In the Darkness (With You)

Невидящим взглядом Артур смотрит на мерное течение воды за узорчатым стеклом клепсидры: как с каждой каплей идет отсчет последних мгновений вечера, приближая наступление ночи. Ночи Самайна. Все закончится сегодня: полгода в Подземном царстве, шесть месяцев, что пролетели слишком быстро, отняли слишком много, а то, что дали взамен… Артур не знает, как нести эту ношу. Он думал, пребывание в мире мертвых обернется для него пыткой, но ошибся — был счастлив здесь, как никогда за все годы жизни на поверхности. Он смел надеяться, что сможет сохранить это счастье, но ошибся вновь. Артур не видел Мелеганта ни мгновения за минувшую неделю: с тех самых пор, как проснулся в одиночестве, в пустой постели, уже не помнящей чужого тепла. Он был растерян, сбит с толку, обеспокоен, и все же не мог и представить тогда, что все закончится вот так. Он ждал Мелеганта, отчаявшись, искал по бессчетным залам и коридорам замка, звал, но в ответ слышал лишь эхо собственного голоса. C каждым мгновением страх — осознание, что произошло нечто дурное, — подбирался все ближе, скользкими щупальцами сжимал сердце. И пусть в нем тлела слабая, бессильная тревога за Мелеганта, в глубине души он знал, что дело в ином: в них, в нем самом — причина, и объяснение, и вина. Артур силился понять, что могло пойти не так: что он сделал или сказал, о чем промолчал. Не находил ничего. Ничто не могло оправдать такого исхода: ни глупое, но искреннее признание, ни мольба хоть единожды увидеться с сестрой. Если это было милосердие в глазах Мелеганта, Артур не просил о нем. Не стал бы, даже если бы сделки между ними не было вовсе. Мелегант должен был это знать. Он должен был дать ему хотя бы объяснение. Но даже Тени не принесли ответа, только горькое подтверждение того, что Артур принял и так: Мелегант отказывался видеть его. Потерял интерес — быть может, получил, чего добивался, и не видел смысла продолжать игру. Артур был зол сперва — поглощен отчаянием, и гневом, и болью. Не раз терял самообладание, срываясь на Тенях: за то, что те упрямо хранили молчание, беспрекословно подчиняясь приказам Мессира. Он отказывался от еды, отвращенный самой мыслью о том, что Мелегант создавал ее — что по-прежнему беспокоился о нем достаточно, но не мог сказать в лицо, что произошло, чем он заслужил быть покинутым, оставленным в одиночестве с разбитым сердцем. Артур не ждал любви, никогда не надеялся на ответные чувства, и все же… В своей наивности посмел решить, что был небезразличен Мелеганту. Что тот ценил мгновения, проведенные вместе, выбрал бы их взамен пустоты — взамен утешения обещанной когда-то супруги. Артур прижимает руку к груди, к гулко, почти болезненно бьющемуся сердцу, и закрывает глаза. Неужто ревность отравляет его душу? Неужто мысль о том, что Мелегант может быть счастлив в чужих объятиях, так невыносима для него? Или в своем высокомерии, в отчаянной надежде, он по-прежнему верит, что может дать больше — любить сильнее, чем способна Гвиневра? Артур сжимает пальцы, комкая ткань рубашки, как будто надеется вырвать, уничтожить мучительно-острое желание все вернуть. Он выбрал бы гнев вместо этого чувства, но тот оставил его с течением дней: когда вспышки ярости не приносили ничего, кроме опустошенной усталости, когда после — Тени казались столь же приниженными, послушными и запуганными, как перед лицом их Мессира. Ему тошно от этой мысли до сих пор, но не она заставила его остановиться. В нем попросту больше не осталось сил: боль отнимала их все. Артур сглатывает подступающую к горлу желчь, опускает между коленей едва заметно дрожащие руки. Его кожа слишком бледная, холодная и липкая от нездорового пота, и он не чувствует себя живым — лишь мертвецом, что чудом ходит, дышит, поддерживает никому ненужную иллюзию. Ему должно быть здесь самое место, но даже в этом он получил отказ. Ненавистная свобода совсем близко. — Артур, — зовет его Боль. — Время почти пришло. — Я вижу, — говорит он безучастно. Артур поднимает голову и смотрит на Теней: на Крошечного, Горького и Боль, собравшихся вывести его прочь из Подземного царства. Он хочет, чтобы Мелегант был здесь — ради слов прощания, если ничего иного, но желание неспособно изменить действительность. — Что будет с нашими землями? — спрашивает он. — С богиней Гвиневрой? Если… Артур замолкает. Гадает, зачем говорит все это. Разве есть ему дело до судьбы Британии? Разве он способен еще думать о ней? Но даже в этот миг он знает в глубине души, что никогда не перестанет беспокоиться о благе своего народа, никогда не выберет безразличие, как бы сложно ни было найти в душе хоть что-то кроме обиды и боли. Так чувствовал Мелегант все это время?.. Артур шумно выдыхает и запускает пальцы в волосы, отчаянно пытаясь отогнать эти мысли. Он не может больше думать