Последнее лето детства

— Ваня, стой здесь. Боли нет. Она вернется, когда они отбегут достаточно далеко. Когда доберутся до трассы, добредут через чащу на одном животном чутье, цепляясь за каждый светлый промельк, за отражение придорожных фонарей в темном небе. Только до трассы. Никаких сторожек. Никаких лесников. Сами, как первые пионеры. Хотя в книгах лесники пионерам помогают. Отвозят их в город, когда прохудится лагерная лодка и потребуется пакля. Дают укрыться от дождя. Укладывают на карантин объевшихся диких яблок. Лесники могут быть добрыми. Но если он сейчас, здесь, в лесу, увидит деревянные срубы, увидит свет в окне, услышит человеческий голос и это дикое, страшное слово, он, наверное, выцарапает этому человеку глаза. А потом от голода и злости перегрызет ему горло на виду у собственного брата, напиваясь кровью. И еще раз — уже для него. Добычей надо делиться. И возмездием — тоже. — Ты куда? — Стой здесь и не подходи. Сломанная нога подкашивается на каждом шаге. Наверное, останется хромой. Но совсем неважно, что будет дальше, важно, чтобы дальше было хоть что-то. У первых пионеров сплошь и рядом в жизни случались минуты, когда нужно было забыть о себе, о здоровье и удобствах, чтобы остаться верными себе и выжить. Не прогибаясь перед белогвардейцами и шпионами, не принимая их правил игры, не пытаясь прислуживать — не ломаясь. Он не сломался и уже не сломается. Будет как Миша Поляков. Осталось немного. — Коля, мне страшно! — Стой там, где стоишь. И ничего не бойся. В кармане языком костра греет грязный, изорванный галстук. В тот поход, куда они отправлялись три недели назад, можно было идти и не по всей форме, так вожатые сказали. Но для тех ребят из «Кортика» и «Бронзовой птицы» галстук был не просто формой — символом веры, лоскутком Красного Знамени, отзвуком труб и барабанов отгремевшей Гражданской войны. Они хотели быть героями. А он хотел быть как они. И потому, собираясь, все же нацепил под майку алый треугольник. Наверное, в войну пионеры-герои хоть однажды, да утирали своим галстуком кровь, хоть раз выжимали с него в рот умирающим от жажды дождевую воду. Если считать то, что он делает, героизмом, становится и правда легче. Герои не имеют права бояться, сомневаться, дрожать, бросать слабых и мешкать. На таких с укором смотрят с фотографий в школьном уголке Леня Голиков и Валя Котик. Таким не подал бы руки Генка Петров. Таким и легенды о боге-то не помогут. Под звуки труб и барабанов через любой мрак навстречу последнему, решающему бою идут, идут, идут, чеканя и выпевая слова Окуджавы. И сейчас эти слова сами собой всплывают в голове, и темнота расступается, освобождая место тем, кто идет лишь прямо, через мрак — на свет костра. — Скоро все кончится. Это уже — самому себе. Чтобы пальцы не дрожали, высекая спичечной головкой искру на жесткой грани коробка. Сладковато тянет тлеющей травой и мхом, горько — смолой и пеплом. В глазах, как в плотном небе — фонари магистралей, отражается разгорающееся пламя. Бежит по уложенным срубам до самой занимающейся крыши, лижет старые оконные рамы, разбегается кольцом во все четыре стены, с утробным, голодным треском пожирая сторожку. Горячий воздух палит кожу, от сухости широко распахнутые глаза начинают слезиться. Это не по-настоящему, это не слабость, это можно. — Коля! Когда костер — такой, уже не скажешь, какого он цвета. Не рыжий, не желтый, как те домашние костерки, которые разводили они по вечерам с вожатыми. На него можно смотреть, как на солнце, только через собственные веки, и тогда он кажется алым. Алый цветок, распускающий свои жгучие щупальца на весь земной простор, хищный и беспощадный к тем, кто этого заслужил, горящий в самой беспросветной темноте маяком и спасительным светочем для тех, кто сумеет по-настоящему оценить его верность. — Коля! Гори, костер, гори. Уничтожь этот чертов дом. Убей этого человека. Это так непохоже на мирные отрядные костры, на то, о чем пел Окуджава, но это не имеет значения. Каждому в этой жизни выпадает свой последний бой со своими врагами. Но в каждой битве главное — остаться сильным. Время учит быть первым во всем, особенно — в защите тех, кто тебе дорог. А это невозможно без костра. — Коля! Так что ты гори, гори, мой костер, мой товарищ, мой друг, мой попутчик. — Коля! Гори, потому что надо спасти Ваню любой ценой. — Коля!.. Гори!.. — Все кончилось, Ванюш. Пойдем? Огонь еще не успел утихнуть настолько, чтобы темнота подкралась близко, но почему-то она дышит холодом в затылок. Из груди бронзовой птицы, пронзенной офицерским кортиком, сочится красная кровь, расцветая на траве маками последнего лета детства. — Ваня, ты здесь? В выжигающем раскрытые глаза пламени обваливается черный свод, и костер плюет в лицо искрами. Плюют в лицо пионеры-герои, уходя на расстрел. Плюют горячей алой кровью красноармейцы из героической мечты Миши Полякова, и эта кровь застилает взгляд алой мутной пеленой. Играет сбор труба, старается барабан, и под их неумолимый марш бежит от сломанной ноги, выворачивая наизнанку, костями наружу, еще неведомая, но уже такая понятная боль, от которой звенит в ушах чистый октябрятский голос, а в темноте проступают первые седые волосы. — Ваня?..