Тигриный глаз

Мать смотрела на Юру, качая русой головой, на которой незнакомо позвякивали чужие, не-веннские украшения. Всем-то Юрочка был плох — и ростом мал, и силы в руках не нажил, как только будешь в кузнице работать? Никак не буду, ответил Юра недовольно, но его будто не услышали — мать провела пальцем по ремешкам в косах и вздохнула совсем уж горестно. — И ремешки гладкие. Что же, никто не захотел бусами одарить? — Я не просил, — огрызнулся Юра. — Справному парню и просить не надо, — отрезала мать. — Сами подойдут. Юра только плечами пожал. Девчонки его сторонились. Подошла как-то одна такая смелая — хочешь, бусину подарю? Ну, он ей прямо ответил — не нужны мне твои бусы. Расплакалась и ушла, дура. А он виноват. А кто сказал, что он у любой дурехи должен бусы брать, только потому что дарит? Вот еще. — Пятнадцать лет уже… — завела волыну мать, и Юра поморщился. Вот она его еще уму-разуму учить будет. Мужа в дом привела — всем на зависть. Сегван, да и, видно, из тех, что их сегванские боги из остатков делали. Мелкий, тощий, разве что на рожу видный, а толку-то, если любая девка его выше и сильнее? И мать еще Юре пеняет, а кто виноват, что он не богатырь? Отцовское наследство — это, и волосы белые. Двух зим не перезимовали — затосковал в деревне горе-мореход, прочь засобирался. Дед Юрин только выдохнул — ну, теперь дочь за ум возьмется, хорошего мужа сыщет. Да вот только не сложилось — с ним ушла. Тут Юра, хоть и не признавался, мог ее понять — она и раньше-то была в роду как чужая, а после того, как мужа привела неместного, так и вовсе ее сторониться начали. Кузнец и его семья всегда наособицу живут, а тут еще все одно к одному — и род дедов вырезали, и жена родильной горячки не пережила. Оставила ему дочь, да и ушла. Так и задумываются люди, нет ли на человеке проклятья. Всего этого Юра, конечно, не видел — рассказывали. Большуха стерегла, мол, не повтори ее судьбы. А он и не повторяет. Он похуже творит. — Некогда мне тут с тобой, — Юра повел плечом, отстраняясь от матери, а то она уже вознамерилась обнять, не иначе, порыдать о его горькой судьбинушке. — Дела есть. — Какие у тебя дела? — построжела мать. — К степнякам пойдешь небось? Юра покраснел и тут же разозлился. — А вот и пойду! Я побратима год не видел… — Побратим! — мать едва не сплюнула. — Как вы братаетесь, так не все молодые милуются! Тут бы и ответить что-то злое да насмешливое — про Юру говорили, что язык у него острый, недобрый, а он не спорил с этим и только оттачивал. Только вот сказать ему было нечего. Развернувшись, он ринулся прочь от матери и из дома, да еще и дверью приложил так, чтобы вся эта хибара, что они тут в Галираде домами зовут, зашаталась. Приехал в столицу на торг, навестил родную матушку… Лучше бы сразу пошел Отабека искать. Хотя, конечно, не дело бы это было — матери не показаться. Мать чтить надо. Только как ее чтить такую? И одевается не по обычаям, и волосы плетет не пойми как, и даже говор у нее на “а”, слушать противно. А все равно мать. Юра выдохнул и огляделся — куда его принесло? Он стоял, как оказалось, посреди торговой площади. А вот и хорошо, а вот и ладно. Все равно он не знал толком, где в Галираде степняков искать, а на торгу они будут. Если, конечно, не снялись и не уехали. Юра покусал губу. Отабек знает, когда венны приезжают в Галирад, но Отабек не глава семьи, увезут и не спросят. А вестей от него давно не было. Одна была всего — в конце осени, с купеческим обозом, передал Юре подарок — валяного из шерсти котенка, рыжего в черную полоску. Не котенка, тигренка. Так Юру звали в роду, пока не дали взрослого имени — мать придумала, вычитала в книжке, мол, живут где-то далеко, в жаркой стране, черные люди и огромные, больше медведя, полосатые кошки. Картинки показывала родичам. Те кошку одобрили — а еще бы нет, в роду Полосатого Кота-то, — но что больше медведя, не поверили. В черных людей бы тоже не верили, если бы своими глазами в Галираде не видали. С Отабеком Юра познакомился еще когда был Тигренком, за год до наречения имени. В первый