Трещины

Мэдисон умеет охранять их границы. Иногда ей кажется, что она не училась всю жизнь строить стены, а родилась с этим знанием. Может быть, будь она кем-то другим, ей бы не пришлось так рьяно стараться, но она — это они. Мэдисон и Мэйсон. А потом Мэйсон улыбается Джейн и вызывается проводить ее до дома. И от этой улыбки по стенам внутри Мэдисон ползет длинная уродливая трещина. В ее теле живет пустота — больная, чужая, и да, определенно извращенная. Дыра на месте сердца, алчущая прикосновения горячих родных рук. Дыхание, сжигающее диафрагму, раздирающее живот при одной мысли о брате. Когда Мэдисон смотрит, как Мэйсон придерживает дверь перед Джейн, ей хочется выцарапать себе глаза, но она лишь давится то ли вздохом, то ли всхлипом и поспешно натягивает дежурную улыбку. Достоинство отчаяния. Дни монотонно текут, наскакивают друг на друга рутинным однообразием, комкаются в недели, а Мэдисон всё ждет, когда лавина мгновений, в которых брат смотрит не на нее, снесет стены, старательно выстроенные ее руками вокруг их единоутробного мира. «Терпение — удел слабых», — говорит себе Мэдисон, а она никогда не была слабой. Но дверь в комнату Мэйсона оказывается заперта на ключ. И ощущение закрытой от нее двери почти как удар. Почти — если бы брат ее просто ударил, она была бы рада. Впервые в жизни Мэдисон не знает, что чувствует. Это что-то гадкое, бесформенное и жгучее, оно просачивается снаружи, из внешнего мира. И спустя несколько дней Мэдисон понимает — это стыд с пикантной ноткой унижения. Порой ей кажется, что она ненавидит брата куда сильнее, чем когда-либо была способна любить. Мэйсон и Джейн — на взгляд Мэдисон, это полная бессмыслица. Сферическая ошибка в вакууме. Как если бы половина собственного тела вдруг решила обрести автономность. Психиатрическая и физиологическая аномалия. Впервые в жизни брат с ней не согласен. И это новая трещина, куда более непоправимая, чем предыдущая. Он по-прежнему берет ее за руку и обнимает, когда они на публике, но почти перестал прикасаться наедине. Мэдисон все еще хватается за неопределенность, за зыбкую просроченную надежду. Она стучит в закрытую дверь, и на этот раз Мэйсон открывает, но не спешит впускать. Стоит как страж, охраняет свои границы. «У тебя никогда не было своих границ, ты не можешь принадлежать кому-то, это противоестественно», — хочет закричать Мэдисон, но вместо этого спрашивает: — Я могу войти? И он отступает, пропускает сестру вперед, но это даже близко не победа. На его прикроватной тумбочке фото улыбающейся Джейн. Мэдисон не хочет разговаривать. Не сегодня. За последние недели она сказала достаточно, но ни одно слово не попало в цель. Она медленно, почти демонстративно берет рамку с фотографией, долго вглядывается в изображение, разбирает его на фрагменты: карие глаза, слишком пышные кудряшки, тонкие губы, изогнутые кончики ресниц; ищет причину всех своих бед, но находит только микротрещину на стекле в правом верхнем углу. И сегодня ей очень хочется верить в добрые знамения. Рамка аккуратно возвращается на свое место. Но, когда Мэдисон делает шаг к Мэйсону, он отступает, и это почти так же страшно, как выстрел в упор. Они оба выглядят потерянными. Сломленными. Как Адам и Ева, вкусившие от древа Познания и познавшие стыд. То, что было естественным как дыхание, вдруг стало чуждым и неуместным. Просроченная надежда Мэдисон лопается как мыльный пузырь. И все-таки она бросается вперед, припадает к губам, вжимается всем телом, держит, не отпускает. Мэйсон отвечает не сразу, бесконечно долгие секунды он словно вспоминает, что должен делать. И это почти смешно, смех застревает в горле Мэдисон, становится больно дышать. Звук дыхания брата пронизывает ее насквозь, захлестывает волной, отдается вибрацией на кончиках пальцев. Руки Мэйсона, горячие и смелые, скользят по ее влажной коже, ласкают, царапают, впиваются в изголодавшееся тело. Мэдисон зажмуривается, дышит прерывисто, когда за руками следуют губы; брат опрокидывает ее навзничь, и Мэдисон кажется, будто что-то проросло в ней, пустило корни, вспороло и заново перекроило ее изнутри, и она снова цельная. И это все так привычно: и заломленные над головой руки, и спутанные темные пряди, и раскрытые для брата бедра, и его имя, стоном оседающее где-то у основания шеи. Мэдисон судорожно комкает простыню, мечется под братом, беспомощная и ошеломленная, и губы Мэйсона накрывают ее собственные, и руки сжимают в объятиях до боли, и Мэйсон везде — внутри и снаружи, так ярко, так сильно, что это слишком, и слезы текут из-под мучительно сжатых век, и все те стены, которые она хотела сохранить для них двоих, — здесь, вокруг, прочные как прежде, без единой трещины, способные оградить и защитить от всего мира. Иллюзиями невозможно отравиться с летальным исходом, но Мэдисон очень хочется: когда под утро Мэйсон легонько трогает ее за плечо, безмолвно кивая в сторону двери, она сразу все понимает. Личные вопросы они давно научились решать без слов, и сейчас от этого только хуже — за звук родного голоса можно было бы удержаться. Ее сердце покрывается сетью трещин, вся она — выжженная пустыня, сухой потрескавшийся песок. Мэдисон в последний раз проводит пальцами по губам брата и уходит, разбитая и сломленная, исковерканная часть совершенного целого.