о нем: о его боли, безумии и одиночестве, но чувства не желают уходить, не меркнут и не гаснут, пусть уже не приносят тепла. Если бы только он способен был их отпустить, избавиться так же просто, как избавились от него, возможно, стало бы легче, но… Артур знает, знал с самых первых мгновений и первых робких искр любви: для него никогда не имело значения, чего Мелегант заслуживал, был ли нежен или груб, внимателен или небрежен. Он не может лелеять надежду оставить здесь это чувство. — Мессир хотел, чтобы ты знал, он… — Боль колеблется миг, едва ли не впервые изменяя нередко жестокой прямоте. — Он получил, чего хотел, и больше не заинтересован в браке. Пока что. Ты должен быть… — Счастлив? — М… — начинает Крошечный, делая шаг вперед, но Артур не дает ему договорить: — Не надо, — он усилием воли заставляет себя подняться на ноги: прямо держит спину, даже если тело кажется слабым и непослушным. — Не называй меня так. Последняя капля воды в клепсидре падает вниз, накренивая уровень: наступает полночь. Он видит вспышку обиды на лице Крошечного, как опускаются его плечи, но отказывается чувствовать себя виноватым. Ему небезразличны Тени, они — часть Мелеганта, живые существа, что заботились о нем как умели, только сейчас чужая щенячья преданность почти нестерпима. — Пора, — говорит Горький. Он и Боль подходят к Артуру ближе, становятся от него по обе стороны и мертвой хваткой сжимают плечи. С их пальцев сочится вязкая и густая магия, прикосновение которой столь томительно знакомо. Артур плотно зажмуривает глаза, на мгновение позволяя себе представить, что это Мелегант открывает путь, невидимый среди клубящейся в зале мглы, и все же рядом — так близко, что можно было бы в последний раз… Тьма поглощает их. Всего миг спустя свежий воздух ударяет в ноздри. Артур чувствует, как кружится голова и слабеют колени — едва удерживает равновесие, когда Тени отпускают его и отступают прочь. Он часто моргает, тщетно пытаясь прогнать пелену с глаз, но даже сквозь нее без труда узнает поросшие редким лесом холмы Тинтагеля и извилистую дорогу к дому. Полгода назад здесь горели костры Белтейна. Тени не исчезают сразу, не торопятся оставить его в одиночестве, и их присутствие в мире живых кажется странным и неуместным — почти столь же, сколь чувствует себя Артур, но это пройдет. У него впереди не шесть месяцев: вся жизнь. — Передайте Крошечному, что я… — хрипло произносит он, чтобы хоть как-то разорвать тишину, — не желал его обидеть. Он мог бы сказать что-то еще: не Крошечному, Мелеганту, но что оставалось? Признания, или сожаления, или обвинения?.. Они потеряли смысл. Боль молча кивает, но Горький медлит. Наклоняет голову набок и постукивает пальцами по бедру, произносит коротко и ядовито: — Он трус. Боль кидает в его сторону предупреждающий взгляд и все-таки молчит. Не обрывает непрошеное откровение, как случилось бы раньше. Раньше Артуру было не все равно. — Я знаю. Будь это иначе, Мелегант не лишил бы его объяснений, правды, сколь бы тяжелой она ни была. Руки невольно сжимаются в кулаки: не в гневе, но в отчаянной попытке не распасться на части, стоять прямо, когда все, чего он жаждет — спрятаться от мира и позволить себе быть слабым. Теням не чуждо понимание: они исчезают в ночном воздухе без слов прощания — не оставляют и следа, как будто их не было вовсе. Как будто минувшие месяцы были лишь бредом горячечного сознания, безумными видениями, принесенными затянувшейся лихорадкой. Артур хотел бы поверить в это: что слабость, и боль, и подступающая к горлу тошнота — не более чем болезнь, которая пройдет, оставит его в покое. Его ноги подгибаются. Он тяжело опускается на колени, на влажную от прошедшего дождя землю и упирается кулаками в бедра. Дыхание дается с трудом, но воздуха все равно слишком много: от него по-прежнему кружится голова, а тело дрожит… от холода? Он разучился чувствовать его как раньше. Осенняя ночь слишком тепла, слишком ярка, и жива, и милосердна. Артур не знает, сколько времени проводит вот так: быть может, всего несколько минут или же часы, — прежде чем оклик вырывает его из транса: — Артур! Артур, слава богам! Его губы дергаются в слабой попытке сложиться в усмешку от иронии слов, но миг спустя он узнает голос: вздергивает голову и пытается встать — не может, предан больным, задеревеневшим телом. Он беспомощно смотрит, как Моргана, возлюбленная сестра, спешит ему навстречу вверх по холму. Ее волосы растрепанны, и подол платья мокрый от грязи, глаза — встревоженные и почти напуганные. Артур никогда не видел ее такой. Она сбивается с шага, буквально падает перед ним на землю и крепко сжимает плечи. — Артур! — повторяет она почти требовательно. — Ты слышишь меня? Ты в порядке? Он с трудом встречает ее взгляд и выдыхает единственный возможный ответ: — Нет. Нет, я не в