Черные маки

А о тех несчастных, кого захватил Мелькор, мало что известно доподлинно. Ибо кто из живущих спускался в подземелья Утумно или проникал во тьму Мелькоровых дум?..

-Нет, не умирай, - еще неверяще прошептать, но уже почувствовать, как высвобождается дух того, кто навсегда остался непокоренным. Выпрямиться. Мир столь же велик и огромен – воздух, пропитанный, кажется, насквозь, этим страшным запахом чужой крови и горящих тел, не может до конца затмить безоблачного неба. Смерть – лишь мгновение. Смерть – высвобождение. Элронд всегда говорил, что эльфам не так страшна смерть, как то, во что может обратиться их жизнь. А Линдир внимал ему, неподвижно сидя рядом – так, отражая его, как самое верное зеркало, приспосабливаясь, помогая, поддерживая. Оставаясь рядом до самого конца. Элронд был бы рад, если бы знал, чем всё закончится – и где-то там, в чертогах Мандоса, там, где Пустота для него не сравняется с тьмой, а останется успокоением, он будет наблюдать за ним. Если не вера в это, то что еще остается тому, кто теперь неподвижно стоит над телом того, кого любит больше жизни, больше Арды, больше всех богов? Больше, чем дозволено любить? … -Не умирай, - прошептать надломленным шепотом, зная, что все кончено, зная, что смерть – лучшее из благ, ибо ничто, кроме смерти, не вернет обращенному в орка его истинной природы. -Не умирай, - и оттереть кровь с лица, кровь, что уже не похожа на орочью, что и запахом обладала скверным. Нет, эта смерть забрала не орка, нет… Оттереть кровь с лица, в прощальном поцелуе коснуться губ – так, как будто это не битва, а лишь игра, и с касанием любимых губ тот, кто упал поднимется, чтобы продолжить противостояние, как всегда продолжал. Будто поднимется, как всегда поднимались. А после – знать, что ты попрощался, даже когда тело предадут земле, даже когда небо над Средиземьем затянут тучи, и когда пройдут эти дожди, когда насытится водой истрескавшаяся от пролитой крови земля, когда проскачут на юг кони, и когда устремятся обратно, когда сотрутся даже из памяти дворцы Имладриса и Лихолесья, но все время – знать, что ты уже потерял все, что было ценно. Знать. И помнить, что не беда – забвение, и не проклятье – смерть. Так в глазах, от века спокойно-приветливых, загорается злоба, так в горле кипит задушенный стон, так валится навзничь тот, кто выстоял в битве, которую нельзя было пережить. Так преображается мир, переживший еще одно искажение. Но если тьма застилает свет, то всегда находится тот, кто ценой своего счастья отгоняет мрак. *** Говорят, это было изобретено еще Морготом. Эльфы, страшась, перешептывались – действительно ли возможно так надругаться над Детьми Илуватара? Но тьма может всё. Даже – кажется – победить свет. В крепостях тьмы творилось зло, недоступное, кажется, даже уму Валар – те, светлые боги, отвернувшиеся от детей, осмелившихся на Исход, - и представить не могли, что станет подвластным слуге Моргота. Правда ли, что слуга превзойдет своего господина во тьме? Правда ли, что не только от колец будет зависеть его сила? Правда ли, что дело рук Творца будет извращено и унижено, и только смерть очистит тех, кто попадется в сети Саурона?... Правда, правда, правда – так шептали ночами травы, об этом тосковал ветер, запутывавшийся в кронах деревьев, ветер, несущий дурные вести в Имладрис, Лориэн, Лихолесье… Ночи становились длиннее, хотя не пришло еще время угасания – время долгой осени. Солнце пряталось в тучах, все плотнее окутывавших небо. Время замедляло ход. Говорили: «смерть – судьба атани, дар Илуватара, которому со временем позавидуют даже Стихии». Но никто не знал, как скоро сбудется это пророчество. И только черные маки всё росли теперь в полях Имладриса, напоминая о страшном колдовстве, сотворенном с их сородичами – и Элронд, глядя на цветы, сдерживал мучительную боль внутри – боль за всех, кто потерян был теперь для эльфов, для