался подбирать слова и не показаться грубым, чтобы, не дай Безымянный Бог, о столь прекрасном занятии не сложилось дурного впечатления. Слушать его было странно и как-то незнакомо томительно-приятно: Гилтиасу хотелось прятать глаза, прижимать руки к лицу, принять драконий облик и взлететь или лечь и свернуться, уткнувшись в колени, лишь бы сделать что-нибудь с этим частым сердцебиением, с этим дыханием, с этой тяжестью. И с тем, что не мог перестать представлять, как Торвальд раздевается у кровати, небрежно скидывая просторную рубашку и брюки, и крепко сбитое тело воина ложится сверху на… него, Гилтиаса. А потом Торвальд предложил показать кое-что, и от этого — короткое соприкосновение губ, не более, ещё долго стучало в висках и тянуло в животе. Это случилось всего пару дней назад, а сегодня Гилтиас с затаённым ужасом обнаружил, что от чужого языка во рту с человеческим телом творится полное безумие, и пришлось быстро лечь на живот на мягкой траве, чтобы не выдать, какие метаморфозы происходят с его тайными для людей и эльфов частями. И вот теперь воин хотел знать, как это бывает у драконов. Что-то подсказывало, что история вызовет совершенно другие эмоции, и потому Гилтиас колебался. Он помнил рассказы о древнем огненном ритуале, возникшем ещё тогда, когда появились первые люди и эльфы. До первых людей Золотые драконы рождались из света и жара, что дали начало ещё самой Вселенной, но, прогневав богов, утратили эту возможность. — Тебе вряд ли понравится эта история, — простодушно дёрнул плечами Гилтиас, и Торвальд посерьёзнел и без тени улыбки спросил: — Вы разрываете друг друга на куски, из которых вырастают новые драконы? — Вовсе нет! Дракон помотал головой, привстав на локтях. Собеседник тоже повернулся набок, опираясь на локоть, и смотрел на него неотрывно. Русые волосы небрежно торчали, к особо воинственной прядке пристала травинка. Гилтиас сдался. — Когда пришли первые люди, раз в столетие драконы начали похищать их дочерей, которые… не знали мужчину, — заговорил он словами, какими говорила легенда. — Но так было только в самом начале. Потом люди и эльфы заключили с драконами соглашение, по которому сами раз в столетие отдавали самых красивых и самых чистых дочерей. Они призывали драконов песней, и те приносили их на остров далеко-далеко в океане и в пещере готовили им брачное ложе, но не как у вас, а красивое, украшали его золотом и такими драгоценностями, о каких даже гномы мечтать не могут. Человеческие дочери становились им жёнами, и на брачном ложе драконы сжигали их своим пламенем до самого пепла. И из этого пепла рождались новые драконы… Я был последним. Под конец рассказа голос стал тише, и тот малый оттенок величия древнего предания, какой молодой дракон всё же попытался вложить, утонул в неловкой заминке. Торвальд смотрел всё так же серьёзно и задумчиво, и Гилтиасу вдруг стало по-настоящему страшно, что воин сочтёт его историю чересчур жестокой, приравняв к убийству невиновных, и их трепетной близости придёт конец. — Что ж… — Торвальд кашлянул. — Я слышал и куда более кровавые легенды, — улыбка промелькнула вновь. — Да и как драконы кого-то заживо сжигают, тоже повидал. Мне одно интересно: почему именно дочерей? Чем сыновья-то не угодили? — Не знаю, — был смущённый ответ. — Я не спрашивал. Может, были и сыновья… — А меня бы ты сжёг? — Что?.. Последовал тихий смешок, но Гилтиас всё равно сжал губы и снова отчаянно мотнул головой. Сжечь Торвальда? Такого растрёпанного, с мягким всепонимающим взглядом, с сильными, загрубевшими от оружия руками и белёсыми шрамами, такого доброго и храброго, готового даже дракона заслонить спиной? Ни за что, лучше самому обратиться в пепел, — так подумал Гилтиас и, осмелившись, дотронулся до тёплой ладони с тыльной стороны. С фьорда тянуло свежестью и запахом моря, и в груди было так легко и одновременно тяжело, будто там камень летел в бездну. — Лучше поцелуй меня ещё, можно? Вместо ответа воин приподнялся выше и потянулся к нему, и Гилтиасу почудилось, что сейчас он точно обратится и в один взмах крыльев окажется высоко в небе, на пороге давно уплывшей к горизонту облачной Вальхаллы. Мягкий рот показался горячее собственного пламени, собственные губы всё ещё по наитию сжали чужие, выманивая язык, от острого кончика которого, точнее, оттого, как он скользил по нёбу и дёснам, становилось почти дурно. Сильные пальцы Торвальда уверенно нырнули в завитки жгуче-золотистых волос до самой шеи, привлекая ближе. Рассказывая о плотской любви у людей, Торвальд лишь скромно упомянул, что это довольно приятно и вызывает желание начинать снова и снова, однако без подробностей. А потому Гилтиас не мог знать, насколько это похоже на то, что чувствует он сейчас. Желание, чтобы воин прижался к нему всем