Guter Doktor

      Когда везли в душном вагоне, приходилось держаться всеми силами, чтобы не упасть. Упасть — то же самое, что и смерть. Упасть не просто так, а на брата или отца, не встающего уже несколько часов. Упадёшь — и никто не подаст руку, даже если захочет. И приходилось держаться, ища мамину ладонь, жмуря глаза и сдерживая тошноту.       Когда двери вагона открылись, на долю секунды стало прохладнее, ветер ударил по вываливающимся людям. Но захотелось сделать глубокий вздох, — и снова тошнит, ещё сильнее прежнего. Не сразу ясно, чем пахнет, а если годы жизни, отхоженные по земле, не перевалили ещё за семёрку, то эта неясность так и останется до последнего. Весна только-только пришла, и земля ещё холодная, но ботинок нет (то ли потерялись в вагоне, то ли ещё до этого), но что делать.       Когда огромные мужчины начинали неразборчиво кричать, хотелось спрятаться. Некоторые отходили за матерей или отцов, но не помогало — людей было так много, и все они падали в грязь, все они боялись этих огромных лающих мужчин.       Не лаял только один, и взгляд сразу хватался за него, как за единственную надежду, за Ангела. Сейчас даже радостно, что, несмотря на запреты матери и отца, набожная старая бабушка рассказывала про этих Ангелов много лет назад. А когда хочется посмотреть на небо, закрытое чёрным грязным дымом, вспоминается, что из бабушкиного дома в самом начале позапрошлого лета валил точно такой же. И про Ангелов больше никогда не говорили.       Огромные мужчины качали ему головой (мол, не надо было приходить), но он всё равно стоял, сложив руки за спину и улыбаясь приятной белозубой улыбкой. Он был непохож на всех вокруг — не вымученный, как отец; не грязный, как сопровождающий в вагоне; не обозлённый и дикий, как лающие.       Некоторым из тех детей, что впереди, он даже сам подавал руку, и даже отсюда, несмотря на всеобщий вой, кажется, слышно, как он насвистывает какую-то песенку. Он кивал головой в разные стороны, что-то говорил на чужом языке. Но не грубо, как мужчины в форме.       Повезло, наверное; когда подошла очередь, он протянул руку, и вместо какого-то нового вагона можно остаться на свежем (свежем?) воздухе. И он снова наклоняет своё небольшое красивое лицо с припухлыми щеками, чтобы ослепительно улыбнуться. Он стоит в такой же грязи, как и все, но туфли чистые.       Маму уже невозможно разглядеть сквозь эту чёрную толпу людей. Но нельзя оставлять попыток.       Когда все плачут, а по ночам слышно, как кричат люди, огромные мужчины приносят ведро с едой. Невкусно, но, кажется, хватает; есть можно. Подарок от Ангела, нетрудно догадаться. Здесь больше нет людей, которые могли бы проявить благородство.       Когда забывается вкус настоящей еды, он приходит сам. И снова хочется любоваться на его улыбку и начищенные ботинки, вымытые белые руки и статную осанку. И вот он делает чудо. Он достаёт из кармана шелестящие фантики, и особенно осмелевшие даже сползают со своих нар, скромно прячут взгляд и невольно улыбаются.       Шоколада хватает не на всех, но как только Ангел, тепло улыбнувшись, выходит, многие делятся подарками. Хочется растянуть сладкий вкус на бесконечно долгое время. Неизвестно, когда подарок будет в следующий раз, и будет ли вообще.       Когда он заходит в следующий раз, многие подбегают совсем близко к Ангелу, и он смеётся, растрёпывая волосы тем, у кого они остались. Обычно здесь стригут, но тогда он гладит по голове просто так.       Он забирает некоторых, у кого есть брат или сестра, усаживает в свою машину (иногда даже по одному) и катает по лагерю. Грязь хлюпает под колёсами, но все уже давно к этому привыкли, ещё когда были дома. Везде люди, и огромные мужчины неодобрительно смотрят на разъезжающую по лагерю машину. Может, кому-то это мешает работать, но разве Ангела это остановит? Он последний, у кого осталось сердце.       Когда он заходит и протягивает руку, приглашая следом, хочется бежать за ним. Рука тонкая, приятная. Такими руками дома обследовал доктор, когда мама приводила к нему на лечение. Идти с ним немного страшно — это первый раз, когда он не берёт ни машину, ни шоколадку.       Кто-то громко кричит по-немецки:       — Herr Mengele! — и он оборачивается.       Вот, значит, как зовут Ангела.