раз поехал в столицу, на торг; а когда пошел дом матери искать, заблудился. Тут-то его и окружили мальчишки — видно же, что не местный, да и странный, на лицо сегван, одеждой венн. Юра был не дурак подраться, и все же быть бы ему битым, если бы не подмога, да какая! Подлетел на красивом поджаром коне, зыркнул на обидчиков черным злым взглядом, а потом свесился с седла, едва держась за луку, и протянул руку Юре. — Садишься или нет? Юра людей не любил и не верил им. И друзей у него не было, и ни с кем из родни он не был близок, кроме деда. Даже за общим столом — всегда наособицу. А тут — с первого взгляда. Даже сомневаться не стал — протянул руку, и Отабек — Юра тогда еще не знал его имени — вздернул его в седло. И все время, что Полосатые Коты провели в Галираде, Юра с Отабеком почти не расставался. С его семьей познакомился, его со своими познакомил, те даже дружбу свели, менялись чем-то; степняки пообещали, когда по весне поедут из Галирада в сторону Вечной Степи, заехать в гости, и венны были только рады. А Юра и Отабек обошли весь Галирад и окрестности, и чуть даже до Туманной Скалы на Отабековой лошадке не добрались. Но все же не рискнули, и просто доехали до моря, сидели на камнях на берегу, смотрели на воду, а потом Юра полез купаться, а Отабек отказался, сказал, что холодно. И когда Юра вылез, рассказывал ему о теплых морях, на которых бывал, о странах, где никогда не выпадает снег, но зато днями может идти дождь, да такой, словно с небес из бездонного ведра поливают. Если бы такое говорил кто-то другой, не Отабек, Юра бы не поверил. Но Отабек не мог врать. Ночью накануне отъезда Юра вообще не стал спать — сбежал с постоялого двора, где остановились венны, и всю ночь они с Отабеком гуляли по городу, а потом сидели на причале, смотрели на воду и наговориться не могли. — Обещай, что приедете через год, — потребовал Юра под утро, когда надо было уже расставаться. — Потому что если не приедешь — сам к тебе отправлюсь. Не найду в Галираде — пойду по свету тебя искать. Из рода уйду! Сказал — и содрогнулся весь, страшные же слова. Отабек — взгляд у него был темный, серьезный — взял Юру за плечи: — Не говори так. Я приеду. И приехал — дело было весной, Юре уже имя нарекли. Следующим же утром, на рассвете — потому что такие дела с первыми лучами солнца делаются — Юра отвел Отабека на крутой берег Светыни, там разрезал себе ладонь новым ножом — дед ковал, в подарок на взрослую жизнь, — и протянул Отабеку. — Будешь мне братом или нет? Отабек не колебался ни мгновения — рассек ладонь, протянул, сжал Юрину крепко-крепко. И смотрел темными глазами — душу вынимал. И Юра смотрел, и понимал — не то. Не помогло. То странное, что жгло сердце с первой встречи, не унималось. И снова они не расставались ни днем, ни ночью, только быстро эти дни и ночи миновали, уехали степняки. И все вокруг будто поблекло. Вроде и весна, и ветер свежий, и ручьи прытко бегут к Светыни, и почки на деревьях лопаются, и все цветет, и запахи такие, что остановиться и дышать полной грудью — а Юре ничто не мило, все серо, и у еды вкуса нет, и радости никакой не осталось. Потом, конечно, отпустило немного; а по осени и напросился в Галирад — и снова встретились, и Отабек будто стал суше и старше, лицо обветренное, взгляд темный, такой, что Юра обмирал под ним.У них было совсем мало времени, венны приехали ненадолго, да и гоняли Юру больше обычного — а что, взрослый, помогай теперь по мере сил. — Весной снова поедем мимо вас, — сказал Отабек, когда они расставались. И ладонь Юре на щеку положил. — Будешь ждать? — Буду, — ответил Юра и тяжело сглотнул. Отабек притянул его, вжался лбом в лоб. Так и стояли, пока Юру не позвали. И так вышло, что второй приезд степняков к Полосатым Котам пришелся на ярильные ночи. А никто и не страдал. Только девки, прибегавшие из соседних деревень, смеялись: — А коты полосатые ли останутся, как год пройдет? Или пожелтеют? — Да только ли коты цвет сменят, — кричали девчонки-Кошки подругам в ответ. — Что ли вы к нам веселиться не придете? И все глазели на