телом, чтобы прикасался везде, где это беззащитное — без клыков, чешуи и хвоста — человеческое тело ждёт прикосновений. Жар — во рту, в груди, в штанах. Такой сильный и нестерпимый, что над порывом опять перевернуться на живот или поджать ноги, возобладало иррациональное желание, чтобы Торвальд всё-таки увидел, как натягивается хитрая шнуровка у него в паху, кровь приливает к щекам и голова сама запрокидывается назад. Может, человеку — юноше, — не было бы так жарко лежать на траве и так хотеть, чтобы этот взрослый, закалённый в боях мужчина, нависающий теперь сверху, разделся, полностью, со всеми шрамами и тугими мускулами, с тем, что Гилтиас не видел, но чувствовал то бедром, то низом живота. — Научи меня, — переводя дыхание, сбивчиво заговорил молодой дракон, комкая пальцами рукава на напряжённых, крепких, точно прочный кожаный доспех, плечах. — Научи заниматься… любовью, как вы. Стоило договорить это «как вы», и такая изламывающая дрожь прошла по телу, что Гилтиас весь сжался, всерьёз приняв упругое, распирающее и невероятно приятное ощущение за неподконтрольную попытку тела измениться, стать больше, сильнее, чтобы нашлось место этому вязкому, как нагретая смола, тяжёлому удовольствию. Откуда-то доносились высокие, дрожащие звуки, похожие на слабый зов на помощь какого-то зверя или птицы, рваные и растушёванные, как перья облаков. — Мне кажется, ты и так всё умеешь, — усмехнулся Торвальд и глянул вниз. И несмотря на человеческий облик, Гилтиасу показалось, что он поперхнётся собственным пламенем и выгорит изнутри, видя, как его бёдра стискивают ногу в узкой тёмно-зелёной штанине и приподнимаются, трутся, будто отдельно от всего тела. И брюки на Торвальде, казалось, натягивались сильнее, чем на нём самом, и чудо, если ему не больно… — Ты только послушай себя, Гилтиас. Только теперь стало ясно, откуда эти вздохи и просящие стоны. Торвальд с усмешкой нагнулся к его уху и сделал что-то, что-то с липким влажным звуком, отчего Гилтиас даже не понял, не почувствовал, а всем существом пережил бескомпромиссную неотвратимость: сейчас что-то случится. С ним, со всем. Если язык коснётся уха ещё раз, если воин скажет ещё раз его имя, если мягкие русые волосы ещё раз коснутся его щеки, он не сможет сдержаться, не сможет противостоять, он точно сгорит, или расплавится, или заплачет от невозможности облегчить столь мучительное удовольствие. Но Торвальд не сделал больше ничего: наоборот, отстранился, отступил на коленях назад, сдвинулся вниз. Развязал шнуровку на штанах Гилтиаса одной рукой, второй — на своих, но только с новоиспечённого любовника потянул к коленям одежду и бельё. Всё произошло так быстро, что не было времени даже на попытку вспомнить, рассказывал ли воин о людях что-то такое: такое ли изумление у них вызывает вид собственного члена, твёрдого, с освободившейся от мягкой кожи головкой, отчего-то мокрого; так ли им хочется, чтобы проклятый кончик языка дотронулся до него, чтобы что-то, неважно, что, пришло наконец, и не было бы так почти болезненно наблюдать сжимающиеся губы, вены, упавшую прядь, небо, перевёрнутый горизонт… — Торвальд! Звук получился сдавленным — голова откинута назад, шея выгнута, и больше не получилось ничего: ни молчать, ни дышать, ни просить, ни помочь себе, ни прекратить эти до стонов приятные конвульсивные вспышки на нервных окончаниях, от которых всё новые и новые белые капли пачкали его бёдра, живот, подбородок и щёку Торвальда, прижимавшегося губами где-то сзади ствола, немного ниже головки. — А я думал, ты огнём умеешь, — воин хрипловато и низко рассмеялся: семя было горячим, непривычным на вкус, но никак не огнём и не магмой. Он быстро вытерся рукавом. — Ты о… таком не рассказывал, — без улыбки и как-то совсем растерянно приподнял голову Гилтиас, пропустивший шутку мимо ушей. Казалось, напряжение не ушло, а только превратилось в лёгкое онемение по всему телу и неуловимое покалывание. — Если бы я решил рассказать тебе обо всём, на это ушла бы не одна ночь. Торвальд поднялся на колени и, многозначительно глядя на новоиспечённого любовника, стащил с себя рубашку. Шрамы на смуглой коже казались древней рассыпанной клинописью, мышцы под ней выступали рельефом в ровных солнечных лучах, и Гилтиас безотчётно коснулся пальцами груди воина, пока тот стягивал ниже свои штаны. Дракон вспомнил добродушный полуоскал Торвальда и слова о том, как хочется снова и снова, — но неужели так быстро? Сердце снова колотилось, и возбуждение накатывало вновь от одного вида почти полностью обнажённого тела, от гипнотической тяги снова дотрагиваться, целовать, попытаться повторить только что испытанное на сильной шее, на ухе с маленьким стальным колечком, на члене. Щёки будто кипятком изнутри окатило: член у Торвальда действительно