Последний звонок

— Эта сучка в коричневой куртке сперла у меня зажигалку. — Только зажигалку? — Нет, еще сердце. — Ебать ты ванильный. Ваня покусал? — Иди в пизду. Я убью его. — Не подавись, Чикатило. — Чем? — Хером, на который он тебя пошлет. Это просто невыносимо. Это просто выворачивает наизнанку. Он родился в Ленинграде, где дождь всегда бесконечный. Серые облака мешались с грязью и ветер врастал под кожу. Люди здесь были холодные, поэтичные. И влажные длинные пальто, запах мокрого асфальта — стали его главным детским воспоминанием. Ровесники, маленькие детишки с пухлыми пальчиками, Мирона не понимали. Пока все интересовались яркими игрушками, он тянулся к книгам, отцовским заметкам и маминым журналам. Рано научившись читать, он лишился беспечного детства. Первый раз столкнулся с презрением, когда переехал в Германию. Здесь не было запаха мокрого асфальта, тут были озлобленные подростки с грубым немецким акцентом. И дождь шел очень редко. Его сторонились, его гоняли, как вшивую овцу в собачьем дворе. Не той породы. Германия его ломала, жрала без хлеба, втаптывала в грязь. Ему четырнадцать — ровесники наслаждаются бездумной юностью, он прилежно слушает учителя, заполняет тетради аккуратным почерком и учится ненавидеть. Учится скалить зубы, обрастает жестокостью и одиночеством. Кумиры взирают с постеров, спасает грубая музыка, тяжелые толстые книги. Отец спасает от нервного срыва, бросая его непрошеным багажом в Англию. Англия похожа на Питер. Здесь также редко светит солнце, люди приветливо снимают шляпы, интеллигенция лезет со всех дыр, но такая же плюшевая, как выглаженные блузки на плечах одноклассниц. Он учится смотреть на общество высокомерно. Здесь ценят его успехи в учебе, не смотря на колючий характер. Мирон находит таких же, отбитых от стада, хип-хоп становится чем-то большим, чем звук из наушников. Его затягивает. В тетрадях, рядом с аккуратными конспектами, неразборчивым почерком рождаются кричащие строки. Сначала на немецком, потом на русском, родном языке. Он поступает в Оксфорд, мешаясь с местной элитой. Смазливые девочки с блестящими локонами, парни в выглаженных рубашках, приветливые лица. Друзья, общение. Первый курс проходит просто замечательно, влюбленная девушка, шумные вечеринки по вечерам, по утрам хорошие книги и рифмы в переполненном блокноте. До одного случая. Это был обычный учебный день, начало второго курса. Он спокойно ждал первую пару, вглядываясь в накрахмаленные лица с потока. Оксфорд всегда держался интеллигентным местом, люди здесь вели себя подобающе, культурно, по стойке смирно. Спокойствие и строгость, каждый боялся показать себя в не лучшем свете. — Да иди ты нахуй, мудила английская, пока я свой dick в твой mouth не засунул! Мирон оборачивается вместе со всеми на причину шума, перемещающуюся где-то в конце коридора, замечая высокого, рослого парня с растрепанной шевелюрой. Он его точно ни разу здесь не видел. А может не замечал, хотя, русский акцент он бы точно приметил. Первый вывод, который он делает: этот парень точно учится не здесь, на высокие знания его лексикон не тянул ни разу. Может, какой-то сумасшедший решил развлечься, за бредя в образовательное учреждение случайно. Толпа начинает сходиться в аудиторию и Мирон идет следом, выкинув из головы наглое быдло. — Здравствуйте, ребята. У нас новый ученик из России, Вячеслав, займите место, давайте начнем. Мирон напрягается, когда рядом с ним материализуются два метра хамства и запах прокуренной одежды. Он отсаживается чуть в сторону, стараясь не замечать чужое привередливое фырканье, прислушивается к преподавателю, изредка поглядывая в сторону. Незнакомец скучно вглядывается в окно, изредка что-то записывая. На середине лекции, в очередной раз бросая взгляд на эмигранта, он замечает русскую надпись на толстовке и понимает, что скучает по Петербургу. Мокрый асфальт, бесконечные дожди… Слава недоумевающе смотрит, устав от сверлящего его взгляда. Мирон сразу же отворачивается, Машнов снова фыркает. — Здесь написано «Ебал вас в рот», — произносит на ломаном английском, раздраженно щелкая ручкой. Слава то не знает, что русский его невольный собеседник