Уроки жизни

В первый раз, когда граф Риарио изнасиловал Нико в трюме своего корабля — прямо на полу клетки, в которой его держали, — юноше показалось, что он заживо попал в ад. Безусловно, он знал о мужеложестве прежде — сам мастер Леонардо, к которому Нико примкнул ещё в ранней юности, был падок на красивых юношей. Находились те, кто подозревал, что Нико тоже пал жертвой обаяния художника, — но это было не так; он никогда не вызывал у мастера влечения — и не жалел об этом. Их отношения строились на дружеской привязанности, на восхищении со стороны Нико — но не на похоти. Можно ли вообще доверять отношениям, построенным на похоти? Несмотря на то, что Нико был весьма привлекателен, на тот момент, когда он попал в плен к Джироламо Риарио, юноша ещё не успел познать телесную любовь — ни с мужчиной, ни с женщиной. Порой ему попадались те, кто предлагал «развлечься» — как мужчины, некоторые из которых готовы были заплатить золотом, так и хорошенькие девушки (иным из них за красоту впору было посвящать стихи — или приводить их к мастеру Леонардо в качестве натурщиц), — но до сих пор не встретился никто, кто вызвал бы достаточно сильное желание. Предаваться же похоти из простого любопытства Нико не хотелось — во всяком случае, пока что. Мастер Леонардо усмехался в те нечастые минуты, когда у них заходила об этом речь, и говорил, что его время ещё придёт. Нико охотно и беспечно кивал — и ни один из них не думал, что его время придёт… так. В плену. В трюме корабля. На полу. С тем, кто даже не пытался его соблазнить — а хотел только утолить похоть и причинить боль. Когда после недолгого сопротивления Джироламо Риарио сорвал с Нико одежду и швырнул его, обнажённого и всхлипывающего, на четвереньки, юноша горько пожалел, что не отдался прежде кому угодно — хотя бы одному из тех вельмож, что совали ему золотые дукаты. Лучше лишиться невинности за деньги, чем с папским ублюдком, — да и видит Бог, в деньгах он всегда нуждался. Мастер Леонардо неспособен был ни разбогатеть сам, ни привести к роскоши своих друзей и учеников. Риарио сжал железными пальцами — и откуда только такая сила — его бёдра и сперва попытался толкнуться насухо (Нико только протестующе заскулил), но тут же, удивлённо хмыкнув, отстранился. — Так я у тебя первый? Ну надо же… я был уверен, что художник уже поимел тебя во все дыры… — Мастер меня уважал, — с ненавистью прошипел Нико, упираясь ладонями в пол и мечтая умереть прямо сейчас — до того, как всё закончится. — Он бы никогда… — Никогда, разумеется, — послышался звук плевка, а затем Риарио мазнул ему влажной ладонью между ягодиц. — Он бы никогда. Он просто в любой момент готов оставить тех, кто ему верен, ради своих поисков и исследований… или вообще использовать в качестве подопытных животных… Что, я не прав? А, мальчишка? Нико молчал. Нико очень хотелось возразить — но самое страшное заключалось в том, что возразить было нечего. Мастер бросил его на этом корабле. Бросил в плену у Джироламо, ему на потеху. Бросил ради Флоренции, ради Книги Жизни, ради Лукреции Донатти… ради чего угодно. Нико было всё равно. Теперь остался только Риарио — и его мокрые от слюны пальцы, грубо разминающие анус. Хотелось взвыть от отвращения — но Нико закусил губу. Он не будет кричать… до последнего. Потом, наверное, всё-таки закричит. Наверное. — Спасибо бы сказал, — хмыкнул Джироламо, резко вытаскивая пальцы. — Ради тебя, между прочим, стараюсь. Чтобы не рвать. Нико уже готов был бросить, что благодарности граф от него точно не дождётся, — когда вместо пальцев в него толкнулась набухшая мужская плоть, и он наконец заорал в голос. Было мерзко — но ещё больше было больно. Господи, как же больно! И как только… как только некоторые находят в этом удовольствие… хотя… вряд ли их любовники — тот же мастер Леонардо — обращаются с ними, как с Нико его мучитель… Юноша кричал при каждом толчке. Пытался вывернуться, уползти — но Риарио крепко держал его за бёдра и буквально натягивал на себя. Наваливался сверху, обдавал горячим дыханием шею, шептал в ухо, что научит всему, научит жизни, суровой правде жизни… Наверно, когда ублюдок закончит, из него вывалятся все кишки. И вытечет вся кровь. До чего же гадко — сдохнуть вот так… Кишки из Нико не вывалились — и от струйки крови, что потекла по бедру вперемешку