Отабека, и те, и другие шутницы — он самый видный был. Ростом разве что не удался, зато сильный, ловкий, руки умелые, взгляд внимательный, обхождение вежливое. Юра злился. На девок, на подлые ярильные ночи. Прошлой весной не пошел никуда — затаился дома и носа не казал, да и, хвала богам, никто его не хватился, никто потом не дразнил, что-де мальчонка постеснялся со взрослыми веселиться. Нынче же прятаться не станет. Отабек же туда пойдет. Одного его пустить — ну уж нет. А что Отабек точно пойдет, про то Юра заранее узнал. Спросил эдак небрежно: — Хочешь ли на праздник со всеми? И только хотел добавить — а то, может, ну его? — как Отабек ответил ровно и твердо: — Хочу. Вот так вот. Девки веннские глянулись ему, значит. Здесь ему отказа не будет. А потом, может, от какой-нибудь бусину возьмет. И на том все кончится. А что — все, того Юра не знал. Так и пошли, большой ватагой веселых парней и девок. И Коты там были, и соседи набежали, Лисы да Куницы. Хороводы водили, костры жгли, прыгали через огонь, по одному или парами, взявшись за руки. Сбегали по двое из общего круга, кто тайком, а кто и замеченным, под смех и напутственные крики. Юра сидел подле Отабека и скалил зубы на каждую, что пробовала заговорить с ним. И на каждую, что к Отабеку подходила — тоже, только им и дела не было. Ластились, брали за руки, звали в хоровод или через костер прыгать. Отабек отказывался, вежливо, но непреклонно. А потом исчез. Вот вроде все сидел рядом, а тут вдруг Юра повернулся — и нет его. Не иначе, нашлась все же та, что уговорила с ней прогуляться. Ну, значит, и ему здесь больше нечего делать. Юра поднялся и пошел прочь — но не назад, в деревню, хотя и подумал об этом сначала, а другой дорогой, через крутой берег Светыни, мимо кузни. Деда там нет, он уже давно спит, но хоть в знакомом и любимом тепле посидеть, выплакать горе. Что было ему девкой не уродиться? Носил бы низку бус на шее, да только не нужна ему низка, одной бы хватило. До кузни Юра не дошел. Отабек сидел на берегу, да не на обрыве, а внизу — спустился по узкой крутой тропке да и сел у самой воды, не сразу и разглядишь с тропинки. Один сидит. И грустный. Кто ж грустит в ярильную ночь? Не для того она. Юра пошел к нему — хотел тихо подкрасться, но не вышло, посыпались камешки из-под ног, и Отабек поднял голову. — Это ты, — сказал он, улыбнулся и протянул руку, не вставая. Юра подошел, сел рядом, взял руку. — А кого ждал? — Никого не ждал, — ответил Отабек. — И никому рад бы не был. Тебе вот рад. — Чего ушел? — спросил Юра, глядя исподлобья. Отабек сказал: — Людей много. — Меня бы с собой позвал. — Так ваш же праздник, — ответил Отабек и улыбнулся снова. Что же ты так мне улыбаешься, подумал Юра, как никому не улыбаешься? — Не хотел мешать. — Не нужен мне праздник без тебя, — сказал ему Юра на это. И тише добавил: — Без тебя ничего не мило. Отабек посмотрел на Юру, а Юра — на него; они встретились взглядами. И так сидели — глаза в глаза, рука в руке — еще пять ударов сердца, Юра считал. А потом Отабек привстал и потянулся к нему, а Юра — к нему, и они поцеловались. Ярильная ночь, подумал Юра, все можно. Река рядом с ними дышала холодом, и холодной была земля, но Юра горел ярче любого костра. Под горячими ладонями, под огненными губами, под пламенным взглядом. Стонал Отабеково имя и шептал ему на ухо на языке веннов, а Отабек отвечал ему на своем, клокочущем, гортанном. Ни слова Юра не знал, а все понимал — люблю тебя, друг мой, брат мой, сердце мое, жизнь моя. Что тут понимать, сам все то же говорил. Грелись потом в кузне. Целовались. Любили друг друга, сколько было сил. Молчали. Что тут скажешь? Завтра степняки снова уедут и то ли вернутся по осени в стольный Галирад, то ли нет. А Юра то ли поедет со своими на торг, то ли нет. Свидятся ли еще. Уйду за ним, думал Юра бессильно, глядя поутру, как Отабек одевается, из рода уйду. Но было страшно. Страшнее страшного. Так и простились — молча. И не было вестей полгода, пока Юре не передали игрушку. С ней-то он и стоял сейчас посреди торга — сжимал в