знал отлично. Вот только, он что-то молчит, больше не поворачиваясь в его сторону. Ну и хер бы с ним. Прийдя домой, устало перебирая конспекты, Мирон сам не замечает, как открывает на телефоне старые детские фотографии, образы громадного Ленинграда с привычными ему серыми оттенками. — А там сейчас… Идет дождь? Он спрашивает у пыльных окон бетонного здания, взирающего на него с фотографии. Заходящее солнце тает на опущенных ресницах. Сосед найдет Мирона примерно через час, уснувшего на подоконнике, мягко сжимающего телефон в руке. Он не удивится, обычно Федоров засыпал также, только с долгой оградой книжек. В университет он пришел злой, как собака, раздраженный и не выспавшийся. Девушка снова устроила истерику, заявляя, что Мирон интересуется музыкой больше, чем ее присутствием в его жизни. Он с удивительным терпением отсидел все пары, и быстрой походкой шел к выходу, силясь убраться домой отсюда как можно скорее. — Блядь, аккуратнее, — Гремит прям над ухом знакомый голос. Федоров оборачивается, замечая боковым зрением Славу, с облитой чаем футболкой, — Пидорас, пялится все лекции, еще и футболку испортил. Чужой английский буквально резал слух, настолько был плох. Вот только последнюю фразу Слава сказал на русском, с мыслью, что Мирон все равно не поймет. — Ее ничего уже не испортит, у бомжа отобрал? У Славы выпадает из рук сумка и его взгляд, полный недоумения, стоит того, чтобы облить его еще раз. И еще раз. Охуенное зрелище. — Ебать. Ты русский? — Я еврей. — Это я уже понял, ты когда на лекциях сидишь, в каждой клетке пишешь, чтоб больше уместилось. — То есть, следишь за тем, как я пишу, ты, а пялюсь значит я? Мирон ухмыляется, поднимая чужую сумку. Слава сначала смотрит как-то обрадованно, что наконец нашел союзника, но потом его взгляд резко меняется. — Подожди, то есть ты, блядь, морда еврейская, видела, что я в блокноте пишу? — Да, рифмы у тебя хуйня. — У тебя тоже. Они щурятся, переглядываются, оценивая друг друга. Не знают, что еще сказать. Мирон, в помятой рубашке, с короткими, ершистыми волосами, высокомерным, насмешливым взглядом. Слава, растрепанный, с темным пятном на футболке, с высоты собственного роста прожигающий своими глазами цвета прокуренного неба. Он разворачивается и идет к выходу первым. Разговаривать они больше не решаются, но Мирону очень хочется. Он не показывает этого, всем видом игнорируя долговязую фигуру за соседним местом. Федоров не понимал. Слава переехал из абсолютно другой страны, почти не знал языка, но его не гоняли, как когда-то Мирона, а обтекали стороной, как волны обходили настырный булыжник. А вот сам Карелин не пытался скрыть, что ему интересна чужая компания. Их самый душевный разговор начался тогда, когда тот, недолго понаблюдал за Мироном, что-то усердно пишущим в тетради, выхватил ее своими длинными ловкими пальцами и принялся читать. — Блядь, ты ох… — хотел было сорваться парень, потянувшись за собственной тетрадью, но, что и следовало ожидать от чужого роста, провально. — Тсс, хочешь, чтоб тебя из аудитории выгнали? Карелин читал, то с серьезным лицом, то мягко улыбаясь, а после и вовсе залез карандашом в чужие буквы, что-то поправляя. Шея Мирона покрылась багровыми пятнами, но почему-то он успокоился, испытав странное облегчение: он чувствовал себя так, как будто груз, который он нес, попробовал подержать кто-то еще. — У тебя красивый почерк, — замечает Слава, листая переполненную рифмами тетрадь. — Чего? Ты отнимаешь у меня тетрадь, а потом мне комплименты делаешь? — Как тебя зовут? — Меня зовут «отвали, ты заебал». — Это кто тебя так зовет? — Молодые люди, подискуссируйте за дверью! Слава улыбается, пока Мирон выбирается из-за парты, и тихо матерится, когда за ними хлопает дверь. — И что нам теперь делать? — Федоров хмурится, бровь у него выгибается, и Карелин на секунду зависает на этом беспропорциональном лице, от чего бровь поднимается еще выше. — Ты куришь? — Что именно? — Блядь, ментоловые тонкие, не тупи. Плюшечки? — У тебя есть? — Пойдем, бахнем. Все равно пара еще сорок минут будет идти. — Пиздец, гопник-искуситель. Пошли. — Так как тебя зовут все-таки? — Заебал, топай быстрее.