с семенем Риарио, он тоже не должен был умереть. Он даже не умрёт. У него не выйдет даже этого. Ему придётся жить — жить пленником Джироламо Риарио и игрушкой его похоти. Сгорая от позора, страдая от боли и отвращения. Даже не удосужившись подобрать сорванную одежду и прикрыться, Нико застонал и попытался перевернуться на бок и подтянуть колени к груди. Он хочет лишиться чувств. Хочет забыться. И пусть Риарио уйдёт — он же получил то, что хотел, так пусть уйдёт… Но Риарио не только не ушёл, но даже, вопреки ожиданиям Нико, не стал глумиться. Вместо этого он сам опустился на пол и притянул голову юноши к себе на колени. — Ну же, иди сюда. Что, слёзы? Плачешь? Так было больно? Давно надо было забрать тебя от этого художника… с ним ты вырос слишком мягкотелым… Надо было вывернуться — сейчас бы это получилось, сейчас Риарио его не удерживал. Обматерить ублюдка последними словами — когда трахал, материть не получалось, только орать и стонать от боли, — и пусть потом хоть убьёт… может, наконец убьёт… Но сил не было — и Нико только сильнее зажмурил глаза, чувствуя, как продолжают течь по щекам постыдные слёзы. Больно, стыдно, противно. Он до сих пор голый — голый, вытраханный… Нико всё же дёрнулся в сторону — но Риарио тут же удержал его за плечо. — Лежи, лежи. Сегодня больно больше не будет. Его пальцы начали перебирать волосы Нико — со странной нежностью, которой он не помнил ни от кого, как не помнил и боли, которую только что испытал и от которой анус до сих пор горел огнём. И почему-то прикосновения этих пальцев — пальцев, которые Риарио совсем недавно засовывал ему в зад, — были так приятны, что юноша притих, свернувшись калачиком и не пытаясь убрать голову с колен графа. — Я же говорил, что научу тебя жизни, — с убаюкивающей нежностью шептал Джироламо, продолжая гладить его волосы и утирая второй рукой слёзы. — Сегодня был первый урок. Когда Риарио наконец поднялся и ушёл, Нико ещё какое-то время лежал на полу, а потом заставил себя подняться — каждое движение отзывалось резкой болью в истерзанном заднем проходе, — и кое-как натянуть порванные графом штаны и рубаху. В конце концов, не валяться же ему в чём мать родила… до следующего визита ублюдка. Следующим пришёл не Джироламо, а — вскоре после него — чернокожая рабыня. Просунула сквозь прутья клетки миску каши, кусок хлеба и кружку воды, постояла, глядя сверху вниз на сидящего на полу и упорно отводящего взгляд Нико, — а затем вдруг мягко сказала: — Ты привыкнешь. Он не всегда бывает груб. Он умеет быть ласковым… и заботливым. Нико резко вскинул голову, собираясь высказать черномазой шлюхе всё, что думает о ней самой и об её обожаемом любовничке, — но слова застряли у него в горле. В конце концов — она-то в чём виновата, эта женщина? Она всего лишь бесправная рабыня… не выше по положению, чем сам Нико — теперь. И неизвестно, как обращались с ней другие — до Риарио, — если теперь она защищает такого, как он. — Как тебя зовут? — тихо спросил юноша. Голос прозвучал хрипло — должно быть, он сорвал его, когда орал под Риарио. — Зита, — ответила женщина. Уходить она по-прежнему не спешила. — Меня Нико. Никколо. — Я знаю, — Зита кивнула. — Он мне о тебе рассказывал. «Он». Граф Джироламо Риарио. Говорил о Нико со своей чернокожей рабыней. Небось, рассказывал ей… — Что, хвастался, да? — голос задрожал, и Нико испугался, как бы снова не разреветься. Довольно и того, что его слёзы видел — и утирал, утирал, он утирал тебе слёзы — Риарио; не хватало плакать ещё и перед Зитой. — Хвастался тем, как… — Ты ему нравишься, — Зита говорила всё так же мягко и увещевающе; взгляд её чуть выпуклых чёрных глаз был ласковым и, как показалось Нико, сочувственным… сочувствие, в котором не было презрения, и потому оно не казалось оскорбительным. — Он будет добр к тебе, поверь… как и ко мне. — Добр, — у Нико вырвался резкий смешок. — Да он меня чуть надвое не разорвал… Прежде он никогда бы не поверил, что станет говорить о таком с женщиной; но прежде его и не насиловали в трюме корабля. — Но ведь не разорвал же, — Зита едва заметно улыбнулась, и почему-то её улыбка тоже не была оскорбительной. — Больно будет не всегда. И со временем ты научишься получать удовольствие даже от боли. — Никогда, — с ненавистью прошипел юноша. — С ним — точно никогда. О том, как