Трещина в стене

<..> низложил сильных с престолов, и вознес смиренных. От Луки 1:52

— Привет, Родион. За ее спиной закрывающаяся дверь скрипит несмазанными петлями, и Есеня замирает. Белый полиэтиленовый пакет по инерции еще бьет по ноге мертвым грузом, но затихает, как маятник остановившихся старинных часов. Она все еще приносит с собой то мандарины, то твердые зеленые груши — милые, безвредные больничные передачки, в которых нет ничего ценного, кроме тепла собиравших их рук, — хотя и знает прекрасно, что в них больше нет смысла. От порога до кровати ей нужно сделать семь шагов, из них два — чтобы подтащить стул и сесть удобнее, но сейчас Есеня чувствует, что ее не хватит даже на один. Меглин не ушел. Он где-то там, за стеной, она знает это точно. Однажды она спросила Бергича, как до него можно достучаться, а тот только тяжело вздохнул и по-пастырски положил ладонь ей на плечо. «Его больше нет, — сказал он, — для него все кончилось. Родион был сильным человеком, Есень, но слишком самонадеянным. Тебе теперь надо быть сильной вместо него, быть даже сильнее — и смириться». Больше она к Бергичу не приходила, даже свои посещения согласовывала с кем угодно, кроме него. А в ту минуту его рука на плече показалась тяжелой, холодной и склизкой, как старый могильный камень. Как те, из которых была сложена стена, отрезавшая Меглина от мира с той стороны вечной тени, куда попасть бы не смогли ни один луч, ни один зов, ни одна мысль. Линолеум слегка взвизгивает под резиновыми подошвами, когда Есеня все же подходит ближе к сидящему поверх больничного покрывала Родиону. Он похож на прислоненную к стене тряпичную куклу. Каждый раз, приближаясь к постели, она надеется увидеть в его безучастных глазах искру узнавания, за которую можно было бы ухватиться, как за соломинку. Только утопающим был бы не Меглин, а она сама. Жить отрицанием становится все тяжелее, собственная уверенность кажется упрямством, и все привлекательнее и проще кажется тупое баранье смирение, которого она себе никогда не простит. Если смиряться — удел сильнейших, то ее устроит быть просто сильной, как Меглин, не больше. Но и на это ее уже хватает с трудом. — Хорошо выглядишь, — выдавливает она с натужной улыбкой, подтягивая к себе больничный стул. Пластмассовые ножки мерзко скрипят по полу, оставляя на покрытии темные царапины, и Есеня морщится, украдкой бросая взгляд на отрешенного Меглина и до боли кусая губу. Ей хочется шуметь, громко шуршать плохим, жестким полиэтиленом, наконец, уронить пакет вовсе, чтобы жесткие груши гулко колотились о пол, как град по крыше: может, хоть это услышит. Она бы непременно так и сделала, если бы уже не испробовала это раз пять. Она вообще много чего перепробовала, не посвящая в результаты своих изысканий даже самых надежных санитаров, пока совершенно случайно не нащупала в камне крошечную тонкую трещину, которую теперь берегла от любого неосторожного взгляда, любой мысли, даже своей. Особенно своей. Она оставляет пакет на полу и тянется к тумбочке. Ладони обнимают грубый керамический горшок, и ей приходится на мгновение задержаться, чтобы прошел сжимающий горло спазм. Ей снова вспомнилось, какой скандал закатил Меглин Бергичу, когда тот запретил ему оставить в палате цветок. Это было еще тогда, до Стрелка, и он ложился в клинику с полной уверенностью в том, что с выходом из игры Ты-меня-не-поймаешь все дела его завершены. И кактус этот купил тогда же, промотав Есеню по московским цветочным магазинам не один час, пока не нашел такой, какой хотел, небольшой, темный и как будто растрепанный ветром. Ей еще хотелось пошутить, спросить его, всем ли своим покойникам он выбирает цветы так тщательно или же для Пиночета специально старается. А потом она вспомнила, как однажды пробегала по городу под дождем целый день в поисках идеальных бордовых роз на мамину могилу, и иронизировать сразу расхотелось. Что-то, щелкнув вправленным суставом, раз и навсегда встало на свои места. — Но я бы, на твоем месте, бороду так не запускала. А то ты похож на друида. Или на заросшего бомжа. Хотя нет: на заросшего бомжа-друида. Есеня уже давно поняла, что держать себя в руках ей помогало только одно — язвительность. Что ж, законный шанс отомстить Меглину за попорченную кровь ей действительно не помешает. Держа в руках кактус, она наклоняется к Родиону и осторожно протягивает ему горшок, ставит между безвольно вытянутых ног, заглядывает ему в лицо снизу вверх. С приоткрытых губ срывается короткий вздох, бледные руки, вздрогнув, оживают и тянутся к острым коротким иглам, и Есеня отводит взгляд, не в силах больше на это смотреть. По крайней мере, она знает, что Меглин там, за стеной, еще живет и чувствует. Более того, она знает, что могло бы хотя бы попытаться вытащить его обратно, если бы в мире не было огня и смерти. И от этого знания хочется волком выть. Это безнадежнее, чем в шестидесятых было бы броситься через Берлинскую стену под прицельный огонь постовых. Но цветам нужно прорастать, и они пробьют рано или поздно трещину в любом камне, даже кактусы. Только бы было им, куда и к кому цвести... — Ты все-таки намного больше мне нравишься, когда не бурчишь, — Есеня улыбается, шмыгая носом, и моргает, стряхивая на щеки набежавшие слезы. — Жаль, что для этого тебя приходится под капельницей держать. Ни слова, ни взгляда в ответ. Только исхудавшие пальцы все так же мягко и ласково касаются иголок, чутко, невесомо, точно, как руки пианиста скользят по полированным клавишам цвета слоновой кости, обуглившимся серным головкам выгоревших спичек — черным диезам. Как теплый сухой ветер, проносясь над ржаным полем, гладит спелые жесткие колосья. Как, распахнув глаза в оборвавшееся с потолка бесконечное небо, можно только перебирать влажные встрепанные волосы, щекочущие голое, идущее мурашками от каждого выдоха плечо. Тихо скрипнув ножками стула по полу, Есеня поднимается и отходит к окну, утирая слезы с щек. Она отдала бы все за одну тень улыбки этому кактусу, забыв о ревности, о собственных чувствах, собственном «я», но этого смирения явно недостаточно. Силы в ней хватает с лихвой, но только она бережет ее для другого. Родион говорил ей, что любимого убить тяжело, что для этого надо сильно, по-настоящему любить. Тогда, на заснеженной северной верфи, он показал, что на это способен. В этом была его сила, в этом же будет и ее. Она тоже сможет.