Тьма

У Томаса в груди — тьма. Томас тихо, надломленно смеется, пребывая в состоянии крайнего эмоционального потрясения параллельно, и осознание этого хлестало его яркой жалящей искрой, потому что он — потухший взглядом призрак, чей абрис давно обращен в пыль. На его силуэт смотрят сквозь. И даже будучи всего лишь новичком, только-только вылезшим из гребанного лифта, он чувствует это — да, он напуган, да, он ничего не понимает, да, он, черт возьми, не помнит своего собственного имени, но он знает: там, в прошлой жизни, у него никого нет. Бывало, что позже, ворочаясь в неудобном гамаке, он не мог уснуть: ему мешали мысли. Они — тараканы, разъедающие его воспаленный мозг и подбрасывающие сознанию самые безумные, а иногда и приводящие в истинный ужас картинки с пониманием того, что он никакой не герой и даже не Избранный, а всего лишь мальчишка — одинокий и прибитый жизнью ребенок, изнывающий без родственной души. Но когда Ньют рядом с ним, что-то теплом разливается глубоко внутри. Потому что у Ньюта в груди — солнце, яркие лучи которого оседают на плоти, постепенно прожигая в ней зияющие дыры. И это не больно, боже, это приятно, так до безумия приятно, и Ньют не оставляет ожогов, он согревает, ведь он в него верит, а Томас верит в то, что это что-то да значит.

***

Минхо и Алби уже должны были вернуться. Когда Ньют смотрит на высокие стены Лабиринта, на его лице отражаются волнение и страх. Его хочется обнимать и гладить по голове, и когда взгляд его тускнеет от грусти, Томас думает, что это неправильно — таким, как он, идет только улыбка, потому что солнце должно сиять. Томас осторожно сжимает бледную руку Ньюта — так, чтобы этого никто не увидел. Их пальцы трепетно переплетаются. После он выживает в Лабиринте. После Минхо на глазах у всех провозглашает его бегуном. После каждый глэйдер начинает видеть в нем не Чайника или Зелень, не свежую кровь, а надежду на спасение, но он понимает: слишком много ответственности для человека, который все потерял. Но Ньют в него верит, Ньют тоже надеется, Ньют больше не гаснет, а Томасу достаточно и этого.

***

В Жаровне, уйдя от других ночью, они делят один поцелуй на двоих. Мало воздуха. Еще меньше слов. Их горячие языки изучают друг друга, бледные губы оставляют влажные следы на дрожащей коже, холодные руки задевают особо чувствительные места и безостановочные тихие стоны срываются из приоткрытых ртов. Они не трахались, у них не было секса, они занимались любовью. Единственное, что Томас мог тогда, — это слушать их тяжелое горячее дыхание; чувствовать руки, обреченно изучающие его шею и плечи; гладить пальцами вечно растрепанные светлые волосы Ньюта; задыхаться от дурманящего «Томми, Томми, Томми», раздающегося у его уха; едва успевать отвечать на голодные поцелуи. И что-то с хрустом сломалось где-то внутри, оставляя место для солнечного света, что слепит глаза и проникает в самое сердце. И теперь, где-то под ребрами, у Томаса есть этот свет. Потому что у Ньюта в груди — солнце, которое озаряет его душу.

***

Ньют рассказывает, как сломал ногу в Лабиринте. Голос его встревоженно дрожит, но он упорно пытается скрыть это за неестественным и истеричным смешком. Но ему больно. Томасу тоже больно. Сказанное Ньютом встает в горле комком гнили, который Томас все никак не может проглотить. С его губ не срывается ни единого слова. Свет в его груди начинает тускнеть, оставляя за собой открытые раны, словно на коже прокаженного.

***

Ледяная сталь вонзается в еще не остывшую плоть. Задача Ньюта — смотреть спокойно и не кровоточить; принять холод ножа с твердостью крепкого камня, последнего взгляда Предателя и криков о том, что он должен умереть. Но от дыхания Томаса плавится даже самое прочное лезвие бритвы. В грудной клетке, средь ребер, нож вырезал очертания их с Томасом любви. Ньют пытается сказать. Расстояние от мысли до слова равно длине волн с перехлестами, накрывающих его с головой. Ньют выплывает из пучины на шлюпке волнения собственных соленых от слез и перемазанных в черной крови губ. Он произносит имя, выжженное у него на душе. Не Томас. Томми. Пропуская свой последний вздох, Ньют падает, а прохладный ветер дует ему в лицо, развевая мокрые волосы соломенного цвета. Слышится призрачный шум прибоя, оседающий крупинками песка на краешке опухшего языка. Шум Тихой Гавани, которой ему не достичь. Время умирать и время рождаться, Ньют. Солнце в его груди меркнет навсегда.

***

Томас смотрит на Бренду, она смотрит на него в ответ, а затем переводит взгляд на бездыханное тело Ньюта. Девушка не отводит глаз от безжизненной плоти под своими ногами, и постепенно ее глаза становятся влажными. Томас подбирает пистолет и уходит. Уходит с площадки, уходит от Ньюта, мертвого Ньюта, но, пройдя совсем немного, он не выдерживает и останавливается, обреченно падает на колени и из его воспаленных красных глаз текут обжигающие слезы. Томас не пытается их утереть. Черная пленка заполняет его легкие изнутри. Он дрожит и задыхается, не улавливая звуков взрывов и криков. Он слышит только голос Ньюта, шепчущий тихое Томми, и в сознание врезаются обрывки все еще ярких воспоминаний. Томас плачет, стоя на коленях, и не стесняется этого — все равно никого нет поблизости, а даже если и есть, то ему плевать; плевать на конец света, плевать, что этот долбанный мир сгорает в огне и умирает в агониях. Его эмоциональный фонд перегружен. Минута слабости для минуты искренности. Томас сжимает в дрожащей руке кулон, который мгновением ранее вручил ему Ньют, и медленно поднимается с колен. Неспешным шагом он идет мимо огней разрушенного города, направляясь в главный штаб ПОРОКа. Когда-то у Томаса в груди был свет. Когда-то солнце в груди Ньюта освещало его душу. Но тьма вернулась снова.