он покорно лежал головой на коленях Риарио, а тот гладил его по волосам и вытирал слёзы, Нико изо всех сил старался не думать. — Со временем, — повторила Зита. — Верь мне. Нико не стал снова возражать — не столько потому, что спорить с рабыней было бессмысленно, сколько потому, что воспоминания о том, как Риарио нежно перебирал его волосы, упорно не шли из памяти. Со временем. Зита говорит — со временем. «Я научу тебя всему… научу тебя жизни…» — Зашить тебе рубашку? — голос Зиты спугнул звучавший у него в ушах вкрадчивый, словно обволакивавший мягчайшим чёрным бархатом голос Риарио, и юноша вздрогнул. Рубашка действительно была порвана — разорван ворот и наполовину оторван левый рукав. — Между прочим, её порвал твой любимый граф, — с вызовом бросил он, глядя в тёмные глаза. — Я знаю, — Зиту не так-то легко было смутить. — Давай. Я хорошо умею шить. Не сидеть же тебе всё время в рваном… Я бы подыскала тебе новую одежду, но, боюсь, на корабле не найдётся твоего размера. А так и выстираю заодно. — Штаны тоже рваные, — Нико всё ещё пытался вызвать на её красивом, словно высеченном из чёрного оникса лице хотя бы тень смущения. — Может, мне и их снять? Тоже зашьёшь… и выстираешь? Казалось, около мгновения Зита размышляла. — Снимай, — решила она. — Я работаю быстро, и высохнет на ветру в момент. До того, как господин снова к тебе придёт. — Может, придёт не он, — Нико тщетно пытался бороться с внезапно накатившей волной паники. — Может, он решит отдать меня всей команде… — Нет, — быстро и твёрдо ответила Зита. — Господин Джироламо ни с кем не делится тем, что принадлежит ему. Я свободно хожу по всему кораблю, но никто не смеет не то что тронуть меня хотя бы пальцем — даже пошутить или ухмыльнуться. Все слишком хорошо знают, на что он способен в ярости. Ты теперь тоже его, значит, тоже можешь не бояться. — Не бояться, говоришь, — Нико взялся за низ рубахи и всё-таки начал стягивать её через голову. — Может, мне тоже звать его господином? — Нет, — Зита покачала головой. — Тебе — не звать. Иначе бы он тебе это уже приказал. Она взяла протянутую Нико рубаху и кивнула в сторону тюфяка в углу и лежавшего на нём шерстяного одеяла. — Можешь пока обвязать бёдра. Если стесняешься. Нико помедлил ещё мгновение. Сидеть, обвязавшись одеялом, не хотелось… …но сидеть в испачканных оставшейся на бёдрах собственной кровью и семенем Риарио рваных штанах не хотелось тоже. — Отвернись, — краснея до ушей, процедил он сквозь зубы. Зита без возражений подчинилась, и Нико, прикрыв чресла одеялом, протянул ей штаны следом за рубашкой. — Я скоро, — повторила она, прежде чем уйти. — Поешь пока. Голод ещё никому не пошёл на пользу. Оставшись один, Нико сперва пытался твердить себе, что лучше умрёт с голоду, чем согласится на ту участь, что уготовил ему граф, — но в итоге бурчание в пустом желудке и пересохшее от жажды горло пересилили отвращение к самому себе. Он перетащил миску и кружку к тюфяку, съел и выпил всё до капли — а потом снял одеяло с бёдер, постарался натянуть его до плеч и сжался в комочек. Мастер Леонардо не придёт за ним. Никто не придёт. Никогда. Потом Нико показалось, что пальцы Джироламо Риарио снова гладят его волосы, — и, сонно улыбнувшись сквозь подступающие слёзы, юноша прикрыл глаза. Ему не снилось ничего — а разбудили шаги вернувшейся Зиты, которая принесла не только выстиранную, высушенную и заштопанную одежду, но ещё и большую миску с водой и тряпку. — Я подумала, что ты захочешь обтереться, прежде чем одеваться, — сказала она и, не дожидаясь ответа, повернулась и пошла прочь. — Спасибо, — тихо сказал Нико ей вслед. Он не ожидал, что она услышит, но Зита услышала и остановилась. — Не благодари, — бросила она, обернувшись через плечо. — Мы с тобой теперь схожи. Только тебя он полюбит больше, чем меня. Но не бойся, я не ревную. Так должно случиться. Нико едва не расхохотался, но почему-то не сделал этого. Только сидел в сползшем одеяле и смотрел вслед уходящей Зите. В последующие несколько раз всё было так же, как и в первый, — с той лишь разницей, что теперь Нико раздевался донага сам. — Ты же не хочешь, чтобы Зите пришлось снова штопать твою одежду? — с усмешкой спросил Риарио, глядя на него потемневшими от похоти глазами. — Ей и без того хватает работы. А я не хочу, чтобы ты сидел в