тех, кто был обращен в орков. Ибо Саурон, обретая страшную власть над Средиземьем, мог теперь, подобно Мелькору, обращать эльфов в орков – однако не дожидаясь множества лет, не создавая потомков, а проводя таинственные и жуткие ритуалы, известные лишь некромантам. Ибо кто из живущих спускался в подземелья Утумно или проникал во тьму Мелькоровых дум?.. И теперь пропавших во тьме подземелий Моргота не дожидались, но боялись – боялись их возвращения в обличье орков, мстителей, способного раскрыть все секреты, способного убить тех, кому прежде был верен. Как никому нет спасения от грозы, застигшей путников в огромном поле, так не было спасения теперь от жажды до обращения Саурона. И не назвать это бедствие иначе, как Искажение – ибо что могло быть страшнее для Средиземья? … *** Нет, больше не откроется ни одной дороги, и ни одна судьба не озарит его светом. Если только можно было избрать сейчас гибель – или при любой возможности покинуть Средиземье. Уйти, выбраться из мира сломанных душ, из жизни, на которую его обрекли однажды предки – из мук, на которые обрекла его тьма. Даже проиграв, она торжествовала, она и в тюрьмах Мандоса могла хохотать над тем, что оставила от его души. Он мог бы даже представить, как тот, кто звался ранее Майрон, говорит что-то насмешливо своему повелителю, и как те глядят на него, даже сейчас – непобежденные, а лишь скованные. Он мог бы увидеть это – но его хватают за руки, прижимают, точно пытаясь спасти, и он более не вырывается, забываясь почти мгновенно. Всякому терпению есть предел, и если что-то и способно сблизить квенди и атани – то это горе. Общая боль. А будущее – не умерло. Жива Владычица Галадриэль, что способна спасти Средиземье от мрака, в который его ввергнули прислужники тьмы – или, если не спасти, то остановить гибель мира, чтобы жили люди, чтобы боролись и шли вперед. Чтобы хоть кто-то был. Но эльфы покинут Средиземье, не в силах видеть мир, бывший их домом и ставший могилам стольким собратьям. Красив мир, созданный Валар, леса, что так любила Йаванна, звезды, что сотворила Варда – но разве относились бы они также к своему детищу, зная, что неизгладима кровавая печать на его теле? Пусть померкший свет сменяется новым. Пусть будущая жизнь скорее придет прошлой на смену. «Эпоха Эльфов закончилась – и слава Эру», - думает Линдир, и тело его привычно немеет. Силы оставляют – так еще не было никогда, и никогда, наверное, не будет. Что бессмертные знают о смерти? «Не умирай», - собственный шепот продолжает звучать в голове, и никуда не деться, не деться от единственного кошмара, в который обратилось его существование! О, если бы можно было однажды проснуться! Отчаяние было ранее незнакомо тому, кто не знал бед, кто дорожил лишь единственным – тем, кто был и остался Владыкой. Навеки. Даже если смерть отняла его – кто знает теперь, какой путь ждет обращенных в орков – он будет любить. И возможно, его, Линдира из Имладриса, будут любить тоже. Иногда это было слабым утешением – точно там, вдали, где-то рядом с Валинором, продолжает жить Элронд. Точно он еще глядит на него, так насмешливо и ласково, так, как глядел прежде, когда они сталкивались на праздниках, в библиотеке, когда Линдир старательно выполнял любые поручения Владыки, - и наконец, когда однажды руки их соприкоснулись так, как недозволенно это тем, кого связывает лишь общий долг. Однажды – и навсегда. И только черные маки цвели, цвели, цвели … Линдир однажды вдохнул их аромат – и начал вдруг задыхаться, точно в горло его попал целый рой пчел, и они теперь желали вырваться наружу. Линдир, осев на землю, тогда царапал собственное горло, пытаясь избавиться от мучительного кашля, и, если бы не Владыка, так бы и погибнуть ему страшной смертью, от которой не спас бы и мираж, закравшийся в сознание вместе с пагубным запахом цветов. Эти цветы жгли и выпалывали с корнем, но маки не исчезали, а