***
Для себя Изуку делит его на Ледяного и Огненного. Ледяной – он тот самый, которого знал Изуку много лет назад. Он нежный, заботливый и любящий, он ласковый и до сих пор влюблённый, будто бы им всё ещё по шестнадцать лет. Ледяного Шото Изуку ждёт с восторгом и нетерпением, Ледяному он улыбается, обнимает его и лишь огромным усилием воли удерживает себя от мольбы не оставлять. Огненного Изуку… Не то, чтобы боится, нет. Потому что он знает, что даже Огненный Шото – всё ещё его Шото, который ни за что не причинит ему боли и неприятностей. Вот только понятие «боли» у Огненного – своё собственное, извращённое и непонятное. И он всё-таки… Боится, да. Сначала, конечно, никаких разделений не было. Шото был простым Шото, обычным Тодороки-куном, к которому Изуку так вот неожиданно для себя самого прикипел душой. Они начали сближаться почти сразу после фестиваля. Тодороки-кун был настолько ошеломлён картиной изломанного безжизненного тела, окровавленной куклой свалившегося на камни, практически не дышащего, что долго ещё не мог прийти в себя, долго ещё смотрел на вполне уже ожившего такого же улыбчивого как и прежде, такого же жизнерадостного и доброго Изуку лишь украдкими взглядами, не смея подойти ближе, не смея сделать первый шаг. Изуку оставался всё таким же. Смелым, невероятно добрым, понимающим и отчасти даже заботливым. Ему даже не нужно было обладать причудой, чтобы стать героем, и он вновь понял всё намного раньше, вновь будто бы прочёл чужие мысли, вновь улыбнулся как ни в чём не бывало, и протянул руку навстречу. Тодороки-кун тогда эту руку принял. И с тех пор уже не отпускал. Изуку все ещё помнит то первое, неловкое признание. В нём даже не было слов. В тот день было удушающе жарко, а они всем классом ехали в автобусе, где не было и малейшего шанса спастись от духоты и теплового удара. Шото, возле которого он устроился, переносил жару несколько легче из-за своих причуд, он был прохладный, и Изуку прижался к его плечу собственным, чтобы хоть как-то остыть, и даже не сразу это заметил. — Жалко, что сейчас не зима, — произнёс он тогда, задумчиво оглядывая мелькающие за окнами жухлые травы, совсем изнемогающие от аномальной жары. — На стёклах обычно появляются очень красивые рисунки. Когда он оторвался от чужого окна, и посмотрел, наконец, в то, рядом с которым сидел, тонкая кромка шершавого льда уже вырисовывала на нём зимние разнотравные узоры. Тодороки-кун на него не смотрел. Он выглядел очень и очень задумчивым, но Изуку вдруг ощутил, как прохладные пальцы бережно сжимаются на его собственном запястье. Никто кроме Изуку расцветших на окне автобуса цветов так и не заметил, и эта маленькая тайна приятно подогревала его душу тем, что принадлежала только лишь ему одному.***
Когда Шото возвращается домой, Изуку всегда наготове. Огненный частенько просыпается в нём под вечер, когда накопившаяся усталость делает своё дело, и раздражительность легко берёт верх над самоконтролем. Прежде Шото достаточно легко справлялся со внезапно появившимися приступами слабой агрессии. Просто подавлял их, старался не позволять себе срываться на друзьях. Всё менялось медленно, практически незаметно. Изуку помнит, как удивился, когда Шото, спустя долгий месяц взглядов, прикосновений и недомолвок, наконец, не выдержал. Сорвался, едва увидев, как Бакуго разговаривает с Изуку. Без прежней злобы, почти спокойно. Изуку помнит, как оказался прижат к стене горячим и сильным телом. Помнит, как полыхал его взгляд, помнит тот поцелуй. Первый, самый первый поцелуй. Он был... Робкий. Страстный, жадный, почти злой, но всё-таки неуловимо робкий. Шото, который позволил, наконец, победить собственной ревности, будто извинялся, будто позволял ему уйти, будто говорил: если ты только захочешь – ты оттолкнёшь меня, и я никогда больше не посмею приблизиться к тебе. Но Изуку не оттолкнул. Даже обрадовался такой напористости, потому что не смог сам сделать первый шаг, так необходимый обоим. Сегодня Шото и в самом деле возвращается домой… Огненным. Смотрит пьяными от ярости глазами, и Изуку молчит, не желая лишний раз нервировать его, не желая давать повода для насилия. — Боишься меня? — усмехается он, стягивая ботинки и обманчиво спокойно проходя в дом. Изуку очень не хватает его обычного и спокойного: «Я дома». Ему почти больно, когда он не слышит этого приветствия. Он качает головой в ответ и протягивает к Шото руки, улыбаясь. — Ты вернулся домой. Если не хочешь стать жертвой насилия – научись получать от него удовольствие. Изуку быть жертвой не хочет. Изуку учится получать своё удовольствие. И когда жёсткие и горячие руки срывают с него одежду, только прикрывает глаза, позволяя