рванье. Пришлось раздеться — заливаясь краской стыда и скрипя зубами от ненависти, на глазах неотрывно наблюдающего за ним графа, — а затем и самому встать на четвереньки. — Чем меньше будешь сопротивляться, тем меньше будет больно, — сказал Риарио, и сопротивляться Нико не стал. Снова было больно, он снова кричал, а Риарио, словно ему мало было загонять пленнику в зад, покрывал быстрыми поцелуями-укусами его обнажённые плечи — а потом граф, наспех зашнуровав гульфик, снова сел на пол и молча похлопал себя по колену. И Нико, вместо того, чтобы осыпать его проклятиями, так же молча подполз и склонил голову ему на колени — и блаженно зажмурился, когда Джироламо погрузил жёсткие от обращения с оружием пальцы ему в волосы и начал массировать чувствительную кожу головы. — Вот так, — его голос снова звучал мягко, он снова был нежен — и даже пульсирующая боль в заднем проходе почти перестала казаться Нико мучительной и постыдной. — Ты быстро учишься. Джироламо говорил ещё много — о том, как жесток мир, как трудно в нём выжить, о воле Господа, что привела Нико к нему в объятия. Поглаживал пальцами второй руки ладонь юноши, на которой сам когда-то оставил жестокий шрам. А Нико лежал, чувствуя обнажённой кожей шершавые доски пола, и всей душой презирал себя за то, что не хочет, чтобы эта ласка прекращалась. Когда Джироламо пришёл в очередной раз, Нико начал подниматься с пола, собираясь раздеться — за несколько дней повторяющееся насилие стало настолько привычным, что уже не пугало и даже не казалось таким мерзким и постыдным, как вначале, — но граф с усмешкой остановил его жестом руки. — Что, так не терпится? Не спеши. Садись поближе к решётке. Известие о том, что вонзающийся в задний проход член и пульсирующая боль откладываются, настолько обрадовало Нико, что он почти не обратил внимания на слова Риарио о том, что ему не терпится. Юноша послушно подполз поближе к решётке –вставать на ноги не хотелось, поскольку болью отзывалось каждое лишнее движение, — и со всё возрастающим изумлением смотрел, как граф достаёт апельсин, чистит его кинжалом и разламывает на ярко-оранжевые дольки, сочащиеся соком и источающие аромат, от которого у Нико немедленно скопился полный рот слюны. — Держи, — Риарио протянул одну дольку сквозь решётку, но тут же отдёрнул её, когда Нико машинально поднял руку, собираясь взять угощение. — Нет. Бери ртом. И, думаю, ты понимаешь, что кусаться лучше не стоит. — Понимаю, — тихо ответил Нико и придвинулся ближе. Корабельная еда — каша, сухари и небольшие кусочки солонины — у него уже поперёк глотки стояла; юное тело хотело жить и требовало пищи — сытной и вкусной пищи, — несмотря на все мучения. И сейчас съесть ароматную дольку апельсина ему хотелось гораздо сильнее, чем попытаться сохранить гордость. Граф вложил дольку ему в рот, не отказав себе в удовольствии погладить пальцами язык, — а когда Нико разжевал фрукт и проглотил, засунул пальцы — сразу три — снова. Нико не пытался отстраниться — уже слишком хорошо уяснил, что сопротивляться себе дороже. К тому же, от пальцев во рту, по крайней мере, не было больно. Риарио снова поглаживал его язык, обводил кромку зубов, оттягивал пальцами щёку и гладил её изнутри. Как ни странно, противно не было; пальцы пахли апельсином и прикосновения мозолистой кожи были приятны. В какой-то миг Нико шевельнул языком, непроизвольно проведя им по пальцам графа, — и тот шумно выдохнул. — Сейчас я скормлю тебе остаток, — сообщил Джироламо, убирая пальцы и снова берясь за дольки апельсина. — А потом — догадываешься, что будет потом? Нико сглотнул. Да, у него не было прежде опыта в содомии… на практике. В теории (как сказал бы мастер Леонардо) он разбирался не так уж плохо. И прекрасно понимал, на что намекал граф, орудуя пальцами у него во рту. — Чего тут догадываться, — буркнул он, и Риарио засмеялся. — Ты нравишься мне всё больше. Радовался бы, кстати. Зато задница отдохнёт. «И вправду», — подумал Нико и взял ртом следующую дольку апельсина. Он ожидал, что Риарио оттрахает его в рот с той же яростью, с какой до этого трахал в зад, — но всё произошло не так. Войдя в клетку и достав уже возбуждённый член из гульфика, Джироламо велел Нико встать перед ним на колени и провёл красной, блестящей от смазки головкой ему по губам. — Давай. Чем больше