кулаке, чтобы не было видно, и глазел по сторонам. Лавочка у степняков приметная, яркая. Но то ли ослеп Юра на оба глаза, то ли нет ее тут. — Юрочка, ты ли? Он обернулся. Рыжая девка — вельхинка, что ли, вон вышивка на рубахе какая — смотрела на него, улыбаясь. В руках кувшин. Кто такова? — Может, и я, — буркнул Юра. — Тебе чего? — Не признал родственницу, ай, стыдись, — она рассмеялась. — Я же Мила. Юра ругнулся так, что Мила рассмеялась звонче и замахала на него руками. Была она и правда родственницей — Юры то ли двоюродный брат, то ли троюродный дядя, поди ты их всех разбери, учудил не хуже дочери кузнеца — женился не куда-нибудь, а в вельхское племя. Что ж, про Полосатых Котов много говорили, что дурные они все, своевольные — ну, коты, они коты и есть. Вельхи те жили, к счастью, не на своих болотах, а в Галираде, так что и родню не потеряли, и торговые связи завели, все хорошо. А Милу эту Юра знал, видел раньше, только вот раньше она была тощим сорванцом не хуже него самого, а теперь смотри-ка, невеста. — Не признал, — согласился он. — Растолстела больно. Она стукнула его по руке. — А ну забери свои слова назад. А не то, — и она подмигнула, — не помогу тебе. — Чем это ты мне можешь помочь? — удивился Юра. — Вижу, пропажу ищешь. А я знаю, где искать, — и она высунула язык. Ну девчонка и есть, какая там невеста. — Больно ты знаешь, что я ищу, — фыркнул Юра. — Да все знают, куда Тигренок бежит, едва только в город придет, — рассмеялась Мила. — Степняков ты потерял. Степняка, вернее. Права ли я? — Сам найду, — огрызнулся Юра, злясь на нее и на себя. Кто эти все, которые знают? Кто и что может про них знать? — Ой, ну не рычи ты так, — махнула рукой Мила. — Дела у них не очень хорошо нынче идут, Юрочка, вот и переехала их лавочка немного. — А что с делами не так? — осторожно спросил Юра. — Да откуда ж мне знать? — вздохнула Мила. — Как бы только не пришлось им насовсем уехать из Галирада. Юра похолодел. И совсем уже было собрался допытываться у Милы, что это за дела такие, как она сказала: — А вот и пришли! Лавочка в этот раз и правда была скромнее. Только Юра моментально обо всем забыл — потому что из-за прилавка на него смотрел Отабек, смотрел не отрываясь, и взгляд его жег насквозь. Юра дернулся к нему. Отабек же перемахнул через прилавок — и подхватил, обнял, оторвал от земли. — Юра, — выдохнул и прижался лбом ко лбу, не выпуская из рук. Что же это за напасть, думал Юра, вцепившись ему в плечи намертво, не отодрать. — Отабек, — прошептал Юра. Собрал все силы, отстранился — недалеко, на вытянутые руки, окинул побратима взглядом с ног до головы. И вроде тот же, и поменялся. Лицо будто стало резче, а взгляд — темнее. Горе какое пережил? Умер кто? — Все ли хорошо у тебя? — спросил тихо, почти шепотом. — Дома все ли живы-здоровы? Отабек улыбнулся — и враз смягчилось лицо, и тьма ушла из глаз. — Все хорошо, Юра. Сам-то как? — обвел взглядом всего, зацепился — Юра видел — на косах. На ремешках. — Теперь хорошо, — ответил Юра и улыбнулся. Снова огладил Отабека глазами — и только тогда приметил новое: зеленую бусину на тесемке у побратима между ключиц. Враз стало холодно, будто в ледяную воду сунулся. Подарил кто? А Отабек и взял, и носит на шее, косы-то ему не с чего плести. Только спросить хотел, как Мила влезла между ними: — Намиловались? — глаза смешливые-смешливые. — Ну так дайте сказать. Слышал, Юрочка, чем твой родитель нынче промышляет? Матушка-то тебя не порадовала еще? Юра посмотрел на нее, глянул на Отабека. Мила вроде и смеется, а глаза недобрые. Отабек же и вовсе помрачнел. — Не надо ему это видеть, — сказал негромко. — Надо, надо, — твердо возразила Мила. — Пусть полюбуется на папашку, на дела его. — Юра в них виноват? — зло спросил Отабек. — Он этого человека знать не знает! — А все же пусть взглянет, — Мила сложила руки на груди. — Не дело это, Алтынов сын, так его беречь, он тебе не красна девица. — Так, — сказал Юра. — Что за дела у папаши? А в голове уже мутно стало и во рту горечь, хоть плюй. Тот еще тип был Юрин родитель. Три весны