оставить себя полностью голым. Когда его подхватывают за бёдра, лишь обвивает руками чужую шею, улыбаясь несколько горько, когда огонь оставляет на бледной коже красные метки, он шипит, но прижимается ещё ближе к груди Шото, надеясь, что тот успеет вовремя угомонить собственную причуду. Шото сейчас движет лишь страсть. Голова его давно отключилась, давно прекратила соображать, и Изуку понимает это, лишь заглядывая в полыхающие пламенем глаза. И кричит, когда Шото входит в него одним толчком, хватается пальцами за спутанные волосы, выгибается от боли, сжимается, слыша тихий рык. И старается просто не вспоминать. Не думать, каким его Шото может быть на самом деле. Какой он обыкновенно ласковый, какой трепетный и нежный. Только вот забывать у него выходит просто отвратительно.***
Когда это случается в первый раз, Шото решает уйти. Вернее, он действительно почти уходит, и если бы не проснувшийся в этот момент Изуку, заботливо укрытый одеялом, он бы шагнул, наконец, за дверь, и никогда больше не появился на пороге собственного дома. Только вот Изуку всё-таки просыпается. И уйти ему, конечно же, не позволяет. — Не обращайся со мной как с ребёнком! — заявляет он, щуря глаза, и дёргает притихшего Шото обратно за порог квартиры. — Ты серьёзно считаешь, что я не в состоянии выдержать чего-то более жёсткого, чем пара наших футонов? Шото здесь должен был улыбнуться. Но не может даже взглянуть на Изуку, яростно сверкающего глазами. И когда чужие руки крепко прижимают его к тёплому телу, он лишь вздрагивает, глубже вдыхая запах скошенной травы и полыни от чужой шеи. — Я только что… — Ты только что трахнул меня, да, — усмехается Изуку. Он усмехается наперекор всему, и Шото думает, что он не просто достойный приемник Всесильного. Он совершенно новый герой, который рано или поздно выйдет из тени своего великого наставника. И засияет ярче любой звезды. Ярче Солнца.***
Когда Шото решается поговорить о том, что с ним происходит, он долго не может начать разговор. По его мнению – лучшее, что только возможно сделать сейчас – просто уйти прочь. Уйти, чтобы никогда не стать похожим на собственного отца в своей жестокости, однако Изуку, кажется, научился понимать его даже не с полуслова. Он видит всё раньше, чем Шото успевает хоть что-то произнести. Сжимает холодные ладони в своих, улыбается, слабо качая головой, и тянется поцелуем к чужим губам. — Даже не думай говорить этого. Потому что я тебя не отпущу, слышишь? Я никогда не отпущу тебя в эту темноту одного. И Шото опять не находит слов для него. Пальцы Изуку сильнее сжимаются на его ладони, и наступающая со всех сторон темнота уже не кажется ему беспросветной.***
Изуку просыпается от мягкого прикосновения к собственной щеке. Он открывает глаза и натыкается на спокойный взгляд привычных ему глаз: нежных и тёплых сейчас. Ладонь его тянется к чужим пальцами, и он чуть усмехается, когда Шото наклоняется ниже и смахивает собственные отросшие несколько больше обыкновенного волосы с его лба. Колючие кончики белых прядей щекочут нос Изуку, и он улыбается, протягивая руки, чтобы обнять вернувшегося к нему Ледяного, но вдруг слабо трясёт головой, отгоняя от себя эти мысли. Его Шото всегда Шото. Ледяной или Огненный, он всегда остаётся, на самом деле, одним и тем же Шото, его любимым шестнадцатилетним одноклассником, тёплым и без памяти влюблённым в него Тодороки-куном. Тот кидает на него непонимающий взгляд и приподнимается, пытаясь отстраниться, но Изуку успевает обхватить его руками за шею, отмечая про себя, что они вновь перебинтованы. К боли от ожогов он привык уже настолько, что не сразу её замечает. Он улыбается, зарываясь пальцами в мягкие волосы, и целует Шото сперва в щетинистую щёку, затем в уголок губ, улыбаясь и чувствуя, как расслабляется под этими лёгкими касаниями напряжённое тело. — Подумать только, нам уже за двадцать… — шепчет он, когда Шото, повинуясь негласной просьбе, ложится рядом, целуя перебинтованные руки. — Я даже не успел заметить, как пролетело время. Шото выглядит от этих слов одновременно радостным и очень несчастным, и Изуку вздыхает, прижимаясь порезанной на днях щекой к его подбородку. — Тебе нужно побриться, знаешь? Тёплые руки обнимают его и прижимают ближе к твёрдой груди. Шото что-то возмущённо ворчит сверху, но Изуку слишком не хочется поднимать голову, чтобы взглянуть на это, и он просто усмехается самому себе. В конце концов – кто говорил, что будет легко? Темнота затягивает их всё глубже, но Шото почему-то кажется, что даже на самом дне его личного ада Изуку будет сверкать так же ясно и горячо, как сейчас. От него требуется лишь ни за что не дать этому Солнцу погаснуть.