напротив, росли всё гуще. Смертью рожденные, со смертью и исчезали – маки, соком которых была кровь обращенных в орков, и чахли, когда погибал обращенный. Ибо лишь со смертью мог он стать эльфом вновь. Галадриэль, побледневшая, вновь горела страстью – той, что была знакома ей, лишь когда она вместе с нолдор уходила из Валинора навстречу своей судьбе – теперь борьба захватила её с головой, и эльфы Лориэна гневались вместе с ней, гневались, и строили планы, и меняли их, и совершали рискованные вылазки, пытаясь дознаться, что еще замышляет Саурон. А если орки ловили их, эльфы старались погибнуть любой ценой. Говорят, многие носили с собою яд, чтобы успеть до обращения – и говорят, иногда им давали противоядия, чтобы затем обратить в орка и заставить идти в следующую же вылазку, идти – и убивать своих. И никому не известно было, что чувствовали обращенные – помнили ли свой дом, помнили ли, кем – и для чего – были рождены Дети Илуватара. Помнил ли их Эру, отчего не защитил, когда в миллионах битв поднимались и опускались мечи, когда кровью были забрызганы лица тех, кто должен был думать о мире и петь ему хвалу. Помнили ли о мятежных нолдор Валар? Помнили ли о тех, кто остался в Средиземье? Помнили ли … Линдир обречен был теперь помнить. Он не раз задумывался о том, что было до того, как в одной из битв схватили Элронда – и никто, никто не смог помочь. Он мучительно размышлял о том, как жить ему теперь. но слишком больно было вспоминать те дни, ставшие месяцами, когда никто не знал – и все знали – какая судьба уготована Владыке. Если время способно тянуться бесконечно, то вот оно, гулкое, напоминающее океан – но не благие воды Ульмо – а мертвые волны, что стучатся о берег, как комья земли падают на крышку гроба. Да, бесконечный, тяжкий океан, что способен быть лишь мутно-серым, океан, который никогда не переплыть и не переждать. Линдир не мог думать об этом – удушье, так до конца и не оставившее его после того цветка, вновь охватывало его, и тогда Галадриэль вновь часами сидела у его кровати. И не имело значения, что Саурон повержен, что в Минас-Тирите скоро воцарится Арагорн, который должен был взять в жены дочь Элронда, Арвен. Должен был, но этого никогда не будет – ибо Арвен, пораженная горем, подобно Линдиру не могла встать. И был ли смысл в их жизнях теперь, когда чувства обоих рухнули – так, как рушились башни Мордора? Нет, человеческое сердце иное, и не могут Стихии справиться с ним – люди, чьи сердца горят и угасают в одно мгновение, живут одним вдохом. И теперь Арагорн не принял бы дара Арвен – однако никогда не оставил бы её в беде, не прикажи сама она ему уйти. Всё слишком больно, всё слишком больно. Не было больше в Средиземье черных маков – все истлели, сожженные, и орки были почти истреблены – но макам уже не покинуть сердец. Эльфы, веря в язык цветов, считали, что маки говорят: «ты – моя утрата». *** Линдира не было в той битве, когда орки забрали его Владыку – и этого он никогда не сможет себе простить. Может быть, будь он там, всё могло бы случиться иначе – или же Линдир бросился бы к оркам взамен Элронда. Временами, когда Линдир без сна лежал на кровати, борясь с подступающими бредом и безумием, он представлял, что принимает обращение вместо него – и понимал, что никогда не сможет ощутить в полной мере тех мук, что испытал Элронд. Никогда не понять до конца, что чувствовал, извиваясь в тисках, мучась от нестерпимой боли, уродующей тело и ожесточающей душу, тот, кого любил и ласкал ты сам, тот, перед кем ты преклонялся и кому, улыбаясь, играл на флейте. Нет, невозможно – только матерям, должно быть, больнее глядеть, как мучатся их дети. Если бы знали Эарендил и Эльвинг, если видели они – бросились бы они к нему или остались бы недвижимы, зная, что не в силах прекратить его страданий? Линдиру никогда не узнать, что было с Элрондом в ту долгую зиму, после битвы у