будешь стараться сам, тем меньше придётся двигаться мне. А ты не будешь рисковать подавиться и ободрать горло. На миг у Нико мелькнула мысль — а если и правда укусить? — но он тут же отбросил её. Даже окажись у него настолько острые зубы и сильные челюсти, чтобы сделать папского ублюдка кастратом, — после этого ему придётся мечтать о смерти так, как ещё не мечтал. Даже если предположить, что Риарио истечёт кровью. Зита права: граф — единственный его (и её, Зиты, тоже) защитник на корабле. Не станет его, и… Уж лучше ублажать Джироламо Риарио, чем его матросню. Нико прикрыл глаза и обхватил головку члена губами, ещё хранящими вкус апельсина. Всё действительно оказалось не так страшно. Он лизал и посасывал, постепенно забирая всё глубже, а Риарио время от времени жарко выдыхал сквозь зубы и массировал — о да, массировал — его затылок. Солоноватый привкус и пряный запах тоже были вовсе не противны — если забыть, что это вкус и запах того, кто насилует тебя уже около недели. Страшным оказалось не само действие — а то, что Нико почувствовал, как скапливается возбуждение в его собственном паху. Проклятье. Проклятье… Он и вправду недостоин быть никем большим, чем шлюхой Джироламо Риарио, — раз у него встало, пока он отсасывает этому ублюдку. А может, это просто потому, что сейчас не больно… и эти вкус и запах — и то, как приятно, совсем не мучительно ноют растянутые губы и челюсть… Нико мысленно взмолился о том, чтобы граф не заметил, — но Господь, похоже, и впрямь куда охотнее прислушивался к молитвам папского сына. Тот заметил. — Маленький развратник, — Джироламо издал одобрительный смешок, слегка надавил пальцами на затылок Нико — и сладострастно охнул, когда тот невольно сглотнул вокруг головки его члена. — Ну что ж, давай, поласкай себя. Тебе же этого хочется, верно? Терпеть всё нарастающее возбуждение было слишком мучительно, и Нико, невнятно заскулив от похоти и презрения к себе, полез рукой в штаны и обхватил собственную затвердевшую плоть. Теперь было лучше. Господи, теперь было ещё лучше. И пусть он оказался ничтожной шлюхой, но сейчас ему хорошо. Не больно. Сладко… А потом Нико, глухо вскрикнув, излился в свою ладонь — и граф, схватив его за плечи, несколько раз резко толкнулся в рот и кончил тоже. Семени было много — так много, что Нико закашлялся. Хотелось сплюнуть хотя бы то, что осталось во рту, не попав в горло, — но он побоялся разозлить Риарио и проглотил всё. Не противно, нет… вкус — не противен. Противно сознавать, что стал шлюхой папского ублюдка. Сейчас он тебя даже не насиловал — сосал сам и дрочил при этом себе… и прежде ты, по крайней мере, не возбуждался… И какая разница, что выбора не было. Встало у него уж точно не по велению Риарио. Нико слизнул с распухших губ остатки семени, утёр рукавом рубашки выступившие слёзы и начал подниматься на ноги. Сколько можно ползать по полу, в конце концов. Джироламо снова взял его за плечи, помог подняться — а потом, чего Нико вовсе не ожидал, прижался губами ко рту. Похоже, привкус собственного семени отвращения у него не вызывал. Первые мгновения Нико просто стоял, приоткрыв губы и позволяя графу бесстыдно вылизывать его рот, — а потом неловко шевельнул губами, отвечая на поцелуй. После всего, что было, сильнее он себя презирать уже не начнёт. — Сладкий, — хрипловато подытожил Риарио, наконец прервав поцелуй и отстраняясь. — Сладкая маленькая шлюха. — Да, — неожиданно для себя самого глухо согласился Нико, чувствуя, как щёки заливает краска. Граф сказал правду. Маленькая шлюха, ничего больше. — Ничего, — успокоил его Джироламо и провёл загрубелой ладонью по щеке. — Всё не так страшно. Только моя шлюха. Только моя. А кто принадлежит мне — служит самому Господу. Он взял Нико пальцами за подбородок и снова поцеловал — на этот раз почти целомудренно. Окинул напоследок плотоядным, полным осознания своей власти взглядом — и ушёл. И, глядя ему вслед и прижимая тыльную сторону ладони к ноющим губам, Нико внезапно подумал о том, что его первый поцелуй тоже состоялся с Джироламо Риарио — так же, как и первое плотское соитие. Возможно, Риарио прав. Возможно, Господь и впрямь привёл Нико в его объятия. А раз так решил Господь — кто такой Нико, чтобы оспаривать Его решение? На следующий день Зита снова принесла Нико миску воды и