назад, Юра слышал, чуть не со жрецами Богов-Близнецов низался, какие-то темные делишки с ними имел, а эту братию что в Галираде, что во всей сольвеннской, да и веннской земле крепко не любили. — Диковины возит, — коротко ответил Отабек. — Сходи посмотри, — добавила Мила. — Это тут, на торгу. — Вместе пойдем, — возразил Отабек и крепко сжал Юрину руку. — Это ты его бережешь или соскучился? — засмеялась Мила. Отабек посмотрел на нее, и взгляд его был тяжел, но Мила ничуть не испугалась — только пуще рассмеялась. — Ой, суров ты, Алтынов сын, свое защищать. Да не смотри так, я ж не претендую. Тяжко, конечно… — она окинула Юру долгим взглядом. — В справного кота вырос, хоть бусами одаривай. — И вдруг спросила, да так, что Юра вздрогнул: — Твоя-то откуда взялась? — Ты спрашивала уже, — спокойно отозвался Отабек. — Не помню, — сделала честные глаза Мила. — Память девичья короткая, слышал, небось? — Ну, значит, и не надо тебе, — ответил Отабек и повел Юру прочь. — Что она к тебе липнет? — сердито спросил Юра, когда отошли, чтобы Миле слышно не было. — Ко мне? — вскинул брови Отабек. — К тебе же. Юра не нашел, что сказать, задохнулся. Отабек все вел его за руку — ладонь горячая, будто из печки, а отнимать не хочется. — Отабек… — Да, Юра? И снова Юра не нашел слов. Хотелось спросить про ярильную ночь — помнишь ли? Хочешь ли еще? Люб ли я тебе? “Потом спрошу”, — подумал Юра, и его бросило в жар. Отабек посматривал искоса темным глазом. Потом сказал: — Смотри, пришли. Юра поднял глаза, отводя наконец взгляд от Отабека — и ахнул. Не где-нибудь, а на хорошем месте, чуть не посреди торга, возвели помост, а на нем стояли три большие клетки. И в каждой было по кошке. В правой лежала, вытянув лапы и уложив на них точеную голову, желтая, в пятнах, тонкая и длинная. Встанет на лапы, подумал Юра, и будет в холке не меньше хорошего волкодава, а то и больше. Только вот кошка на лапы вставать не хотела, и на миску с обрезками, что стояла перед ней, даже не смотрела. В левой клетке лежала другая, богато одетая, белая, как снег — только грязная вся, шерсть в колтуны сваляна, и видно, что ребра уже проступили. А в третьей клетке, по центру, ходил третий кот — огромный, не меньше медведя, рыжий, в черную полоску. Ходил от стенки к стенке, смотрел на зевак страшным взглядом, наклонив лобастую голову. — Святые Небо и Земля, — прошептал Юра. — Что ж за… — А, отпрыск явился. Юра и Отабек повернулись вместе. Отец Юры был совсем сегван, и красив был, как только сегваны бывают — словно бледное северное небо, едва тронутое рассветными лучами. Юра отшатнулся от него, и Отабек сильнее сжал его руку. — Ну что, нравится тебе моя добыча? — папаша горделиво показал на полосатого зверя, а тот остановился, глядя ненавидящими глазами. — Для Любавушки моей отловил. Полосатый Кот, прям как вы все, — и захохотал, довольный. — И что, прям сам отловил? — спросил Юра скрипящим горлом. — А сомневаешься? — окрысился отец. Юра задохнулся от злости, а Отабек сказал спокойно: — Да что сомневаться-то. Ловчую яму вырыть большой ловкости не надо. Сила разве что. Долго небось копал? Или нанял кого за будущие барыши? — А ты поговори мне еще, лошадник, — рявкнул на него сегван. — Давно ли от навоза отмылся? — Я в навозе не сидел, — отозвался Отабек. — А говорю с тобой, потому что ты Юре родич, иначе слова бы от меня не услышал. Я давно среди веннов. Много обычаев перенял. — Да я и вижу, — тот окинул Отабека наглым взглядом и на Юру посмотрел. — Ты не хлопай глазами, Юрочка, это не первого дня спор. Твой побратим, — он хмыкнул на слове, — каждый день ходит ко мне, все просит зверей ему продать. Как будто ему есть чем заплатить, нищеброду степному! — Я предлагал тебе… — заговорил было Отабек, но папаша перебил: — Что ты предлагал, то мне неинтересно. Я же тебе сказал уже: пойдешь в клетку сам, тогда отпущу. Свезу тебя в Аррантиаду, — он оскалился, — у них, говорят, новая забава появилась — стравливать на арене бойцов, как собак, и смотреть, кто умрет, а кто в живых останется. Тебя бы взяли. Ну, а не возьмут — в Самоцве… И замолк, осекнувшись, а Юра оскалился. — Что, грозить нечем стало? — прошипел он. — Еще слово ему скажешь — и уже я с тобой говорить не стану. — Отцу расправой грозишь?! — Ты мне не отец! — рявкнул Юра. Ткнул пальцем в сторону клетки. — Это твой подарок матери? Смеешься нам в лицо, Людоедов выкормыш?! — А что бы и не посмеяться, — нагло отозвался сегван. — Придумали себе сказок нелепых… Тут уж и зеваки, собравшиеся на зверей посмотреть да на крик, заворчали. Были то в основном сольвенны, тоже частенько посмеивающиеся над веннскими верованиями, но так то сольвенны, свои, одного корня. Сегвану позволить над своими смеяться? Тот примолк, сообразив, что заигрался. Подхватил палку, ткнул со злости в пятнистую кошку. — Жри давай, тварина! Тоже сдохнуть решила? Юра перехватил палку. Отец глянул злыми, льдисто-голубыми глазами — слава богам, хоть зеленью глаз Юра удался не в него, а в своих. — Отдай мне зверей, — силясь быть спокойным, попросил Юра. — Я найду, чем тебе заплатить. Всем родом найдем. Не дело это. Не позорь нас так. — И чем вы мне заплатите? — рассмеялся папаша. — Рыбой вашей болотной вонючей? Вышивками? Луком да чесноком? Что еще в коробах найдете? — Тебя в род взяли, — задыхаясь, проговорил Юра. — У тебя совсем стыда нет? — Да нужен мне ваш род, — он сплюнул на бревенчатую мостовую. — Сидите там в своих снегах, мира не видите… Не твой ли род твердил Любавушке, что нет таких зверей? — он гордо ткнул пальцем в полосатого кота. — Вот вам! Живой тигр! Из страны черных людей! И пока каждый ваш веннский выродок своими глазами не посмотрит — вот так будет! Юра смотрел на него, раздувая ноздри. Он не видел того, но видел Отабек — был Юра в этот момент схож с тигром как с братом родным, только родившимся в звериной шкуре. — Ты сказал, — наконец выдавил из себя Юра. — Последнее твое слово? — Последнее! — Так тому и быть, — Юра развернулся и пошел прочь, потянув Отабека за собой — и шел будто деревянный. Пяти шагов не сделали — сзади раздался рев, треск, крики. Оба метнулись назад. Тигр вырвался из клетки и, склонив голову, неспешно шел к зевакам, что застыли как примороженные. Горе-хозяин спрятался под помост, накрыв руками голову. Две кошки в клетках поменьше тоже приподнялись, хлеща себя хвостами по бокам. — Погоди, родной! Отабек не успел остановить — Юра вырвался из его руки и метнулся между тигром и людьми. — Брат… — Юра вытянул руки; они дрожали. — Нельзя. Не трогай. Не их вина. Тигр смотрел на него, припадая к мостовой, и у Отабека остановилось сердце. Прыгнет же сейчас. Он двинулся было к Юре, но тот глянул требовательно, жестко, и Отабек застыл, не смея приблизиться. — Брат, — тихо позвал Юра еще раз. — Послушай. Знаю, тебе плохо. — Он сделал небольшой шаг вперед. Тигр пригнул голову и прижал уши. — Но не надо. Так ты себе не поможешь. Убьют, родной. — Отабек с замиранием сердца смотрел, как Юра вытягивает руку и касается ею тигриного лба. Страшная пасть была совсем рядом. — Вернись. — Юра наклонился совсем низко, почти касаясь лбом звериной макушки, рука его прошлась между ушами, приласкала, и страшный тигр прикрыл тяжелые веки. Отабек смотрел не отрываясь — и потому увидел, как губы Юры шевельнулись, произнося что-то совсем уж неслышное. Пятясь задом, тигр вернулся в клетку. Юра замкнул ее и только тогда повернулся к своему родителю. — Все еще не надумал отдать? Тот ругнулся в ответ по-сегвански. — Ну и дурак, — сказал Юра и пошел к Отабеку. И только когда ухватил его за руку, Отабек почувствовал, как Юра дрожит. — Что для тебя сделать? — тихо спросил Отабек, и Юра ответил: — Отвези к морю. Помнишь, где сидели тогда на камнях? Отабек передал лавку младшему брату, повел Юру к себе домой. Там накинулась родня, слетелись сестры — они любили Юру, — стали звать за стол, но Юра отмалчивался и качал головой. Отабек оседлал лошадку, предложил Юре выбрать себе вторую, но тот снова качнул головой. — С тобой хочу. Какой из меня всадник? И улыбнулся даже. Отабек сказал: — Однажды я тебя научу. До городских ворот шли, а там сели