порядке. Глаза щиплет от непролитых слез, и он не может сдерживать их больше — как будто слова разрушают последний, самый хрупкий барьер. Артур сдается. Он плачет навзрыд, судорожно цепляясь за Моргану и пряча лицо у нее на груди — как плакал мальчишкой, зная, что сестра обязательно утешит, успокоит боль и излечит любые раны. Перед этой ее магия бессильна. Моргана только прижимает его ближе и шепчет бессмысленные слова утешения, гладит по голове и качает на руках — пока не иссякают слезы и не затихают всхлипы, пусть тело еще дрожит и дыхание срывается с губ влажным хрипом. Она разрывает объятия и обхватывает ладонями его лицо, проводит большими пальцами по его впалым щекам, по неровной, отросшей щетине. Ее взгляд — темный и тяжелый, и губы сжаты в тонкую линию. — Где ты был все это время? — спрашивает она без тени былой мягкости. — Я искала тебя, не оставляла поиски ни на миг, но только сегодня волшба дала ответ. До этого… Артур, до этого не выходило ничего, как будто тебя вовсе не было в этом мире. Артур тяжело сглатывает. — Ты была права, — говорит он хрипло и едва слышно, — в том, что боги существуют, что их царство столь же реально, как и наши земли. Он не в силах добавить чего-то еще, но Моргане довольно и этого. — Кто это был? Кто сотворил это с тобой?! — Мелегант. Его голос звучит тверже, увереннее и сильнее, даже если имя по-прежнему причиняет муку. Имя, что было забыто людьми. Он закрывает глаза и выдыхает: — Владыка мертвых. — Он, — шипит Моргана. Ему кажется, в одном этом слове сосредотачивается вся ненависть, которую она ощущает в этот миг, обещание возмездия, какой бы ни оказалась цена. — Это не… — Артур накрывает ладонями руки Морганы, вынуждая наконец опустить их. — Это не его вина. Я сам сотворил это с собой. Когда отказывался от еды и не спал ночами, позволил болезни взять верх, не заботясь об исходе. Когда позволил себе надежду, что все может обернуться иначе. — Чушь! Ярость искажает лицо Морганы, меняя его почти до неузнаваемости, и Артур должен заставить ее понять. Она не может лелеять планы мести богу, сколь бы безумной и бессмысленной ни была эта затея. Она не может ненавидеть его, когда Артур по-прежнему… — Я люблю его, — произносит он признание, что дается все так же легко. — Я люблю его, это не… Я по ошибке, по нелепой случайности попал в его царство и оказался заперт в нем, но я полюбил его за эти полгода и надеялся… Надеялся, он не отошлет меня прочь. Его объяснение слишком путанное, слишком невнятное, но в мыслях и чувствах порядка нет тоже, и он не может предложить иного. Короткий миг во взгляде Морганы мелькает удивление, почти шок — его довольно, чтобы прогнать гнев. За ним приходит жалость. — О, Артур, наивный глупец, — произносит она тихо, ее слова — почти эхо тех, что сказал Мелегант, единственного ответа, встретившего его признание, и все же… — Тебе и правда больше некого винить. …он помнит, какими ясными казались глаза Мелеганта в тот миг, помнит удовлетворенный изгиб его рта и столь редкую нежность во взгляде. Быть может, он был глупцом, полюбив — еще большим, посмев поверить, что знает хоть что-то о чувствах бога, что может читать его эмоции так же легко, как человеческие, но… Его сердце верит до сих пор: все это не было ложью или умелой манипуляцией. Ему кажется, именно поэтому боль так сильна. — Тобою воспользовались и бросили, когда наскучила игра. Моргана жестока, пускай не хочет ранить — только заставить его увидеть истину, но, даже если глаза Артура в самом деле закрыты перед нею, он выбирает слепоту. — Нет, — говорит он с непоколебимой твердостью. — Нет. Не видит смысла добавлять что-то еще, когда знает, что слова не возымеют действия. Моргана выдыхает сквозь зубы и качает головой: не пытается разубедить так же, лучше многих зная его упрямство. — Пойдем, — она поднимается на ноги. — Пора возвращаться домой. Мама места себе не находила от беспокойства, наотрез отказывалась верить, что… Она обрывает фразу и поджимает губы. Артур поднимает на нее взгляд. Его мысли почти ясные в этот миг, как будто слезы, признание, принятие хотя бы немного ослабили тиски, сжимающие сердце, но… Так было и раньше: минуты и часы обманчивой легкости, когда казалось, он может двигаться дальше и оставить все позади. Он больше не тешит себя надеждой. Артур вновь пытается встать — почти падает, но на этот раз способен удержаться на ногах. Моргана протягивает ему руку, улыбается невесело и слабо. — Первая любовь редко бывает счастливой, братик, — говорит она подчеркнуто легко — о том, о чем не имеет понятия. — Все пройдет. Ты ведь знаешь, как говорят: время лечит любые раны. У тебя еще вся жизнь впереди. И даже если слова не звучат утешением, лишь приговором, Артур кивает — сжимает ее ладонь и делает первый шаг в сторону дома. Его жизнь продолжается.