тряпку. Юноша поймал себя на мысли, что между ним и чернокожей рабыней успело установиться что-то вроде дружбы — во всяком случае, он всякий раз радовался её приходу и спрашивал, какая погода там, наверху. И даже не злился, когда Зита без тени насмешки или жалости — так, как могла бы спросить старшая сестра, — осведомлялась, как он себя чувствует. Должно быть, это правильно. Они ведь оба теперь принадлежат Джироламо Риарио. Зита сама это сказала. И Риарио подтвердил: Нико шлюха — но только его шлюха. Он едва успел воспользоваться водой и снова одеться, когда пришёл Риарио. — Что сегодня? — вырвалось у Нико. Голос звучал хрипло — похоже, он всё-таки стёр вчера горло членом графа, — а на щеках снова пылала постыдная краска. И хотя Нико очень хотелось спрятать глаза, отвести взгляд от лица Риарио он почему-то не мог. — Сегодня — как обычно, — ответил Джироламо, отпирая дверь клетки. — Раздевайся и становись на четвереньки. Как обычно. Значит, снова будет больно. Уж лучше бы было как вчера — отсос и… и апельсин. Нико подчинился — и уже прикусил губу, готовясь терпеть боль, как вдруг неожиданное прикосновение, мягкое и влажное, заставило его изумлённо охнуть. — Что… — Нико попытался обернуться через плечо, но и так уже всё понял. Вместо того, чтобы, как обычно, наспех подготовить пальцами — или не подготовить вообще, — граф вылизывал его распухший от траха анус языком. Не для этого ли Зита принесла ему воды… Нико со стоном уронил голову на грудь. Проклятье, ему снова было хорошо. Ещё лучше, чем вчера. И у него снова встало. — Нравится, да? — со смешком спросил Риарио, наградив анус Нико последним влажным поцелуем. — Сейчас, подожди… Между ягодиц что-то потекло — влажное, густое и скользкое. Масло. — Сегодня не будет больно, — сообщил Риарио, разминая скользкими от масла пальцами задний проход юноши. — Сегодня тебе понравится. Мой Нико, моя маленькая шлюха… — Да, — чуть слышно шепнул Нико и помимо воли подался бёдрами назад. Сегодня действительно не было больно. И да, ему нравилось. Шлюха. Маленькая шлюха. Шлюха Джироламо Риарио. Граф задел пальцами какое-то место внутри, и Нико вскрикнул от удовольствия, обжигающей волной прокатившегося вверх по позвоночнику. — Я же говорил, что научу всему… боли, наслаждению… выживанию… Риарио снова и снова нажимал пальцами на нужное место, и Нико сладострастно всхлипывал. А когда граф положил руки ему на бёдра и толкнулся внутрь на всю длину — тоже куда мягче, чем обычно, — юноша, даже не пытаясь сдержаться, застонал в голос. Это было… это было совсем не так, как все дни до этого. Он стонал от наслаждения при каждом движении Риарио, подавался ему навстречу, насаживаясь до упора, извивался, стараясь, чтобы член внутри снова и снова проезжался по тому самому месту, — и граф, похоже, всеми силами старался помочь ему в этом. Сухие обветренные губы вновь касались шеи и плеч — вместо прежнего омерзения посылая по всему телу сладкие мурашки. А когда Риарио просунул ему руку между ног, плотно обхватил скользкой от масла ладонью член и начал ласкать в такт своим толчкам, Нико не выдержал окончательно. — Джироламо, — выдохнул он и зажмурился — вместе с обжигающей сладостью и благодарностью к тому, кого он должен был ненавидеть, вновь нахлынуло презрение к себе. — Джироламо… — Сейчас, мой Нико, сейчас… Они кончили почти одновременно, и Нико обессиленно рухнул грудью на пол — дрожащие ноги и руки отказывались держать. Вместо того, чтобы, как всегда до этого, сразу отстраниться, Риарио лёг сверху, вмял его своим весом в доски пола и обхватил одной рукой поперёк груди. Нико чувствовал, как металлические застёжки на кожаном дублете графа — как всегда, он не удосужился раздеться полностью, — слегка царапают его обнажённую спину. — В следующий раз… можешь снять всю одежду? С себя? — спросил он и крепче вжался щекой в шершавые доски — ненавидя себя за вопрос и боясь услышать ответ. Риарио засмеялся — вкрадчивым мягким смешком. Его тёплое дыхание коснулось шеи Нико. — Могу. Я даже отведу тебя к себе в каюту — мне надоело трахаться на дощатом полу. Ну да — если разденется сам, может и занозы получить. — Я хочу полежать у тебя на коленях, — пробормотал Нико, по-прежнему не пытаясь поднять голову. — Как всегда. — Конечно. — Завтра снова принесу тебе апельсин, — сообщил Риарио