верхом, поехали неспешно. Юра обнял Отабека сзади, почти лег на спину, и от этого было хорошо, и только между ключиц зудело, там, где касалась кожи гладкая бусина. Приехали и, стреножив лошадку, сели на камни. Юра молчал, вертел между пальцев плоскую гальку — когда только познакомились, он научил Отабека кидать “блинчики” — но бросать не стал, выпустил. Глубоко вздохнул, обнял колени, уткнулся лицом. А потом выпрямился и начал развязывать ремешки на косах. У Отабека замерло сердце. — Есть не стал, — тихо сказал он. Юра не ответил. — Молчишь. И волосы расплетаешь. Что задумал, Юр? И испугался — не на поединок же он отца вызывать будет? Отабеку доводилось видеть Юру в драке — Юра в драке злой был. Но отец его сегван, они, говорят, рождаются с воинским умением. Не пущу, твердо решил про себя Отабек. Сам выйду вместо него. — Нельзя их так оставлять, — ответил Юра после длинной паузы, и Отабек понял, что Юра говорит о зверях в клетках. — Украду. Выпущу. — Он яростно рванул себя за волосы, силясь раздергать косу. — Я ли не пытался по-хорошему?! — Пытался, — кивнул Отабек. — Я не хотел красть! — яростно заявил Юра. — Я хотел выкупить! А он издевается! Пусть назовут вором! А их так нельзя оставлять. Умрут же… — голос его сошел на нет. — Не спорь со мной, Отабек, я все решил. — Не спорю, Юра, — ответил Отабек. — Чем помочь? Юра повернулся к нему, радостный и неверящий. Протянул руки — Отабек взял в свои, переплел пальцы — белые с бронзовыми. — Лошадь нужна будет, — шепотом сказал Юра. — Отойти с ними подальше, чтобы в город и селения не совались, людей не пугали. А в лесах дичи много. Справятся. — Не кинутся на нас? — спросил Отабек. — Не кинутся. Я удержу, — и улыбнулся взгляду Отабека. — Не веришь… На деда сроду ни одна собака не тявкнула. Только валятся на спины и животы подставляют. И меня ни одна кошка не тронет. Ты хоть раз на мне царапины видел? На ком-то из нас? Поверь, Отабек. Я удержу. — Верю, — сказал Отабек. И не сдержался — запустил руку в распущенные волосы, провел, приласкал пряди. Юра смотрел в глаза — прямо и серьезно. — После, хорошо? Отабек сглотнул — во рту стало сухо. — Да, Юра. Пошли, когда совсем стемнело, город затих, и огни в домах погасли. Отабек вел лошадку в поводу; так дошли до дома, где жили мать и отец Юры и куда после дня на площади приволокли клетки с кошками. Отабек по дороге рассказал — они здесь уже седьмицу, и первые дни белая кошка еще поднимала голову и скалила острые, как ножи, клыки, а пятнистая ходила по клетке. А нынче — вот так. — Ты стой за воротами, — шепотом велел Юра. — Если вдруг тревога подымется, и сбежится городская стража, уходи. Меня не тронут, это дом моих родителей, я тут не вор. Отабек кивнул — уходить он без Юры никуда не собирался, но не тратить же время на споры. Юра мимолетно улыбнулся и легко запрыгнул за ворота. И скрылся по ту сторону, только волосы, белые в темноте, мелькнули. Вот уж точно — кот. Отабек вспомнил вдруг, что не узнал, не держит ли чета его родителей собак. Или Юру и собаки не тронут? За оградой было тихо — ни возни, ни лая, ни криков. Отабек стискивал пальцы на лошадиной узде и ждал. Ему показалось, вся ночь прошла, прежде чем ворота, тихо скрипнув, отворились, и первой сунулась наружу огромная желто-полосатая голова. Отабек шарахнулся, лошадь всхрапнула, и он сгреб ее за морду. — Тише, милая, тише. Юра показался следом за своим четверолапым побратимом, а за ним — две другие кошки. Даже в темноте было видно, какие они тощие и грязные. Но хоть идут сами. Из города выбирались окольными путями, чтобы миновать городскую стражу, и Юра — он сидел на седле впереди — все косился на Отабека странным взглядом, а Отабек все просил Милосердную Луну, чтобы не встретить никого. Хорошо просил, не иначе — встретили только припозднившегося пьянчугу, что шарахнулся от зверей и молитвы забормотал. — Пить теперь бросит, — прошептал Юра, откинувшись Отабеку на плечо. — Тоже хорошо, — прошептал Отабек в ответ. Поздним утром, когда Галирад был далеко позади, а над ними зашумели кроны леса, Юра велел