был немаленький, матово-тёмный и чуть загнутый вверх. «Красивый», — только и успел подумать Гилтиас за те несколько секунд, что с поразительной жадностью и почти трепетом его рассматривал, прежде чем рука воина обхватила его за плечи и легко потянула вверх. Целоваться теперь стало совсем скользко, не получалось ухватить ни губы Торвальда, ни язык, только беспомощно приоткрывать рот и принимать напористые движения, пока они не прекратились. — Подними руки. Гилтиас подчинился и потрясённо выдохнул, когда тонкая ткань рубашки скользнула по торсу так ощутимо, будто сходила под иссушающим солнцем золотая чешуя, только спутником была не боль. Торвальд на секунду прижал его к себе, и кожа наконец-то соприкоснулась с кожей, такой же горячей, словно в них обоих текла одна и та же огненная кровь, и за всеми кажущимися различиями — дракон, человек… — они были абсолютно одинаковыми. Жадными, жаждущими, живыми. Чтобы стянуть окончательно обе пары штанов, пришлось расцепить объятия, а Гилтиасу — перестать покрывать шею воина ярко-розовыми метками. Ему показалось, Торвальд ещё что-то сказал совсем тихо и неразборчиво, когда укладывал его на примятую траву. Широкие ладони гладили от плеч до бёдер, кожа под ними исходила невидимыми искрами, и снова набирало силу ощущение, что рассудок предаст и под прикосновениями поползёт золотая драконья шкура. Если бы не необъяснимая потребность получить всё здесь и сейчас, немедленно, Гилтиас бы точно не смог… Торвальд говорил что-то о том, как одно тело может проникнуть в другое и как это может быть здорово, если оба любовника готовы. Но Гилтиас не был готов, не знал, как именно это сделать, и всё, что было у него — желание схватить воина за бёдра и прижать к своему пульсирующему паху или хотя бы просунуть руку между животами и умерить колюще-ноющий жар быстрыми движениями пальцев под головкой, где Торвальд дотрагивался языком, творя настоящее чудо. — Стой, — подал голос воин, перехватывая запястье дракона, и выпустил короткий смешок, похожий на глухой рык: — Это я тут должен быть нетерпеливым. Сам убедись. Он опустился сверху, и Гилтиас убедился — в том, что они действительно одинаковые. Член Торвальда, влажный и бархатистый на ощупь, прижался к его собственному, такому же твёрдому, как копейное древко. И хотелось им наверняка одного и того же, а когда воин приникал к приоткрытым от несдержанных вздохов губам, не прекращая коротких быстрых толчков, любовник отвечал так же голодно и порывисто. Как будто все прошедшие века только и ждал, когда окажется под отчаянно ищущими ладонями поясница с жирным мазком кривого шрама, когда чужое дыхание опустится к самому уху и короткие стоны заглушат и гул крови в ушах, и едва слышные развязные, мокрые звуки. Ждал, чтобы затем не находить, куда себя деть от запаха мускуса и травы, от дрожи и напряжения бёдер в торопливых рывках навстречу, от того, как хочется продолжать ещё и ещё и от того, что больше он не выдержит и минуты. Торвальд выпрямил согнутую руку и приподнялся, глядя прямо в глаза, если можно назвать взглядом пьяную черноту расширенных зрачков и лихорадочный блеск. И сделал сам то, от чего ещё недавно удержал Гилтиаса, который теперь выгнулся, не видя ничего: ни того, как напротив лицо кривится в сладостном измождении, ни того, как между их телами сильные пальцы оплетают обе разгорячённые плоти, обрекая его на немедленный оргазм. Ещё несколько секунд и один долгий стон потребовались, чтобы почувствовать, как проходит по телу воина такая же мощная судорога, и семя на животе смешивается с обильно выделившейся смазкой. Жар унимался, стихала дрожь, и первой мыслью, пришедшей дракону на ум, когда Торвальд с довольным мычанием скатился с него и рухнул на показавшуюся даже прохладной землю, было брачное ложе и пепел. И он, сгоревший без пепла, в хрупком человеческом теле, обнажённый и перепачканный, с ноющими мышцами и раскрасневшимися губами. — Хочешь сказать, ты первый среди драконов, кто переспал с человеком? Ещё и мужчиной, — вывел его из мечтательного оцепенения вопрос. Воин косился на него с нескрываемым весельем, пока своей же рубашкой осторожно стирал густую влагу с юного поджарого тела. — И я могу гордиться собой? — Легенды часто о чём-то умалчивают. Ты тоже не обо всём рассказал, — рассеянно ответил Гилтиас и после короткой паузы с каким-то далёким для понимания простого рыцаря спокойствием добавил: — Например, рождаются ли дети у двух мужчин. Торвальд в ответ разразился то ли смехом, то ли кашлем, звонко шлёпнув себя ладонью по широкому лбу. Настолько заразительно, что сам Гилтиас прыснул, видя, как тот трясётся от неудержимого хохота, и жмурится, и мотает пришедшей в полный беспорядок головой. — Боги, Гилтиас, нет! Конечно, нет! Тебя ещё учить и учить…