пару минут спустя, перебирая, как обычно, волосы Нико. — Хочешь? — Хочу. — И начну учить тебя владеть оружием. Твой художник не учил тебя этому, верно? — Не учил, — честно ответил Нико и подумал, что уже не злится на мастера Леонардо за то, что тот не спас его. Он непременно спас бы, если бы мог, — Нико это знает. Значит, у него просто не получилось. К тому же, если его и правда отдал в руки Риарио сам Господь — против Господа ничего не смог бы сделать даже такой великий человек, как мастер Леонардо. — Странно. Он сам ведь более чем неплохой фехтовальщик. — Мастер учил другому, — Нико почувствовал потребность защищить того, кто был его учителем долгое время… прежде, чем его начал учить Риарио — учить жизни, так он говорит. — Мастер всегда говорил, что насилие порождает лишь насилие. Именно поэтому он не хотел создавать военные машины для обороны Флоренции… — Да он прямо Иисус Христос, — Джироламо засмеялся, но сил обидеться за мастера у Нико не было. — Что-то я не заметил, чтобы он подставлял всем вторую щёку. — Ты его просто не знаешь, — не поднимая головы — пусть продолжает гладить по волосам, от этого так хорошо, — пробормотал юноша. — Думаю, я знаю его лучше, чем кажется тебе… и ему. Мы ведь с ним на самом деле не так уж несхожи. — Неправда, — выдохнул сквозь зубы Нико, но в ответ лишь снова услышал смех. — Если неправда, то почему тогда тебя тянет к нам обоим? — Я не… — Нико всё-таки приподнял голову. — Я не… с мастером — никогда… — Я не про это, мой сладкий. Ты прислушиваешься к нам обоим — даже если ко мне изначально прислушиваться не хотел. Что, скажешь, нет? Скажешь, что мои слова не западают тебе в душу? Нико вздохнул и снова опустил голову графу на колени. Возразить было нечего. — Вот видишь, — Риарио верно истолковал его молчание. — В любом случае, зря он не учил тебя постоять за себя. Но я с радостью исправлю его ошибку. — Не боишься, что, научившись у тебя владеть оружием, я в итоге обращу его против тебя же? — буркнул Нико. Снова смех — мягкий, обволакивающий. — А ты обратишь? А, мой Нико? Пару мгновений юноша молчал, пытаясь найти в себе ответ. Даже если он солжёт сейчас графу — себе он лгать не хочет. — Нет, — наконец тихо и честно ответил он и потёрся щекой об обтянутое кожаными штанами колено. — Я так и думал. Потому что ты мой, Нико. Нас соединил Господь. Нико прикрыл глаза. Он снова не мог возразить — даже мысленно. — Бог оставил нас, мой Нико, — глухо прошептал Джироламо, лёжа на полу темницы язычников-дикарей, жителей новой земли, о берега которой разбился их корабль. — Бог оставил нас. Он смотрел на юношу снизу вверх, и Нико впервые видел в его тёмных глазах страх. Не злость, не насмешку, не похоть, не редкую для графа задумчивость — страх. Джироламо Риарио слишком привык во всём полагаться на Бога, оправдывать все свои действия Его волей. И сейчас, оказавшись в плену тех, кто поклонялся иным богам, он боялся. Мастер Леонардо не испугался бы. Он никогда не полагался на Божью милость — а потому не решил бы, что она его покинула. Он всегда говорил, что Господь сотворил людей по Своему образу и подобию, дабы они творили и действовали свободно, как и Он. А туземцы с их богами лишь вызвали бы у мастера исследовательский интерес. Но мастера Леонардо здесь не было — были лишь Нико, Зита и Джироламо Риарио. Единственные, кто выжил после кораблекрушения. Джироламо Риарио — и те, кто ему принадлежит. — Бог не мог нас оставить, — горячо зашептал Нико, хватая графа за руку и наклоняясь ближе к его лицу. — Ты же папский сын. Ты же сам говорил — Господь благоволит к тебе, и всё, что случается, случается по Его воле. Это лишь ничтожные дикари с их ложными богами — так разве Истинный Бог не защитит тех, кто Ему служит? Нико подумал, что, вероятно, ему следовало бы радоваться, что тот, кто столько времени насиловал его и мучил — не всегда, не всегда, тебе не всегда было с ним плохо, с каждым днём тебе всё больше нравилось, — утратил надежду. Сейчас граф ему не защитник, он всё равно не сможет сделать ничего, чтобы вызволить их из плена, — так для чего Нико старается, чтобы он воспрял духом? И всё же при взгляде в полные страха глаза Джироламо у юноши сжималось сердце. Джироламо Риарио был к нему добр… по-своему. Они привязались друг к другу за время путешествия — насколько