Отабеку остановить лошадку. Спешился — и звери сунулись к нему, подставляя широкие мохнатые лбы. Юра почесал их, потом махнул рукой, поманил за собой в сторону от просеки, и Отабек повел лошадку следом. Вышли к лесному озеру. Звери пошли к воде, люди — тоже. Отабек, напившись, смотрел, как Юра, перекинув волосы через плечо, умывает лицо. Потом сел на берегу, протянул руки, и кошки подошли к нему, обтерлись мордами. — Справитесь? — спросил Юра, гладя подергивающиеся уши. — Здесь рыба есть, зайцы… Только к деревням не ходите, уважьте. Не пугайте людей, и вас не тронут. — С силой погладил-почесал по шее пятнистую кошку. — Ты по осени уходи южнее — у тебя шерсти мало, здесь замерзнешь. — Потом обнял белую, перебрал колтуны. — А ты ведь с гор, верно? Найдешь дорогу домой? Последним к нему сунулся тигр, и Юра обнял его крепко-крепко, прижался головой к голове. — А ты оставайся, — услышал Отабек его шепот. — У нас тебя чтить будут. Твоя страна далеко, за морем… прости, не могу помочь тебе вернуться домой… Тигр тихо рыкнул. Юра наконец отпустил его, и все три зверя, развернувшись, пошли прочь. Качнулись и скрылись в высокой траве длинные хвосты. Юра обтер лицо рукой и отвернулся. Посидели так — звенела лесная тишина, шуршали кроны дерев. Отабек смотрел на Юру, а тот уткнулся лицом в локоть и не двигался. Потом поднялся, подошел к воде, умылся. Начал заплетать волосы, и тогда Отабек снялся с места. — Позволь мне. — Знаешь, как? — тихо спросил Юра. — Из-под низу вверх, — ответил Отабек, берясь за льняные пряди. — У меня и гребешок есть. Юра молча кивнул, и Отабек принялся расчесывать и переплетать волосы, прохладные, гладкие, как дорогой шелк. Закончил с одной косой, перетянул. Сплел вторую и только взялся за ремешок, как Юра остановил его руку. Отабек посмотрел на него — Юра, глядя ему в глаза, трудно сглотнул. — Твоя бусина, — сказал он сипло. — Подарок чей? Сердце зашлось как безумное, так сильно, что пришлось прижать свободную ладонь к груди — иначе выскочило бы. — Не подарок, нет, — ответил он хрипло. — Моя она. — Меня одаришь ли? — спросил Юра чужим голосом. У Отабека затряслись руки. — Для тебя и надел, — тихо сказал он. Юрино лицо заалело, взгляд метнулся в сторону, и Отабек положил ладонь ему на щеку, без слов попросил — смотри на меня. А потом потянулся навстречу — целовать. Сгинул в траве гребешок. Отабек упал на спину, а показалось — в бездонное небо, только не синее, как над головой, а зеленое, цвета Юриных глаз. И были Юрины руки на груди, и губы его на губах; и спина его вздрагивала под ладонями. Незавязанная коса расплелась, мела по лицу, Отабек убирал ее пальцами и снова целовал — алые губы, зеленые глаза, белую шею. Юра мой, брат мой, свет мой, жизнь моя… Гребешок они потом все-таки нашли. И Отабек доплел косу, и продел ремешок через бусину, и завязал. — Красивая, — сказал Юра, поднял к глазам, рассматривая. — Это камень — “тигриный глаз”, — ответил Отабек. — Я как увидел — сразу подумал о тебе. Потому что цветом — как твои глаза. Ничего прекраснее в мире нет, чем твои глаза. Если бы ты не попросил — оставил бы себе, смотрел бы. — Если бы я не попросил, — сказал Юра ворчливо, и Отабек невольно заулыбался его нарочитой сердитости, — ты бы и сам мог подарить. У нас так делают. — Не все ваши обычаи выучил, — тихо сказал Отабек и улыбнулся Юре. — Выучишь еще, — решительно сказал Юра. Встал и протянул ему руку, а Отабек взял — и сжал, как тогда, на берегу Светыни, когда мешали кровь. И, как оказалось, жизнь. Выучит, думал Отабек, и Юра думал — выучит. Останутся ли в деревне Полосатых Кошек или пойдут вместе со степняками бродить по свету, Юра на все был согласен — и они выучат. Друга друга. Жизнь. — Кузнечное ремесло знаешь ли? — небрежно спросил он. Отабек улыбнулся уголком рта. — Выучу. — И меня верхом ездить. — И это. Когда входили в Галирад, ведя притомившуюся лошадку в поводу, солнце опускалось за море, и на бусине — “тигрином глазе” в косах Юры горели его лучи. И косы его были заплетены, как подобает тому, кто совершил большое дело.