Имладриса, случившейся уже после того, как Братство кольца ушло за великой целью – но Линдир может вспомнить о том, как он сошелся в единственной битве с Элрондом. О, он навсегда запомнит битву при Моранноне. Линдир дрался так, как когда-то учил его Элронд – Линдир просил его дать пару уроков, а обрел наставника еще и на этом поприще, и тогда, когда войны казались лишь временем, воспетым в песнях, они то дрались, то обнимались, и поцелуй был наградой за победу. Линдир дрался – ибо ничего более не оставалось, и ничего не хотелось – он видел, как Леголас стреляет из своего лука, а в краткие секунды отдыха – пока не подступит очередной орк – искал глазами Арагорна. Были в битве и сыновья Элронда – неутомимые, похожие на молодых тигров, уже вступивших в пору расцвета, они бились и танцевали – так легки и отточены были их движения. Говорят, нельзя не узнать того, кто предназначен тебе судьбой – так встретились Тингол и Мелиан, да простят они тех, кто тревожит их имена. Линдир узнал бы Элронда, что бы не случилось с ним – и даже тут, у Черных врат, когда мир, казалось, разламывался от звучащих криков, время остановилось вновь – их взгляды встретились – а затем пошло еще быстрее. Ибо орк желает убивать. Или же быть убитым. Рухнули башни Мордора, а они кружились в смертоносном танце, и иногда Линдир видел, что глаза создания, стоящего теперь перед ним заместо Элронда, названного Мудрым – о, злая ирония! – становились осмысленными. И тогда тот пытался попасть под удар, но забытье вновь настигало его. И все же клинок Линдира настиг свою цель. Брызнула кровь – черная, как все, к чему прикасался Саурон – черная, но уже смешивающаяся с более светлой, той, что принадлежит эльфам. Линдир до того никогда не видел, что происходило с телами преображенных эльфов – говорили, будто их и в момент гибели мучат страшные судороги, но Элронд избег этого. Линдиру отчего-то запомнилось, что Элронд не мог говорить – и не пытался, нет, только улыбнулся – и закрыл глаза. Эльф, обращенный в орка, и разделивший судьбу искаженных – всех, кого коснулись своей страшной силой Мелькор и Саурон, господин и слуга, идущие друг за другом – и в злодеяниях, и в пустоте, ожидавшей их теперь. О, неужели не мог Саурон погубить самого Линдира?! Или это было самой страшной местью за своего погубленного господина?... Ведь тот, кто от века шел, не гнушаясь тьмы, за единственным, кому был предан, должен был знать, что также за своим господином пойдет иной – тот, кого звали в свет и тот, кто безмерно любил свет, но кто ради господина отказался бы от всего? Линдир знал, что ему уже не узнать, как хватило сил Элронду – единственному, должно быть – бороться с тьмой внутри, и хоть на доли секунд сохранять разум, а значит, и смотреть на дело рук своих. Как жутко, должно быть, выходить на свет и неприязненно озираться, и переругиваться с теми, кто давно забыл, что есть истинный Свет. «О Элберет Гилтониэль, помоги и спаси … Помоги тем, кому еще предстоит пройти пути», - думал Линдир, и глаза его, привыкшие к полумраку палат, привычно искали рассветные лучи – и не находили их. И снова рука потянулась к горлу – точно все еще обжигало мраком заклятье, точно не был испепелен последний черный мак Имладриса – и кашель, рвавший горло на части, не отступил теперь, как память – никогда не отступала. О Элберет Гилтониэль … *** Рухнули башни Мордора. Разгромлен был Дол Гулдур. Воцарился в Минас-Тирите Арагорн, сын Араторна. Средиземье пьянело от весны, как опьянела бы радостью любая земля, которой вновь дарована свобода. Ривенделл не был заброшен, ибо Арвен встала, как встал бы её отец, Элронд Мудрый. Корабли готовились к скорому отплытию на Запад, и строились тысячи кораблей, тех, что, может быть, напоминали Галадриэль о сожженных кораблях тэлери – но она гнала от себя эти мысли. Имладрис был еще жив, но черные маки отныне всегда цвели в его сердце.