могли. Джироламо учил его — тому, что знал, тому, что умел. И юноша не хотел, чтобы граф страдал. — Ты оказался хорошим учеником, мой Нико, — Риарио усмехнулся, и страх начал уходить из его глаз, сменяясь обычными спокойствием и усмешкой. — Да… да, ты прав. На всё воля Господа. Он не мог нас оставить. Он поможет нам спастись — и найти Книгу Жизни. — Да, — твёрдо сказал Нико, чувствуя, как сильные пальцы Джироламо переплетаются с его собственными. — Да, непременно. — А если нас найдёт твой художник? — усмешка не сходила с губ графа — прежняя усмешка, которую Нико поначалу ненавидел, но чем дальше, тем больше начал любить. — Если он всё-таки придёт… и захочет отомстить мне за всё то, что я с тобой делал? — Я ему не позволю, — голос Нико звучал всё так же твёрдо и тихо. — Не позволишь? Не позволишь своему любимому мастеру отомстить тому, кто тебя мучил? — Не позволю, — повторил Нико и, склонившись, коснулся губами губ Риарио. — Ты тоже учил меня. И нас соединил Господь. Когда он поверил в то, что говорил ему Джироламо? Когда начал повторять его слова? Неважно. Уже неважно. Важно, что теперь он в них верит. И что теперь, благодаря графу Риарио, он умеет постоять за себя — и не пощадит никого из туземцев, как только ему представится такая возможность. — Да, — Джироламо глубоко, прерывисто вздохнул, словно приходя в себя. — И я не просто учил тебя, мой Нико. Я тебя полюбил. — И я, — тихо ответил юноша. — И я тебя тоже. Шлюха Джироламо Риарио. Полюбивший того, кто… Неважно. Неважно, как граф обращался с ним поначалу. Важно то, что происходило потом — и происходит сейчас. — Иди сюда, — Риарио дёрнул Нико за руку, перевернулся на бок и прижал юношу спиной к своей груди. — Эти выродки ещё нескоро принесут нам еду. Я хочу тебя взять. — Но… — Нико бросил взгляд на Зиту, которая всё это время сидела в противоположном углу темницы, наблюдая за ними со своим обычным ласковым и понимающим выражением. — Если хочешь, — она улыбнулась, — я могу отвернуться. — Нет… если хочешь… если ты хочешь… — Риарио ловко развязал его штаны, потянул их вниз, и Нико зажмурился от сладкого стыда, — можешь… можешь смотреть. — Смотри, Зита, — подтвердил Джироламо и поднёс пальцы к губам Нико, предлагая облизать. — И иди сюда, поближе. Мы все вместе. Нас троих соединил Господь. Это был уже прежний Джироламо Риарио, и Нико с облегчением вздохнул — прежде чем застонать, когда пальцы графа дразняще закружили вокруг его ануса. Зита придвинулась ближе и накрыла руку Нико своей. Кажется, она и впрямь была не прочь посмотреть. Всё правильно. Они вместе. Их соединил Господь. Нико переплёл пальцы с тёмными пальцами Зиты и прикусил губу, чтобы не стонать слишком громко.

***

Тут возникает спорный вопрос: что предпочтительнее — быть любимым или внушать страх? Ответ таков, что желательно и то и другое, но, поскольку трудно соединять в себе оба эти свойства, гораздо надёжнее внушать страх, чем любовь, если уж приходится выбирать одно из них. Пальцы мёрзнут — с течением лет ток крови в его руках стал хуже. Он откладывает перо, трёт руки — и не замечает, как начинает поглаживать шрам, когда-то оставленный на его ладони Джироламо Риарио. Шрам на ладони. Шрамы в душе. Когда-то графу Риарио принадлежало его тело — и навсегда принадлежит часть души. Несмотря на то, что Джироламо давно нет в живых… но, видит Бог, виной тому не он, не мастер Леонардо и не Зороастр. Он действительно защищал Риарио, когда пришли его друзья. Заслонял собой от Зороастра, видел злость и недоумение в его глазах — и странное понимание в глазах мастера Леонардо. Казалось, тот знал обо всём, что произошло между Нико и папским сыном, — и не винил Нико за то, что тот теперь обнимает графа и готов закрывать своим телом от любой напасти. Что ж — в итоге их союз оказался не так уж и плох, верно? Джироламо был прав — их свёл Господь. Их всех. И то, чему он учил своего пленника — своего любовника, ты продолжал быть его любовником, даже когда больше не был пленником, — осталось в его сердце и мыслях навсегда. В своё время, узнав о гибели Джироламо Риарио, он плакал — плакал так, как не плакал с самого детства. Он так до сих пор и не понял, чего в этих слезах было больше — горя или облегчения. Никколо ди Бернардо деи Макиавелли снова берёт перо и окунает его в чернильницу.